Часть 5 (1/1)
Лауда все же проснулся. В собственной квартире, с головной болью и лишь под вечер, но все же проснулся. Это слегка поднимало настроение. Сказать по правде, он плохо помнил, как закончился тот день, но яркие образы, обрывки воспоминаний и ощущение чужих рук на собственных плечах были красочными, слишком настоящими. Ники откинул голову назад, в мягкость подушек, слабо застонав. Голова болела просто нестерпимо.Он облизнул губы, ощущая привкус виски и крови. Содранные, они покрылись тонкой корочкой, ее разрывы и потрескивания приносили новую порцию боли. Гонщик бессмысленно смотрел в потолок, отчаянно пытаясь придумать, что делать дальше. Ответов не было, и Лауда отчего-то злился сам на себя. В пустой съемной квартире вновь становилось темно. Сквозь бережно задвинутые шторы продирались последние лучи неестественно алого солнца, падающего в океан. Ники любил солнце.Слишком свежее, свободное движение ветра под потолком, искрящаяся в воздухе пыль старых книг вдруг делали все лучше, свободнее и чище. Ники глубоко вздохнул, ладонью скользя вдоль поверхности отполированного стола. Под пальцами было дерево. Старое, согретое дыханием вечного лета и опаленное нетерпеливым солнцем. Рука скользит вперед, наугад, и австриец не поднимает головы, чтобы посмотреть. Все слишком обыденно: и этот дом, и вечер, и конверт, на который натыкаются фаланги. И сразу появляется интерес - интерес, но не настороженность. Лауда поднимается, неуверенно и немного скованно, так, словно спал не восемь часов, а восемьдесят лет, садится на тот самый стол, босыми ногами касаясь пола. Уютный, тихий вечер, Ники сам не может понять, что изменилось. Он словно в бреду или сне, рука взъерошивает кудрявые пряди. Из белоснежного конверта, даже не запечатанного, на стол выпадают две фотографии, два черно-белых снимка. На них они: Джеймс и Лауда, и от шума старого полароида сложно разобрать детали, но улыбка Ханта бросается в глаза. Он словно... счастлив? Не так, как на камеру, все эти гримасы он, Ники, знает наизусть - нет, счастлив совсем иначе... По-настоящему.Австриец наклоняет голову к плечу, пряча улыбку. Взгляд ищет себя, гонщик быстро узнает угловатую фигуру и откладывает снимок в сторону, стыдясь то ли за действия, то ли за сказанные накануне слова. Воспоминания всполохами подкидывают новые моменты, слишком сумбурные, разные, и Лауда не знает, что именно является правдой. Он берет второй снимок, где уже совершено другое. Тут Хант не улыбается, с серьезным видом смотрит в камеру, за талию притягивая Ники ближе. Сердце заходится глухими, частыми ударами, черной гелиевой ручкой в углу аккуратно подписано: ?С любовью, Джеймс? И тут все возвращается: мысли, эмоции, проблемы. Оно - словно нахлынувшая волна, и свежий воздух превращает комнату в жаркое пекло. Лауда не знал, кто сделал эти фотографии, искренне надеясь, что сам гонщик, зато прекрасно вспомнил, кто вернул его домой. Нужно было привести себя в порядок. ***Шум воды успокаивает, разгоняет мысли. Австриец прислушивается к нему, глубже погружаясь в пленяющий обман, стараясь отойти от воспоминаний. А в ванне пахнет медом. Тягучий, липкий запах с нотками корицы пропитывает все вокруг, словно клубится, подобно пару, танцуя над гладью воды.Мысли не уходят.И, кажется, уже никогда не уйдут. По воде проходит рябь, когда он вскидывает руку. Все, что было накануне, становится точкой не возврата, Лауда не знает, как себя вести. Он бы с радостью уехал, постарался забыть, в привычной манере назвал бы Ханта ослом на прощанье, но только вот не получается. Не выходит все бросить и уехать, куда глаза глядят. И спастись от лучезарной улыбки и ниспадающих светлых прядей, в которых тает солнце. Потому что Джеймс, мать его, Хант перепахал его, искривил и словно сломал какой-то внутренний барьер. А Ники все еще любит солнце. Он погружается под воду, уходит вниз, задержав дыхание. В абсолютной тишине гонщик считает секунды и удары сердца - это тоже не спасает.Глаза, глаза, глаза. Ему кажется, что он не сможет их забыть, в животе все стягивается в тугой узел, и подводит жажда кислорода. Лауда глубоко вздыхает, а волосы прилипают к раскрасневшемуся лицу и шее. ?Он был тут. Притащил его, пьяного, домой и, может, даже уложил в кровать, кинув на стол конверт. Вот черт!?Гонщик не может перестать себя упрекать, и не спасает даже шум воды.Зато он помнит. Подкаченный пресс и линию ключиц, сильные мускулистые руки, сжимающие ткань смятой футболки. Лауда прикусывает и без того разбитые губы, чувствует привкус крови и сдирает новую, свежую корочку, добиваясь лишь боли и застывших в уголках глаз капель. Это все рефлекторное.Австриец больше всего хочет понять, как все нужно закончить. Как избавиться от разгорающегося, как пожар, желания и гнетущего чувства тоски; вода медленно начинает остывать.И вряд ли еще кто-то знает. Он сам допустил ошибку, поддавшись эмоциям, пошел на поводу у желаний. Он сам подписал себе приговор, перешагнув порог квартиры.?Я идиот?Вновь наступала ночь.Джеймс теперь все узнал. Даже если не понял; все лежит на поверхности, и стоит только кому-то подсказать... Гонщика передергивает от этой мысли, слышится еще один всплеск.Детонатором мог стать кто угодно, даже он сам, Лауда видел это, всегда считая на два хода вперед. Только теперь он в тупике - и ходы закончились, он понятия не имел, как играть на чужом поле с неизвестными фигурами. Старался действовать по наитию, но, не зная правил, проваливался все глубже, становясь аутсайдером неизвестной еще игры.Лауда ненавидел проигрывать.