Часть 4. Накануне (1/1)

Накануне того дня, как ?Хвёдрунг? пристал к заснеженному берегу Ивинг, Агнар и Сигюн почти справились с поселившейся в доме бедой.Агнар сломал ногу на охоте, сражаясь с огромным белым медведем. То ли отвлёкся, то ли не рассчитал сил, то ли просто удача отвернулась от всегда печального йотуна?— только он, оступившись, упал, и медведь навалился на него. Агнару исхитрился воткнуть припрятанный нож в глотку медведю так, что тот не мог захлопнуть пасть. Ненадолго манёвр этот отвлёк зверя, и охотник сумел пробить толстую шкуру, добравшись до сердца. Но острая боль, незамеченная в горячке схватки, пронзила его, едва он попытался подняться.Хватиться его было некому: охотился он всегда в одиночку, Сигюн же привыкла к долгим его отлучкам. Да и спохватись она, где стала бы искать его на бескрайних просторах Ледяного мира?..Кое-как перевязав ногу и наложив вместо шины копьё, Агнар пополз обратно, с сожалением бросив тушу убитого медведя. Волочь ещё и её сил не было. Он часто останавливался, стараясь не впасть в манящее забытье?— знал, что возврата обратно не будет. Образы двух дорогих его женщин?— давний и нынешний, яркий?— плыли перед его воспалённым взором. Хотелось лечь, зарыться в ставший почти горячим снег… Лишь лицо дочери, стоящее перед глазами, не давало поддаться этому желанию.Когда за холмами замаячили крыши селения, впервые показавшиеся Агнару дружелюбными, он наконец позволил себе лишиться чувств.—?Эй, малахольная!.. —?громкий голос заставил Сигюн вздрогнуть. —?Там отец твой помирает!.. Может, и помер уже, Хель его разберёт…Подстреленной птицей метнулась она по селению, не слыша пробирающего шёпотка, что де и в самом деле Агнар водит дружбу с нечистью, раз сумел добраться раненый невесть из какой дали.Сигюн уже готова была тащить отца до дома, не представляя, впрочем, как сумеет это сделать, но её мягко отодвинули в сторону.—?Не дело это для такой птахи, как ты,?— проворчал Гюнтер, и сам согбенный на манер старца, но не утративший, однако ж, силы в могучих руках. —?Ну-ка подсоби,?— велел он приведённому с собой соседу. Тот с недоверием косился и на Сигюн, и на стонущего в забытьи Агнара, однако ж помог Гюнтеру донести неудачливого охотника до дома.Кости вправили и наложили нормальную шину, но рана от долгого волочения по снегу воспалилась, больного охватил жар. Не помогали даже обтирания снегом?— тот таял, соприкоснувшись с синей когда-то, теперь приобрётшей сероватый оттенок кожей. Агнар метался в бреду, зовя Мьёдвейг. Лекарка, приходящая делать перевязки, только головой качала:—?Не протянет он долго…Через сутки жар спал, сменившись своей противоположностью, что для йотунов и вовсе было в новинку. Агнар мёрз. Стуча зубами, он пытался свернуться, подтянув колени к груди, чего делать было категорические нельзя, чтобы не бередить едва начавшую срастаться кость. Сигюн отдала отцу главное их сокровище?— латанную-перелатанную шубу, принадлежавшую когда-то ушедшей Мьёдвейг. Она сидела с отцом всю ночь, рассказывая о милых пустяках и о слышанных от него же легендах и историях. Раз за разом?— о Золотом Городе, которому принадлежали их сердца: его?— в прошлом, её, если верить предсказанию (а она верила)?— в будущем. Сигюн никогда не видела Асгарда, но воображение её рисовало прекраснейшие сады и величественные дворцы, и светлокожих богов с разноцветными очами, и непременно?— радугу на всё небо. И холод, сковавший Агнара, отступал от её слов.А наутро и вовсе покинул его. Лекарка, пришедшая к полудню, не сдержала удивления:—?Я думала, потребуются услуги могильщиков…Тактичное её замечание было оставлено без внимания?— отец и дочь привыкли к недружелюбию соседей. Но дело своё йотунша знала, и кость под её наблюдением срасталась как надо.Поскольку никто не знал, где именно Агнар боролся с медведем, никто и не отправился забрать тушу. Обидно было остаться без трофея?— и без мяса на много дней вперёд. Сигюн ходила на охоту, но добычей её были мелкие птицы и зверьё, а потому отлучаться приходилось часто. Пару раз к ним заходил Гюнтер, приносил еды и отмахивался от горячей благодарности девушки. Агнар лишь сдержанно кивал?