Глава 3. Истуканы в ночи (1/1)

Первая мысль, к удивлению Меглина, была очень спокойная и здравая: если Амаретто здесь, значит, шоу уже закончилось, так что собираться и идти куда бы то ни было нужды нет. Недостающие кусочки сложились в цельную мозаику чуть позже, и рука сама собой потянулась к пистолету.— Дай минуту, я оденусь! — крикнул он, прикидывая расстояние до дверей. — А ты как узнал-то, что я приехал? Я же вроде никого не предупреждал.— А сегодня моя знакомая дежурит, она мне и рассказала!— А она что, знает, что тебе надо о моем приезде доложиться?— Нет, че ты! — Амаретто за дверью рассмеялся, и Меглин прикусил губу, сжимая рукоять. — Она мне просто сказала, мол, приехал какой-то бородатый бомж на старом ?мерсе? с московскими номерами, а я ее уже дальше расспросил обо всем... Ну ты че там, оделся?— Сейчас! А знакомую твою я запомнил, как же, симпотная такая, фигуристая. И рыжая. Люблю рыженьких... У тебя с ней ничего не было, не?— Да ты че, она меня и не подпустит! — Амаретто рассмеялся снова, но как-то неуверенно, нетерпеливо, нервно. — Прекращай, короче, копаться и открывай!Меглин глубоко вздохнул и, взяв пистолет со стола, взвел курок.— Сегодня за стойкой работала брюнетка, — сказал он, — невысокая и в теле. Она не спросила у меня ни имени, ни документов. Припарковался я так, что она не видела ни машины, ни, тем более, номеров. Пауза.— Я знаю, откуда ты узнал про меня. И знаю, зачем ты пришел.Снова пауза. — И я прошу тебя остановиться. У меня в руках заряженный пистолет, и я умею с ним обращаться. Мне бы не хотелось... Не вынуждай меня это делать.— А ты разве сам не за этим же приехал, Меглин?От того, как спокойно Амаретто задал этот вопрос, выть захотелось со злости и бессилия.— Мне и так, и так скоро кранты, не от тебя, так от них, от здешних, — бормотал внезапно потухший голос за дверью, — так что давай уж сразу, чтоб не мучался.Пистолет дрогнул в руке.— Нет. Сразу ты не заслужил. Сперва ты должен мне кое о чем рассказать.— О чем я тебе рассказать-то могу? — Амаретто за дверью усмехнулся пусто так, нехорошо, что Меглин понял: теперь — можно. Не выпуская оружия из рук, он подошел к двери и, щелкнув ключом в замке, тут же отступил.— Заходи...Девять лет назад он простился с Амаретто на пороге психиатрической лечебницы не то в Екатеринбурге, не то в Перми: детали забылись напрочь, хотя и не все. Навсегда запомнились, например, его широкая улыбка под лихо закрученными светлыми усиками, желтая майка в полосочку и плотоядный взгляд, которым он лапал крутобедрую заведующую. С тех пор о бойком маньячке-иллюзионисте, своими фокусами со стрельбой по яблокам и распиливанием добровольцев отправившем к праотцам порядка полусотни человек, Меглин ни слова не слышал. Знал только, что из больницы его никогда уже, при неизменных обстоятельствах, не выпустят. Тем больше он был удивлен и озадачен, когда из Орлеана ему прилетела тревожная весточка от старого знакомого в кулундинских правоохранительных органах.И вот теперь, спустя почти десятилетие разлуки, он смог заглянуть Амаретто, одному из самых ярких маньяков на своем жизненном пути, в как будто не изменившееся, разве что сменившее усы на запойную светлую щетину, лицо.— Это он тебе дал? — Стволом пистолета Меглин указал на топор, который Амаретто все еще прижимал к груди. — Или сам придумал?— Сам, — кивнул он и взволнованно спросил, заглядывая в глаза: — А что, плохо, да?— Долго бы возился с непривычки. Дрова-то, поди, давно не колол, а тут череп. — Амаретто сдавленно рассмеялся в ответ, но тут же затих, поймав спокойный, на удивление ровный взгляд. Он даже не сопротивлялся, когда Меглин подошел к нему вплотную и, взявшись за отшлифованную рукоять у самого топорища, мягко попросил:— Дай-ка, а? Это не твоя игрушка.