Глава 2. В которой семейство пересекает океан (1/1)

— Да-а, нелегкие нынче времена! — к этому сводилась любая беседа с доном Анибалом Лусеро, с недавних пор взиравшим на своего старого знакомого и его новый титул со значительно большим почтениемОт этой фразы у Алехандро начинали ныть зубы. Легких времен на его памяти Калифорния и не знала. Здесь от веку что-то менялось, что-то ломали и кто-то страдал. Только прежде все было проще.В детстве они точно знали: как бы глубока ни была беда, появится Зорро — и все разрешится. После — когда Лис не появлялся целых девятнадцать лет — в него продолжали верить, как в чудо, как в избавителя. А потом, потом оказалось, что Зорро — это ты сам, и помочь ты не можешь даже себе самому. И чуда не стало.Последние годы нелегко жилось всем: благородным донам, понемногу терявшим земли и значительно быстрее — власть, пеонам, теснимым с и без того непрочных позиций напористыми и энергичными иноземцами, церкви, которая с каждой новой переменой власти то лишалась вековых привилегий, то обретала их. И одному усталому дворянину, лучше всех в провинции знавшему, что призрак в черной маске больше не встанет на защиту людей никогда.Тяжело чувствовать себя предателем. Алехандро, пусть и уверенный, что все, что он делает, он делает правильно, избавиться от этого чувства не мог вот уже девять лет. Он предал людей, долгие годы пытавшихся отстоять независимость того клочка земли, на котором жили, и тщетно надеявшихся, что Зорро явится им на помощь. Он предал родителей, живших в его доме на положении слуг. Он предал свою страну… Да и что это была за страна? Он родился в испанской Америке, возмужал в Мексике Итурбиде и Санта-Анны, с горечью наблюдал за суетливым рождением недолго прожившей Республики Калифорния, а теперь, никогда не пересекавший Рио-Гранде, он жил в Соединенных Штатах, краю суровых бородатых людей, решавших споры при помощи пистолета и жадно перебиравших речной песок в надежде найти золото там, где его не было отродясь. И вот теперь он готовился предать и землю, воспитавшую и вскормившую его, покинуть ради чужой страны…Граф с раздражением отодвинул в сторону неразрезанную газету, смял и кинул в камин начатое письмо. Вздохнул и спустился в нижние этажи, где в пустой в этот час людской собирался семейный совет.Мать сидела у окна — гаснущий день еще давал крохи света — с неизменным вязанием. Гордо поднятая голова и хитрые лучики морщинок у глаз — он не раз дивился тому, что, несмотря на то, сколько лет пролегло между его детством и этими днями, он ее и помнил такую.Графиня Элена горячо втолковывала ей что-то, устроившись на маленькой скамеечке почти у самых ног креолки. Мать с улыбкой кивала, и он в который уж раз позавидовал умению Элены всегда найти нужные слова. Он сам не умел.— Мать, — сказал он, входя. Обе женщины встали, то ли желая почтить хозяина дома, то ли чтоб ловчее прервать не предназначенный для его ушей разговор.— Мать, — он держал на языке давно не дававшееся ?прости меня?, но вышло детское: ?Я не знаю, что мне с ним делать?.— Совсем ты запутался, мой Алехандро, — сказала женщина с мягкой улыбкой, указывая ему место рядом с собой. — И сам запутался, и мальчишку запутал.— Я? Вольно же тебе его защищать!— Ты твердишь ему, что ни день, чтобы вел себя, как подобает дону. Сегодня он повел себя именно так.— Что же, по-твоему, я должен ему твердить? Все эти годы я и сам вынужден изображать дворянина, но это не мешает мне оставаться человеком.Женщина подняла на него смеющиеся глаза.