— собственная беспомощность его угнетала, осознание же того, что единственная дочь вынуждена содержать его и себя, заставляло буквально мечтать о том времени, когда он сумеет встать на ноги. Сигюн приходилось вновь отвлекать отца историями от преждевременных попыток подняться.Но вот настал день, когда он сделал несколько шагов, не опираясь на плечо дочери. Сигюн никогда не видела такой открытой радости на его лице: и без того сдержанный, после смерти жены Агнар редко показывал эмоции даже наедине с дочерью.—?Я скоро поправлюсь,?— уверял он дочь, вглядываясь в алые, полные любви и затаённой печали очи.—?Конечно, поправишься,?— без тени сомнений говорила Сигюн, и Агнар пожимал хрупкие пальцы дочери, безмолвно благодаря за поддержку и веру.Сигюн и впрямь была уверена, что отец поправится: кризис давно миновал, а опасности подобного рода для сурового их мира не были редкостью. Она не выказывала жалости к отцу, заботясь о нём с трепетной нежностью, но не позволяя усомниться ни себе, ни ему хоть на единый миг в том, что всё это?— не более чем временное недоразумение.Агнар с завидным упорством разрабатывал ногу, и вскоре уж смог сносно ходить, хоть и прихрамывая. Он стал делать короткие вылазки, отмечая, как возвращаются к нему силы. И в тот день, когда ?Хвёдрунг? ткнулся носом в заснеженный берег, он почувствовал себя окрепшим настолько, что отправился на полноценную охоту.—?Не волнуйся обо мне,?— поцеловал он Сигюн в лоб. Та улыбнулась?— кротко и нежно, уверенная, что отец знает, что делает. —?И не ходи надолго к этой реке!.. —?уже на ходу проговорил Агнар через плечо?— более для порядка, чем всерьёз ожидая, что та и впрямь не пойдёт. Глупо было бы думать, что дитя, принадлежавшее в равной степени Ледяному и Золотому мирам, не почувствует зова последнего. Агнар дураком не был, лишь надеялся, что дочери повезёт больше, чем ему самому. Впрочем, в отличие от соплеменников, он знал об асах несколько больше, и не понаслышке. Оттого предсказание, данное дочери, не вселяло в него ужас, лишь естественную тревогу за единственное дорогое существо.Когда за Агнаром захлопнулась дверь, Сигюн некоторое время стояла в раздумье посреди комнаты; радость от того, что отец поправился, свернулась в ней уютным котёнком. Наконец она села строчить оборку к переделанной из старой отцовской рубахи юбке, но тут же вспомнив, что обрезки материи лежат на окне, подошла к нему и взяла сверток; потом взглянула на своё дымчатое отражение в стекле.Полудетское лицо её было подвижно и выразительно; прекрасные, несколько серьёзные для её возраста глаза посматривали с робкой сосредоточенностью глубоких душ. Ее неправильное личико могло растрогать тонкой чистотой очертаний. Остальное неподвластно словам, кроме слова ?очарование?.Отражённая маленькая йотунша улыбнулось так же безотчётно, как и Сигюн. Девушка прижалась щекой к стеклу, закрыла глаза и тихо погладила окно рукой там, где приходилось её отражение. Рой смутных, ласковых мыслей мелькнул в ней; она выпрямилась, засмеялась и села, начав шить.Пока она шьёт, посмотрим на нее ближе?— вовнутрь. В ней две девушки, две Сигюн, перемешанных в замечательной прекрасной неправильности. Одна была дочь охотника, не раз помогавшая отцу в сем занятии и ловкой рукой ведущая немудрёное хозяйство, другая?— живое стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной соседства слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое. Она видела лишь Ледяной мир, строгий и однообразный, но сверх общих явлений видела отражённый смысл иного порядка. Простое и линейное, как копья йотунов, было чуждо её душе. Иногда?— и это могло продолжаться не один день?— она даже перерождалась; физическое противостояние жизни проваливалось, как тишина в ударе смычка, и всё, что она видела, чем жила, что было вокруг, становилось кружевом тайн в образе повседневности. Не раз, волнуясь и робея, она уходила на берег Ивинг, где совершенно серьёзно высматривала корабль с того берега?