После пистолета и ножа топор показался ему тяжелым, неповоротливым и неудобным. Он даже на мгновение задумался, как же его тезка сумел столь неприспособленным орудием совершить двойное убийство, но доискиваться ответа не стал.— Покаяться за покушение хочешь? — бросил он, отходя от дверей к столу и даже не обернувшись. Затылком он почувствовал короткий виноватый кивок и ухмыльнулся: — Тогда сгоняй до ларька, возьми там курицу и чего выпить. За свой счет, конечно.— Поздно уже, выпить не продадут...— А ты сделай так, чтоб продали! — Топор в одной руке и заряженный пистолет в другой придавали Меглину весомости. Он чувствовал это и украдкой наслаждался, слушая звук торопливо удаляющихся шагов в коридоре. Определенно, главным инструментом в работе с маньяками остается знание человеческой психики, ее слабых мест, трещин и изломов. Но никакое знание не вредно подкрепить солидным инструментом устрашения.Амаретто вернулся минут через пять. Из его рук в комнату втекал жирный пряный запах копченой птицы, бутылка в кармане растянутых спортивных штанов приятно отливала оттенками синего и зеленого. Меглин довольно улыбнулся и выставил на стол стаканы, один — с прикроватной тумбочки, другой — из ванной комнаты. Видимо, на парное пьянство в рамках одноместного номера здесь не рассчитывали, но предупредить ситуацию считали нужным.Дешевое вино ударяло в голову и разгоняло кровь. Мясной красноватый сок стекал по пальцам в вощеную бумагу, фольгу и обрывки газет. Выломав себе из золотистой тушки крылышко, Меглин жадно впился в сочную мякоть, перемалывая в крошку хрящи и косточки, и только потом, утирая губы тыльной стороной ладони, спросил:— Ну ты как, Борь? Что ж тебя в Орлеан-то занесло?— Да так как-то, Меглин. Сам не понял до конца, как именно. — Я и сам не понимаю, если честно. — Меглин утер газетой руки и подлил вина в стакан. — Тебя ж со всеми твоими диагнозами вообще выпускать не должны были, я же помню.— Не должны, — кивнул Амаретто, вгрызаясь в румяное бедрышко. — Так финансирование урезали, клиника и развалилась. А меня деть было некуда, точнее, никого особо не парило, куда их пациенты денутся. Ну, меня и выписали задним числом. Это лет пять назад было. А потом... Разное случалось. Сперва я в Симеизе работал, в тамошнем шапито-шоу... Слыхал?— Ни в жизни, — признался Меглин. Амаретто такая неосведомленность нисколько не удивила.— Культовое место было, надо сказать, — только и произнес он, слизывая с пальцев остывший жир. — Ну так вот, я там и держался пару лет, обслуживал программный сектор иллюзиона. Латерна магика, путешествие из тоналя в нагваль, все такое. Отбеливание Майкла Джексона, Мойдодыры-пикадоры, соло на циркулярной пиле... И на обычной тоже.— Весело у тебя там было, слушай. Но ты держался, судя по всему, раз я ничего не слышал, — заметил Меглин. — Или же прятал хорошо?Амаретто тяжело вздохнул и отвернулся к окну. По пыльному стеклу бежал прорвавший все-таки тяжелые душные тучи дождь, но высыхал, не успевая коснуться нижнего ребра хлипкой, подточенной временем и жучком рамы.— Держался, Родион, — проговорил он. — А куда деваться? Меня же выписали тогда пусть и навсегда по бумажкам, а фактически — с испытательным сроком, просто чтобы место не занимал ресурсы не жрал. Достаточно мне было себя хоть сколь-нибудь подозрительно повести — и все, поминай как звали дядю Борю. — Амаретто невесело хмыкнул и, оторвав кусочек фольги от истекающей холодными липкими соками обертки, принялся бездумно скатывать его в шарик. — Но тянуло, честно скажу, тянуло. Иногда выть хотелось, настолько тяжело было. А хозяин, как будто не зная ничего, так и норовил очередное распиливание в программу всунуть. Один раз поручил мне пилить собственную ассистентку под какую-то немецкую оперу. А ассистентка у него, чтоб ты знал, была визгливая