— Тебе сорок лет, Алехандро, ему — десять. Правда, одно только это не делает тебя намного умнее. Ты знаешь, где правда, а где ложь, знаешь, что есть добро, а что зло. Знает ли он? Объяснял ты ему, что значит быть человеком?— Неужели это так сложно понять самому?За столом в углу хмурый Хосе, так и не сменивший любимой пастушеской куртки, терзал ножиком деревянные заготовки.— Вот и я говорю, — угрюмо откликнулся он. — Пороть надо. Оно помогает.— Тю! — жена его устало возвела глаза к небу и небрежно кивнула на хозяина дома. — Ты вот этого в детстве порол? Помогло?— Не порол! — запальчиво возразил Алехандро, отстаивая свою честь, и вновь почувствовал, что все взгляды устремлены на него. От него всегда что-то ждали, вот и теперь. Он потер руками виски.— Вы хотите, чтобы я все ему рассказал?Элена вскинула брови удивленно и насмешливо. Хосе фыркнул и отвел глаза. Мать качнула головой.— Не нужно. Он станет всех нас стыдиться.— Я, положим, это и заслужил.— Он этого не заслужил, Алехандро. Не нужно. Не время.— Время, — он наконец сел, чувствуя, как вся усталость мира наваливается на его плечи. –Что будет дальше? Он уже сейчас бесстыден и своенравен. Мы уедем, ты с ним не сладишь. — Ты гляди-ка! — возмутилась Кончита. — Я воспитывала детей, когда ты еще без штанов бегал, мой граф. Ни один из вас не был слишком послушен, и из всех троих вышли люди, способные держать ответ за свою жизнь…Алехандро потемнел лицом.— Знаю, о чем ты думаешь, — снова заговорила старая креолка, запнувшись. — Перестань, не смей! Лишней заботой ты не спасешь Хоке от него самого, а бояться жизни — научишь. Он способен сам за себя постоять!— Не способен, — сын упрямо выдвинул подбородок. Мать взглянула на него и необидно рассмеялась. — Да ты сам боишься, — сказала она. — И ехать не хочешь. Я права?— Да какое кому дело до того, хочу я или нет? Есть слово ?должен?. Я много бы дал, чтобы оказаться в Испании девять лет назад. Но сейчас — если есть хоть малейшая вероятность, что он еще жив, клянусь, я не упущу ее.Кончита Мурьета ласково перекрестила сына. — Мать, — он вдруг распрямил согбенные плечи, взглянул ей в лицо. — Я хочу взять Хоакина с собой. Я решил.— Ну решил, так бери, — неожиданно легко согласилась она. — Если так тебе легче будет. Он не девка, чтоб цепляться за нянькину юбку. Пусть мир посмотрит.Алехандро до боли сцепил зубы. — Я за ним услежу!— Уследишь, — усмехнулась креолка, вновь принимая шутливый тон. — А не справишься — Мигель подхватит. Только не переборщите со слежкой, мой граф. Того и гляди барышню кисейную вырастишь!***Час ужина подкрался — словно выскочил из-за угла. Только что минуты заточения тянулись, как патока, пусть теперь и в собственной комнате, а не на чердаке. И вдруг р-раз — и до столовой оставалось только добежать.В обеденной зале разговаривали отец с матерью. Голоса звучали громко и недовольно, и Хоакин замедлил шаг у раскрытых дверей, подумав сперва, будто спорят о нем. Потом понял: нет, об Испании. Это было еще более странно, Испанию не обсуждали при нем.— Мы, кажется, решили, — нервно говорил граф, — что дом подберет нам Мигель. Ты понимаешь, надеюсь, что о том человеке я хотел бы слышать как можно меньше, и уж точно не иметь дела с его управляющими?— Алехандро, — спокойней и тише отозвалась мать, — ?тот человек? уже много месяцев мертв, неужели ты не можешь хоть на миг забыть о старых обидах? Он оставил тебе свое состояние, титул, место в парламенте...— Об обидах?! Ты знаешь единственную причину, по которой я согласился все это принять!