— и непременно под алыми парусами. Эти минуты были для неё счастьем; нам трудно так уйти в сказку, ей было бы не менее трудно выйти из её власти и обаяния. В другое время, размышляя обо всём этом, Сигюн искренне дивилась себе, не веря, что верила, привычно переходя к скупой на краски и события действительности.Сдвигая оборку, чтобы ловчее её перехватить, девушка припоминала свою жизнь. Там было много скуки и простоты. Раз за разом слышала она от сородичей обидно-снисходительное ?Что с малахольной взять!?, но Сигюн привыкла и к этой боли; впрочем, случалось ей переносить оскорбления и тяжелее, после чего грудь её ныла, как от удара. Как на женщину, на неё не обращали внимания при всей её миловидности, однако многие подозревали, хотя дико и смутно, что ей дано больше прочих?— лишь на другом языке. Ухаживания йотунов более напоминали состязание; случалось, незадачливый жених летел кубарем в сугроб, заполучая множество ушибов, но вставал бодрый: сие считалось признаком хорошей невесты. Сигюн досталась незавидная роль пастушьей волынки на фоне суровых звуков десятка боевых рогов.Меж тем, как её голова мурлыкала песенку жизни, руки работали прилежно и ловко; откусывая нитку, она смотрела далеко перед собой, но это не мешало ей класть стежки отчётливые и ровные, будто стрелы. Мысли об отце порой окрашивались тревогой, но та быстро проходила. Она видела, что он готов вернуться к обычной жизни, и уважала решительность, с какой он занялся этим возвращением. Сигюн знала, что вновь будет заботиться о нём, сколько потребуется, если вдруг история повторится, но наперёд беспокоиться почитала бесполезным.…Кончив шить уже затемно, Сигюн примерила готовую юбку, покрутилась в ней и, оставшись довольной делом рук своих, улеглась было спать. Однако же скоро она заметила, что нет сонливости; сознание было ясно, как в разгаре дня, даже тьма казалась искусственной, тело, как и сознание, чувствовалось лёгким, дневным. Сердце отстукивало быстрые чёткие удары, как если бы она пробежала пару миль на лыжах. Сигюн ворочалась под материнской шубой, то сбрасывая, то завертываясь в неё с головой. Наконец она забылась коротким, странным, полным неясной тревоги и волнения сном. Но не прошло и двух часов, как очи её открылись, ясные и свежие, будто она и вовсе не засыпала.Чувство новизны, радости и желания что-то сделать охватило её. Она осмотрелась тем взглядом, каким оглядывают новое помещение. Проник рассвет?— не всей ясностью озарения, но тем смутным усилием, в котором можно понимать окружающее. Низ окна был черен; верх просветлел. Извне дома, почти на краю рамы, блестела утренняя звезда.Зная, что теперь не уснёт, Сигюн, поднявшись, распахнула окно, впуская клубы морозного воздуха. За окном стояла внимательная чуткая тишина; в далёкой синеве темнели холмы, мерцал снег, укрывавший собою всё, и привычный весь этот пейзаж отчего-то казался неземным. Сердце защемило сладко и больно, будто услышала она зов, нужный и чудесный, и проснулась ещё раз?— от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее.Повинуясь ведущей её светлой тревоге, Сигюн выпорхнула из дома, приперев за собой дверь. Хотя было пусто и глухо, но ей казалось, что она звучит как оркестр, что её могут услышать. Все было мило ей, всё радовало её. Спящий Ледяной мир выглядел торжественным и строгим; такой же, как днём?— и в то же время иной.Сигюн шла, чем далее, тем быстрей, торопясь покинуть селение. На полдороге ей под ноги ткнулась собака?— с серым мехом и белой грудью; её можно было бы принять за волка, но размеры её и приветливые движения хвоста убеждали в обратном.—?Здравствуй, милая,?— потрепала Сигюн её по голове. Собака была ей незнакома, но животных?— по крайней мере домашних?— она не боялась. Глядя в её глаза, разума в которых было едва ли не больше, чем у иных двуногих, Сигюн была твердо уверена, что собака могла бы заговорить, не будь у неё тайных причин молчать. Заметив улыбку спутницы, собака весело сморщилась, вильнула хвостом и ровно побежала вперед, но вдруг безучастно села, деловито выскребла лапой ухо, укушенное своим вечным врагом, и побежала обратно. Дальше Сигюн пошла одна.По дороге она привычно говорила с теми, кого понимала и видела.—?Приветствую, моя дорогая! Какие сны ты видела минувшим днём? —?