Глава XIII (1/2)

«…Я понимаю... Все понимаю. Осознаю до конца абсолютно каждое слово, которое ты мне сказал тогда, у своего корпуса, но иначе поступить я просто не могу. Сам подумай: разве я могу в одиночку заявиться к тебе? Разве я могу прийти к тебе с группой вооруженных людей? Думаю, ты прекрасно понимаешь к чему я клоню, и что именно хочу до тебя донести. Это исключение из правил как минимум потому, что я назначил встречу рано утром, а не под покровом холодной ночи, как делал это обычно. В семь часов утра лучи солнца еще не касаются города, поэтому наше собрание продолжит сопровождаться лишь неясными силуэтами. «Нейтральная вышка» — это пока что самое спокойное место в Питере, которое можно найти. Ты наверняка задаешься вопросом, а почему я не мог назначить собрание в ресторане? Дмитриев, послушай меня внимательно… Обстановка становится все неблагоприятнее, и даже сидеть сложа руки дома очень опасная затея в моем случае. Не хочется лишний раз привлекать внимание правоохранительных органов, это может закончиться хуже, чем я могу себе представить. Войди в положение в это нелегкое время. В этот раз мне есть, что тебе предложить: существенное, действительно существенное. Я надеюсь, ты послушаешь меня, Дима. Мне нужна твоя помощь».

Почерк был красивым, письмо написано темными чернилами, каждая буква аккуратно выведена вручную — Горелов написал от руки. Дмитрий понурил голову, отложил лист бумаги на стол и посмотрел на свои забинтованные руки. Прошло два дня, как кожа на пальцах стерлась в кровь, и ладони продолжили гореть и пульсировать. Странно, у Федотова совершенно не было желания скомкать и выбросить куда подальше поступившее письмо — он осторожно положил бумажку обратно в белый конверт, взглянул в окно и тревожно выдохнул. Дмитрий не реагировал на записи Алексея резко, поэтому стал казаться он не просто более спокойным, а вообще пустым, точно бездна. Зрячий глаз выцвел, он перестал отражать в зрачке азартные искры и посерел.

Интерес к жизни и желание двигаться дальше остались в глубоком прошлом. Дима этот момент не застал вовсе, потому что слишком был увлечен самим собой… своей местью. Эгоистично ли это? Определенно да. Заслуживает он прощения? Спорный вопрос — от его рук чуть не погиб не виноватый в его проблемах человек, однако капля еще не полностью высохшей в его черной душе благородности смогла его остановить. Возможно, не все еще потеряно, но разве Федотов захочет что-то в себе менять? Никакой мотивации, она давно не навещала парня, и думать Дмитрий ни о чем уже не мог.

Он согласился на встречу почти сразу. Сначала немного подумал, затем воссоздал в голове некоторые варианты событий будущего совещания и встал со стула. Много людей набирать не хотелось. Хотя присутствие на стороне Федотова Кирилла уже могло стать толчком к предполагаемо агрессивному и очень недоверительному отношению к Горелову и его шайке падальщиков.

— Интересно даже как-то стало, — Федотов открыл окно в кабинете. Холод наполнил помещение в мгновение ока. — Ты врешь и снова готовишь ловушку? Может придумал что-нибудь поинтересней? Но, честно говоря, я не помню, чтобы ты хоть раз меня обманывал… и я тебе поверю.

На следующий день Дмитрий окончательно перестал чувствовать вкус еды, а в носу кроме едкого запаха углекислого газа стояла разве что морозная свежесть зимы. Дима продолжил по утрам менять после горячего душа красноватые бинты, чтобы ускорить процесс заживления и не запустить в кровь какую-нибудь заразу.

Просыпал за ночь он не менее десяти часов, ибо организм все еще восстанавливался и требовал большее количество отдыха, чтобы тело как можно реже двигалось и пребывало в состоянии спокойствия. А отопления в квартире у Федотова не было, он не нежился по утрам в теплой постели и просыпался в большинстве случаев от холода.

Зачем он вообще бережет эту старую квартиру в разваливающемся доме? У Федотова в распоряжении есть достаточно денег, чтобы купить целый добротный коттедж, а парень так и продолжает спать на старом постельном белье, ходить по скрипящим половицам и довольствоваться вкусной едой только при особенных случаях. Неужели квартира действительно так важна ему, как исторический памятник, как единственное воспоминание об умершей от туберкулеза матери?

Слишком приторно звучит, да и воспоминание далеко не единственное, если бы только Дмитрий ходил на кладбище хотя бы раз в полгода… Он даже на оплаченных им самим похоронах матери не присутствовал, народа там также было немного, а надгробие ее Дима никогда не видел вживую. Издалека лишь следил за процессом, когда бархатный гроб с иссохшим худощавым телом внутри вынесли прямо к порогу его дома, когда пара десятков человек принесли цветы и положили их внутрь, когда перед глазами потемнело, в горле дыханию помешал ком, и одна-единственная слезинка спустилась по глубокой, красной от осеннего ветра скуле.

Дима боялся смотреть в закрытые навсегда веки некогда грубой женщины, боялся ее даже мертвой, и к кладбищу, где она похоронена, подходить не осмелился за все время. А за могилой кто-нибудь ухаживает? Соблюдали ли в течение сорока дней траурные обычаи?

Эгоизм с гневом, может, ему еще можно было простить, но сам Федотов уже никогда не простит самого себя за то, что единственный родной для мамы человек не проводил ее в последний путь. Что ее собственный сын лишь испуганно стоял в сторонке и, скосив брови, наблюдал за плачущими соседями, бездыханным телом матери и черным катафалком, из которого выходил закурить водитель перед отъездом.