блондинистая баба в телесах, глазки навыкате, волосенки жиденькие в пучок утянуты, голос, как у павлина брачные песни. Я ее и без всякой пилы удушить хотел, а тут, когда все тебе само в руки идет... Амаретто занес кулак и в сердцах метнул алюминиевое ядрышко в оконное стекло. Фольга отскочила не так, как это ей свойственно, но отпружинила резко, как туго накачанный каучуковый мяч, целя по закону мгновенной кармы в мокрый лоб иллюзиониста. Тот едва успел пригнуться, и снаряд просвистел в миллиметре от его волос, разнося вдребезги полупустой граненый стакан на столе. Меглина окатило фонтаном брызнувших осколков и красного вина, он выругался, и Амаретто без лишних слов протянул ему оставшийся целым стакан.— В общем, так и жил, — вздохнул он, — а потом они взяли и прогорели.— Разорились?— Не, в прямом смысле. Поджог. Прямо во время представления.— Кто поджег-то, нашли?— А че искать, он сам сознался. Продюсер какой-то из Москвы, шоумен. Хотел, говорит, донести мысль.Меглин крякнул.— Вот тебе и постмодерн... Какую мысль, объяснил хоть?— Не успел, его прямо там на месте и вырубили. ?Да какую, блядь, мысль?!? — и кулаком в морду — херак! За ноги из огня вытаскивали, — подчеркнул Амаретто и стер с щеки кровавое пятнышко, оставшееся еще, видимо, с вечернего шоу. Меглин только снисходительно хмыкнул и настойчиво кивнул пару раз, дальше, мол, чего?— Ну вот а дальше, — продолжил Амаретто из ванной, моя руки над треснувшей пожелтевшей раковиной, — стал думать, куда. В дурку я ложиться не собирался, чего я там, в конце концов, не видал. Но и жить так дальше больше не мог. Сокрыться мне нужно было, спрятаться, причем не куда-нибудь куда попал, а вот чтобы прям совсем в глухомань, чтобы ни курорта тебе, ни райцентра, ни вообще нихрена. Орлеан в этом плане идеален, — провозгласил он, вернувшись за стол, и утер мокрые руки о свою майку. — Как в анекдоте: ?какая соль, господа, говно и песок?, что называется. И рачки в озере.— Те, которых корейцам сбывают?— Больше как-то не особо, прекратили. У них теперь другая забава, говорят, — японская рыба фугу. Знаком с такой? — Меглин кивнул, и Амаретто расплылся в улыбке. — Ну вот, они ее скупают у японцев прямо в Японском море и готовят как бог на душу положит, а какой уж там у корейцев бог и что он им и как именно кладет, не знаю. А потом жрут и соревнуются, кто дольше проживет. Рекорд знаешь какой?— Ну?— Двенадцать часов.— Однако.— Вообще мужик там смухлевал, если правду говорить, у него папаша японец был, он его фугу готовить и научил так, чтоб не сдохнуть. Съел и не умер. Точнее, умер, но не от того. А от чего, знаешь? Ихней корейской водкой отравился... Слушай, Родь, а, может, не надо, а?Меглин не ожидал, что его спросят об этом именно так. Еще ни один ?свой?, за которым он приезжал с ножом в кармане, не отдавал свою жизнь запросто. Они сопротивлялись, оправдывались, божились и клялись, что больше никогда не оступятся, но ни в ком за всю жизнь Меглин не видел столько чистосердечной прямоты. Он залпом осушил стакан, прокашлялся и глухо выдавил, глядя в распахнутые черные глаза:— Извини. Не могу. Ты же знаешь правила.Последний кусок курицы встал поперек горла, хотя должен был давно уже упасть. Амаретто отвернулся. Его худые руки в мозолях от пилы бездумно сворачивали оторванный газетный уголок в нечто среднее между самолетиком и корабликом, но ни то, ни другое не соглашалось держать форму в тонкой бумаге.— Тогда... — Он сглотнул. — Можно завтра? Не сейчас...— Я и не собирался сейчас! — Меглин даже не подумал сдерживать злость, разве что кулаком по столу не ударил. — Я же тебе правду сказал тогда, за дверью. Я знаю, почему ты здесь. И я хочу, чтобы ты мне об этом рассказал сам.Амаретто усмехнулся, но вздрогнул.