как мураками. (Кай/Дженни) (1/1)

Всё начинается в прогорклом баре на 505-й авеню.На ней, красное платье, круги под глазами, выбеленные, словно хлоркой пряди на чёрных как смоль волосах и в каждом её неловком движении Кай находит что-то до боли знакомое.Чанёль что-то треплет про ?губу, не дуру?, ?любовные ураганы? и Ким мечтает стукнуть его партитурой так, чтобы все опилки в его голове, наконец сложились в хоть какой-нибудь пазл из здравых мыслей, а Кая увели подальше от красного платья, мерцающего в голове японским фонарём.Но где-то выше считают по-другому, поганец Сухо, толкает его в сторону клубной незнакомки, Кай с трудом вспоминает, что консерваторский мальчик делает в ночном клубе среди плохишей, кажется, его взяли на слабо, назвав ?лишённым эмоций? человеком, а он и не пытался отказываться, вся его жизнь как кривая кардиограмма сердечного приступа, если так вообще можно жить. Ким Кай и этим всё сказано.У него в истории, кривой бит, заказанный молочный коктейль и недоумевающий бармен, у неё абсент без сока и свинцовой тяжести несчастье.— Что-то не так? — спрашивает она и кривится так, словно Ким и не человек вовсе, а кусок недоспелого лайма.И вроде что-то правда начинает идти не так, но Кай не понимает, скользит взглядом по сгорбившейся фигуре у барной стойки, исследует, запоминает, пытается поймать в воздухе невидимую муху воспоминаний и совсем не знает, что сказать.У неё вроде какой-то бывший, она ему на пьяном английском каждые пять секунд говорит: ?гуд бай, мистер Ли? и чокается с воздухом.У него не бывших, не нынешних не забытых вселенной, никаких, потому что ?хорошие мальчики? учатся, становятся большими людьми и одиноко встречают смерть.как его отец.У Чонина ?модное? шрамирование через всю спину струной и горечь обид как язва разъедающих внутренности.У Суджон вся душа в ожогах, шея в криво забитых татуировках, пропадающих под атласной красной тканью.— Все эти тряпки, не имеют смысла — говорит она, Кай кивает и глотает в себе постыдную мысль о том, что ей все эти ?тряпки-шмотки? вообще ни к чему.Чон Суджон опаснее летнего дождя, говорят ему, — замёрзнешь, не отогреешься.Кай всегда кивает, расчёсывает кожу в кровь и бьётся в двери, за которыми Суджон, пряча уставшие, красные как банка проклятой колы глаза, в сотый раз спрашивает, зачем она ему, глупая, потрёпанная как чайный пакетик.Ким не знает, у него с ней вроде солнце ярче, шаги чётче.— Танцуй как Мураками, — говорит он. — Вдыхай воздух так, чтобы сердце сжимало.А она все понять не могла, почему должна плясать, как какой-то японец и как дышать что есть силы прокуренными до дыр лёгкими.Их дни, окраина Сеула, Синатра из колонок, липкая забегаловка сестры Суджон, наполненная калейдоскопами едких запахов, масла, сигарет и свободы так не хватавшей не КаюЧонину.Их ночи клубы Каннама, шумные, наполненные одинаковыми, словно под копирку, чёрными точками людей, оставляющих реальный мир за тяжёлой металлической дверью и парой неразумных охранников.У Кая все по полочкам, с чувством, с толком, Бетховеном по выходным, у Суджон ?хаотичный порядок? и от музыки Бетховена ?кажется, что внутри черви завелись?.— Вы типа как Кай и Герда, только оба обледенелые какие-то, — шутит Солли, перекатывая на языке миллионный лимонный леденец, приторный как вся её жизнь. — И вообще у вас составные не совместимые.Суджон что-то шипит про ?хреновые поварские ассоциации худшего в мире кулинара?, но задумывается.Их с Кимом составные соль с перцем, едко, горько, до слез.— Сахара не надо, — шутит Кай, Солли отмахивается, мол ?странные вы? и скрывается в гуще безумно и бездумно танцующих людей, чтобы на секунды забыть про ?правильную? девочку Чжинри.Чон не знает, кто из них более странный, открытая снаружи Солли — миллион жёлтых осколков внутри расколовшейся Чжинри, или они с Чонином, глянец снаружи, совершенный образ, как в рекламе лака для волос, внутри — сухой лёд.Безнадёжные. Все.Чонин на репетициях сбивает пальцы в кровь, сдерживает рвотные позывы и рвётся наружу, в загазованный, наплевавший на всех мир. Тихо завидует Солли, с упоением обнимающей арфу, у неё везде свой мир, наверняка с дорожкой из зелёного кирпича.Суджон не такая как Чжинри, девочка ?простушка?, глаза леденцы. У Чон глаза — оголённые провода, смотрит то запуганно, то так, словно земля перед ней расступится должна, напевает себе под нос и целого мира ей не надо, а ему тем более.В январе у них угол в китайском квартале и на завтрак ремикс из Синатры и Вагнера.У нее на одну душу два платья, одна отцовская кожанка и лента лакричной жвачки. У него картонная жизнь и потрёпанный томик ?японца? за душой.К марту у них одна на двоих вселенная, засыпанная метелью кристаллизовавшихся слез, окрашивающейся в голубой танцующей пустоты и призрачной надежды на лучшую жизнь.— Ты главное, помни меня, сохрани вот здесь — шепчет Ким в макушку и Суджон чувствует, как вены на шее распускаются деревом баобаб, раскалывая нелепые рисунки в бессвязные узоры.— Если во рту задержать колу, шум моря услышишь, знаешь же, да?Чонин моря не слышит, не знает, у него вокруг бескрайний океан Чон Суджон.