— Да, знаю… Алехандро, людям свойственно ошибаться. Ты думаешь, он мало страдал? Мне написали, что перед смертью он звал Ану… Ану и неродившегося внука.— Он сам отправил их в те края, где его зова они не услышат. Он их убил! Не хочу о нем говорить… Хоакин! — не меняя голоса, окликнул отец, неожиданно обернувшись. — Что за дрянная манера подслушивать у порога?!Окрик заставил виконта подпрыгнуть на месте и залиться краской. Он не видел, в чем его вина, если двери были открыты, а время требовало его присутствия в столовой, но вновь почувствовал себя застигнутым на месте преступления. — Хоке, — мягко сказала мать, давая ему опомниться, — садись за стол.Несмотря на ее примиряющие усилия, ужин начался в столь тяжелом молчании, что Хоакин решил: хуже уже стать не может.— Могу я спросить, о ком вы говорили? — начал он тоном человека, отчаянно пытающегося завести непринужденную беседу. — Говорили, когда я вошел?— Виконт, вам не слишком ли много знать нужно? — угрюмо отрезал отец.— Алехандро! — с укоризной вздохнула донья Элена. — Мы вспоминали о старинном знакомом моего отца, — обернулась она к сыну. — Тот человек был в ссоре с нашей семьей, но после не раз пытался это исправить. Это взрослые споры, Хоакин.— Это из-за него мы теперь графы?Алехандро дель Кастильо устало поморщился, супруга его тайком усмехнулась осведомленности сына.— Да. У графа де Алькесар не осталось прямых наследников. Перед смертью он отписал все твоему отцу.— Значит, и в Испанию вы едете из-за него?Граф хмыкнул, и Хоакин осознал, что сболтнул лишнее значительно ранее, чем собирался. Отступать все равно было не куда.— Я слышал, о чем вы говорили, — сказал он упрямо и покраснел до кончиков ушей.— И не в первый раз, я полагаю? — граф упорно сверлил его взглядом. — Что ж, верно, мы уедем, и в наше отсутствие слушать Кончиту, как я понимаю, ты не намерен?Хоке молчал и смотрел в тарелку.— Не намерен, — утвердился в своих наблюдениях отец. — Вот что, сын, мы решили, что лучше тебе ехать с нами. Время игр прошло. Пора и об образовании думать.Хоакин медленно и недоверчиво поднял глаза.— Вы… берете меня с собой? — нерешительно спросил он.Мать кивнула и опять улыбнулась.— Манеры, — поморщившись, как от зубной боли, сказал отец, когда Хоке с воплем бросился к нему в объятия. — Ну откуда у вас такие манеры, виконт?***Океан оправдывал свое название Тихого. Небо над ним было ясным, как кусок лазурного венецианского стекла, ветерка не чувствовалось вовсе, и трехмачтовая ?Санта-Мария? лениво покачивалась на водной глади. За недели, истекшие с тех пор, как Калифорния скрылась за кормой, виконт Хоакин успел облазить корабль от руля до бушприта, отыскать крысиное гнездо в среднем трюме, выяснить, как высоко он сможет залезть на мачту, прежде чем обезумевшая от ужаса мать, обнаружив его, не запретит даже приближаться к такелажу, смертельно надоесть матросам на верхней палубе и узнать от капитана, что тот оборвет ему уши, если еще раз встретит на нижней, отчаянно заскучать по Кончите, Франсиске, Хосе и, досчитав до сотни, потерять счет дням, проведенным в плавании.Корабль, так понравившийся ему поначалу, разочаровал: лишив лучшего, что было на суше — возможности бегать, где угодно, и теплых пирожков Кончиты — сохранил в себе худшее: вечные запреты, необходимость учить уроки и ненавистную скрипку. За отсутствием учителя (нового предполагалось нанять в Мадриде) упражнения в игре слушала мать. Дон Алехандро, поприсутствовав раз на занятиях сына, заявил, что это мурлыканье обиженной кошки позорит благородный инструмент, и в дальнейшем в часы упражнений, делая страдальческое лицо, удалялся в свою каюту. Хоакину было стыдно, но играть лучше он не начинал. Как играл сам граф дель Кастильо, не слышал никто: чуждый всякого тщеславия, отец предавался благородному времяпрепровождению за закрытыми дверями. Беспокоить его в этот момент строго запрещалось.