— А что я тебе рассказывать-то буду, если ты все уже сам знаешь? — спросил он, оскалившись на сторону.— А вот то, чего не знаю, то и расскажешь. У тебя найдется.Воздух за окном пропитался влагой и остыл до приемлемых уровней. Первая капля дождя, добежавшая все-таки до нижнего края рамы, растеклась по ней, как проколотый вилкой яичный желток — по сковороде. Следом за ней упали вторая, третья, последующие слились в одну прозрачную лужицу. Амаретто, созерцавший их падение и бег, дернул плечами и попросил:— Свет погаси, пожалуйста...— Он пришел ко мне перед самым выходом, — глухо бормотал он, сидя за столом в темно-синих сумерках, и Меглин, сложив голову на лежащих на столе руках, слушал его, прикрыв уставшие глаза. — Точнее, не он, парень какой-то. Рыжий и прыщавый весь. Сказал, что в зале будет сидеть его бывшая девушка, и попросил, чтобы я вытащил ее добровольцем. Я его послал. Ну, как послал... У меня уже свои кадры были в зале, — признался он, и Меглин, почувствовав, что на него смотрят, коротко и многозначительно мотнул головой: говори, мол. — Сказал я ему, мол, не буду я твоих заказников пилить, и отвернулся. И вдруг слышу за спиной: ?А если я вам объясню это чуть иначе, Борис Игнатович?? — и голос-то другой, ласковый такой, медовый будто, а вслушаешься — лезвием режет. И ведь отчество мое настоящее назвал, ты понимаешь, от кого мамка нагуляла, а не отцовское! Я оборачиваюсь, а там — парня нет, только он стоит, крепкий такой, низкий...— В светло-бежевом костюме и со шляпой, — договорил за него Меглин, не поднимая головы.— Он самый! — Амаретто порывисто кивнул. — Мне сразу поплохело. Я же его узнал... Ну да, — добавил он, увидев, как Меглин вопросительно дернул бровью, — это ж экзекутор с Навалочной, его после недавних событий весь город знает. Довел деваху одну до истерики, с ментами поссорился, всем веселую жизнь устроил... Ну, я его и перепилил в одном шоу, вот так же, на заказ. С меня за это обвинение в массовом геноциде орлеанцев, кстати, сняли, так что все в плюсе...— Погоди-ка. — Меглин тряхнул головой, уповая на нахлынувший хмель. — Ты хочешь сказать, что ты его уже убивал? — Амаретто кивнул, и он с присвистом выругался, сочно и грязно поминая экзекуторскую матушку. — То есть ты хочешь сказать, что он бессмертный? Неубиваемый типа такой? — Я ничего сказать не хочу, Меглин, — пробормотал Амаретто, выдавливая слова с заметно большим усилием, чем прежде, — кроме того, что я уже начал говорить. А начал я про то, что я его узнал. А он мне сразу сказал: я здесь, мол, Борис Игнатович, по вашу грешную душу. Достаточно вы уже Орлеану навредили, пора бы и вам свое отбыть, а раз с земными органами у вас отношения налажены, то придется переходить в плоскость неземную, морально-этическую. И дальше он начал мне обещать в этой плоскости всякое...— Чем тебя пугал?— Не спрашивай, это и правда жутко было, как вспомню — дрожь берет. Будете вы, Борис Игнатович, мол, в аду иссыхаться, кожа на вас сморщится до костей, а на костях... Не могу я! — выпалил Амаретто и в сердцах отправил в стенку единственный уцелевший стакан. Раздался звон стекла, на синих в темноте обоях зачернело винное пятно.— И вот он мне говорит: вам так и так умирать, Борис Игнатович, хотите после смерти не страдать? А я ему: хочу. А он мне: а тогда зарежьте для меня вон ту гражданочку в третьем ряду, блондинку в синем, она мне не жена, но очень, очень дурная особа. И еще, говорит, есть тут один кадр, приехал по вашу, между прочим душу... Дальше продолжать?— Не надо. — Меглину внезапно стало мерзко на душе, еще мерзее, чем было прежде. По привычке он зашарил в темноте в поисках стакана, но вовремя спохватился, ругнулся про себя и притянул ближе полупустую бутылку. Пить, однако, не торопился.