обращалась она к сиявшей ярче прочих звезде, каждые полгода неизменно всходящей прямо над её окном.—?Сколь ласково твоё сияние… —?задумчиво говорила она снегу, мерцавшему под тёмными небесами. Здесь, в одиночестве среди снегов и холмов, она чувствовала себя дома. Но душа её хотела большего, устремляясь вперёд быстрее, чем то могли сделать стройные ноги.Она выбралась к обрыву над Ивинг и встала на краю его, задыхаясь от поспешной ходьбы. Глубокая непобедимая вера, ликуя, пенилась и шумела в ней. Тем временем река, обведённая по горизонту тонкой алой нитью, ещё спала; стальной у берега цвет воды плавно перетекал в тёмно-синий, почти чёрный.Сигюн села, подобрав ноги, с руками вокруг колен; вглядывалась она в горизонт большими глазами, в которых не осталось уже ничего взрослого,?— глазами ребёнка. Все, чего она ждала так долго и горячо, должно было прийти оттуда?— с того берега. Казалось, она наяву видит драккар под алыми парусами, пылающими, как вино, кровь, огонь, уста?— или её очи. Казалось, с драккара льётся мелодия, нежная и грозная одновременно, манит за собой, вынимает из груди самоё сердце?— затем, чтобы вернуть его, обновлённое и любящее жизнь отныне ещё сильнее…Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка в её голове смолкла, но Сигюн была ещё во власти её звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем стало воспоминанием и, наконец, просто усталостью. Она легла прямо на снег, зевнула и, свернувшись уютным калачиком, уснула?— по-настоящему, крепким, как молодой орех, сном, без заботы и сновидений.Её разбудило ощущение неги, привычное лишь в ночёвках под крышей. Сигюн случалось засыпать и на берегу, и в Железном Лесу, но никогда там не было так уютно, как дома, под материнской шубой. Та вся уж истрепалась за давностью лет, была в сотый, наверное, раз надставлена новыми кусочками меха, но Сигюн упорно отказывалась от нового покрывала. Теперь же, сонно ещё открывшей глаза, ей чудилось, что она дома?— по ощущению тепла, разлившегося по венам. Но сверкающее над головой рассветное небо быстро напомнили о бессонной ночи. Ещё не понимая, она приподнялась, опираясь на руку?— и обнаружила, что укрыта незнакомой шубой.Шуба была тяжёлой и явно богатой?— не один чёрный соболь пожертвовал собой ради неё. Пахло от неё костром, хвоёй и чем-то неуловимым, наполняющим душу тревогой и сладким предвкушением. Сигюн с наслаждением зарылась носом в воротник, вдыхая странный резкий запах. И на очередном вздохе она отпрянула, вскочив, держа шубу на вытянутых посветлевших руках, будто та таила в себе опасность.—?Чья это шутка? Чья шутка? —?стремительно вскричала она. —?Разве я сплю? Может, отец купил новую шубу… —?неуверенно проговорила она, но тут же отбросила эту мысль. Отец бы вряд ли купил новую: оба дорожили памятью ушедшей Мьёдвейг, тем более где бы он взял денег сейчас, едва поднявшийся? К тому же Агнар непременно разбудил бы её или остался бы сам рядом. Он не одобрял долгого нахождения рядом с границей, и вылазки свои Сигюн совершала обычно ночами, когда он, умаявшись, крепко спал.Левое плечо её слегка кольнуло, будто от нежданного прикосновения. Скосив глаза, Сигюн узрела слабо проступавший отпечаток уст. Тепло разливалось от него по всему её существу, и, хотя она стояла в обличье асиньи, держа шубу в руках, холода не чувствовалось.Кровь прилила к её щекам, и дымно-горьковатый запах, будто поселившийся в лёгких за столь малое время, вскружил голову, затуманил ставшие серыми очи. С заколотившимся сердцем оглянулась она на соседние холмы, на реку, до боли вглядываясь в тёмную линию воды. Но никто не таился за холмом, в озарённых поднявшимся солнцем водах не было никакого знака, только сердце Сигюн тихо сказало вещее ?да?. Не было объяснений случившемуся, но без слов и мыслей находила она их в странном чувстве своём.Закутавшись плотнее в шубу, Сигюн уткнула лицо в ладони, из-под которых неудержимо рвалась ликующая улыбка, и, опустив голову, медленно пошла обратной дорогой.Так,?— случайно, как говорят сказители,?— Локи и Сигюн нашли друг друга рассветным утром, полным неизбежности.