Небо было ясным и безмятежным. Хоакин облокотился на поручень верхней палубы и тоскливо прикрыл глаза. Сегодняшний урок, к вящему его облегчению, был позади, заняться было нечем, и последние четверть часа виконт развлекал себя тем, что плевал в лениво колышущуюся воду за бортом, наблюдал за резвящимися у самого горизонта рыбами, что зовутся дельфины, и думал об Испании. Испания не приближалась. ***Атлантику трепали шторма, не давая вздохнуть. В те минуты, когда проклятущее море наконец успокаивалось — ненадолго, похожее на ворочавшегося в берлоге зверя — но хотя бы позволяло не лежать на койке пластом, Алехандро ковылял к письменному столу, вновь и вновь разбирал бумаги. Письма были подшиты в увесистые папки, подшивала Элена.?Да, нелегкие нынче времена?, — писали незнакомые пока собеседники, сыновья счастливой и сытой метрополии, где рождались дворянами, а прекрасная юная королева могла подарить тебе титул легким росчерком пера. Королева повелевала судьбами, королевой правила камарилья, конституции пытались ограничивать всемогущество придворной клики, очередной переворот возвращал все на круги своя. Испания жила от революции к революции, какие-то прогрессисты воевали с какими-то умеренными ради слов, а не дел. Промышленники прокладывали железные дороги, ради них повышались налоги и подати, для их утверждения слишком много болтали в парламенте — и отчего-то все жаловались на нехватку денег, украшая свои жалобы завитушками на листах бумаги, пачка которой стоила больше, чем семья пеонов могла проесть в месяц. От него тоже ждали участия в этой мышиной возне.Элена смеялась над его брюзжанием, помогала выуживать смысл из хитросплетения фраз, диктовала ответы. Черновики их были подшиты в отдельную папку.?Глубокоуважаемый дон Перальта, граф Сен-Луис, капитан Годонес… Благодарю за ваши соображения и надеюсь обсудить состояние дел в метрополии с вами лично, когда мы с супругой прибудем в Мадрид. Со своей стороны, я думаю что…? Мысли тоже не принадлежали ему. Он не думал. Порою ему казалось, что сердце его сгорело десять лет назад вместе с клочком черной ткани, дотлевающим на углях камина.Палуба упруго и яростно качнулась под ногами. Алехандро хмыкнул и отодвинул надоевшие папки. Руки потянулись за скрипичным футляром, рядом с кипой мертвых бумаг он казался объемным, живым. Пальцы, почти лаская, пробежались по черной коже, пригладили добротные медные застежки и тут же, не медля, перевернули инструмент, нажав на несколько незаметных креплений. Футляр раскрылся, и вместо трости смычка в ладонь хозяину успокаивающей тяжестью легла рукоять шпаги.***— Земля! — закричал матрос. Хоке вскинул голову.Простучав каблуками по трапу, из каюты взбежал отец.Земля — это было одно название. Тоненькая полоска на горизонте. Темная полоска, разделившая гладь моря и гладь неба. Но было в ней что-то настолько манящее, что не отведешь глаз. Мать смотрела, улыбаясь тепло и лучисто: словно вспоминала о хорошем и счастливом. Отец вцепился в поручни борта, решительно подался вперед. Он смотрел на эту землю с волнением, с вызовом, налетевший порыв смахнул пряди с его лица, разгладил морщины на лбу, и граф вдруг как будто стал намного моложе.— Новые земли, — торжествующе улыбнулся он. — И мы их покорим, так, виконт?