— Я только одного не понимаю... — задумчиво протянул он. — Почему ты меня все-таки не убил? Ты же пришел за этим, ты взял топор, ты мог хотя бы попытаться. Ты мог, черт с ним, уже сто раз меня вот этим самым ножом заколоть! — Обтертый газетой и черный от плохой типографской краски палец уперся в обух складного лезвия. — Тебе все шансы в руки. Почему ты этого так и не сделал?Боковым зрением он увидел, как Амаретто зябко повел плечами и опустил глаза.— Я правда собирался, — пробормотал он. — Но уже когда за дверью стоял, уже когда ты мне ответил, понял, что не смогу. Это же, знаешь, одно дело — на сцене человека пилить, и совсем другое — топором по башке... И потом я же не убийца, Родь. Я держусь, пока могу, и не убиваю просто потому что меня попросили. Да, если мне уже приперло, если жить никак, если я все равно уже себе наметил жертву, то да, я рассмотрю сторонние кандидатуры. Но вот так, просто... Ты мой человек, Меглин, — сказал он вдруг, — ты мне еще десять лет жизни подарил, хоть какой, а жизни. И мне теперь хоть в каком аду гореть, у меня, как бы я ни пытался, на тебя рука не поднимется.Меглин приподнялся над столом, обернулся, заглядывая в глаза, коротко кивнул — и Амаретто повис у него на шее, пьяно и нервно дрожа. На ощупь он оказался еще костлявее, чем на вид.— Этот город — сам себе сумасшедший, — выдохнул он в плечо, глухо всхлипывая. — И это нормально, с любым сумасшествием привыкаешь жить... Пока обострение не случится, пока приступ не накроет. И тогда — бежать, только бежать... Кто куда. Один хирург, чтобы экзекутора не видеть и не слышать, зашил себе веки, а уши залепил воском. Ты представляешь?— Почему ему было просто не уехать? — пробормотал Меглин в растрепанные волосы. — Почему никто так и не уехал, по крайней мере, те, кто его видели?— Да куда уезжать-то? — раздосадованно протянул Амаретто и вдруг напрягся, сжимая пальцы на плечах. — Меглин... А можно я с тобой уеду? Забери меня, а?— Тяжко тебе здесь?— Раньше не было, до... до этого вечера. Только скучно. — Амаретто покачал головой. — Орлеан нынче к искусству не тянется, шапито наше нищает, продажи билетов ничего уже не окупают. Я и сам думал со всем этим покончить, так что ты, можно сказать, вовремя.— Мне казалось, ты за интерес работал.— Так и интерес ушел куда-то, если уж честно и напрямую. Скучно мне, Меглин, обколотых граждан в деревянном ящике напополам распиливать. Хорошо, да, приятно, аж до стояка хорошо, но скучно. Ты понимаешь же, хочется чего-то нового, свежего, хочется быть пойманным, что ли...— Ну вот я тебя и поймал, — мрачно ухмыльнулся Меглин, и Амаретто повторил:— Вот ты меня и поймал. И что делать теперь будем? Не потом, а сейчас, пока что...Меглин разжал объятия и отстранился, хлебнул из полупустой бутылки, откашлялся и просипел:— Спать будем. Мне завтра за рулем опять часов десять сидеть. Я в этом ебнутом городе ни на сутки больше не останусь. — А я?— А что ты? И тебе спать. Под боком, как в походе.Стул скрипнул, когда Меглин рывком поднялся на ноги, с трудом сохраняя равновесие. Сидящая на кровати Берестова возмущенно фыркнула, закидывая ногу на ногу.— Меглин, ты задумал податься в идейные содомиты? — бросила она, не собираясь двигаться с места. Меглин устало застонал и, с трудом переставляя ноги, подошел к кровати, обрушиваясь ничком на старое одеяло. Судя по возмущенному женскому возгласу, он прошел прямо сквозь собственную галлюцинацию, но извиняться не собирался.Он отполз к стенке и медленно похлопал потяжелевшей ладонью по наволочке рядом с собой. От неловко опустившегося рядом Амаретто пахло кровью, железом и облепихой, но куда больше — плохим вином. Его хотелось обнять, как давно не виденного младшего брата. Вместо этого Меглин только пробормотал:— Если соберешься убить меня ночью, сделай это аккуратно, — и сонно усмехнулся, услышав в ответ веское и емкое:— Да пошел ты.