Похороны, поминки, «девять» и «сорок» дней родной матери Дмитрий не застал, и разве есть что-то более ужасное, чем игнорирование этих важных событий? Дима считал, что нет. Надгробие в его предположениях давно покрылось мхом и лишайником, и одинокую, заброшенную могилу навещали только ветер, опавшие листья и выросшие из ниоткуда сорняки.

Он оказался слишком привязан к этому месту. Так и не смог Федотов проститься с мамой, чей запах порой просачивался сквозь старые буфеты на кухне, одежду в шкафах и белые простыни. Дмитрий тосковал и не подавал виду. Он не понимал, что ощущает и жил в каком-то пограничном состоянии между двумя противоположными эмоциями.

Ленивыми шагами добрел до корпуса, поднялся к себе в кабинет и погрузился в себя с головы до пят. Не обращал внимание на внешнюю среду, забыл напрочь о запланированной утилизации коробок и замкнулся. Он и до этого неразговорчивым был, а сейчас так вообще на вопросы старался даже не отвечать. Снова обстоятельства напомнили о маме…

Листы пошли вразброс. Дима поставил задачу восстановить хронологию событий и принялся искать самые первые записи, датированные девяностыми или вообще восьмидесятыми годами. Занятие утомительное и вроде как бесполезное, но упорство Федотова не сломить. Если парень за что-то ухватился, то это надолго… очень надолго.

«…Питер затянуло тучами не только сверху. С каждым месяцем жить становится все труднее, приходится заручаться помощью всего дома. Мы держимся друг за друга, и это, наверное, единственная причина, по которой в доме до сих пор есть еда. Бремя из тяжелых дождевых облаков уже, казалось бы, невыносимо, но мне нужно его тащить на себе хотя бы ради Димы. Ему только пять лет, и я просто не хочу, чтобы он знал с раннего детства определение слова «голод».

Дмитрий отодвинул бумагу. Нет… должны быть более ранние периоды! Это не могло быть самым началом! Он обхватил пальцами стопку и впился пустыми глазами в текст. Красная ручка… черная ручка… чернила закончились. Синяя ручка — чернила выцвели, половина слов стерлась, и лишь отрывками можно было прочитать: «…Полгода назад… жалею, что ушла слишком поздно… не смогу простить… люблю… не допущу, чтобы с ним произошло то же, что и со мной». Это и есть одна из самых старых записей? Датирована она восемьдесят вторым годом, число стерлось. Кажется, в это время Дима был еще не рожден.

— От кого ты бежала? — шепотом спросил Федотов, переворачивая листок. — Куда ты смотрела… почему ты не оставила зацепок? Глупая женщина! — Дмитрий оскалился и понурил голову. — Ну, где же может быть самая первая запись?

«Не вывожу… чем… первая беременность… ребенок…» Это оно? Смысл записи уже давно утерян во времени, когда чернила стали выцветать, да и почерк оказался каким-то особенно торопливым, словно мать писала слова набегу. Она скрывалась? Но от кого она могла бежать, зачем ей вдруг это понадобилось? Предположения были самые разные, и мать даже повзрослевшему сыну рассказать о своем прошлом не успела, возможно не желала. А может вовсе Диме не доверяла…

— Дима! — громкий голос ошеломил Федотова, и тот в растерянности вздрогнул и случайно выпустил бумагу из рук. — Ты после пропажи вместе со зрением и слух потерять решил? С коридора ору, а ты все равно не слышишь!

Светский нахмурился и проводил взглядом падающие на пол желтые исписанные листы. Он приоткрыл рот, опустил руки и, громко топая, подошел к столу Дмитрия. Федотов моргнул, перевел дух и впопыхах стал собирать расстелившуюся вдоль его стула бумагу. Присутствие Кирилла Дима проигнорировал. Реальное окружение миновало его встревоженное сознание, а перед ним маячил только образ худощавой женщины с серыми, как металл, глазами.

— Эй! — Светский взял его за плечо, и резким движением случайно задел на полке старого шкафа какой-то тяжелый предмет. Он со звоном упал на ламинат, и Дмитрий наконец удосужился поднять голову. — Ты придешь в себя в конце концов?! — вскрикнул Кирилл.

Федотов поднял рассеченную бровь. Беспокойный взгляд его не сулил ничего хорошего, хоть и агрессией тот явной не горел, а рот так вовсе держал на замке до самого последнего момента. Дима как-то неуверенно и скомкано сказал, будто выдавливал слова из губ:

— Ты по делу? Образовались проблемы? — Дмитрий захлопнул веки и расслабил больные пальцы. — Срочное?

— Да, очень срочное, Дима, и связано оно напрямую с тобой, — прошипел Светский, ткнув пальцем в чужую грудь. — Проблемы не исчезнут, пока я не пойму, какой черт в тебя вселился.

— О чем ты говоришь? — Федотов встал на ноги и вопросительно пожал плечами. — Я после этого «концлагеря» отоспаться не могу никак, а ты от меня чего-то фантастического хочешь…

— Зато как за этим старым барахлом сидеть ночами, так тебе сил всегда хватает! — Кирилл фыркнул и ударил ладонью по столу. — Что это вообще такое?

— А это уже не твое дело, Светский, — монотонно пробубнил Дмитрий. — Раз сижу за этим, значит важность имеется, а ты свой нос в мою жизнь не суй, пока сам согласие не дам. Ни к чему тебе это, только хуже будет.

— Ты зомбирован, — Кирилл прищурился и слегка помотал головой. — Ты не разговариваешь с капо, даже Стрелецкую не навестил! Про отчеты с утилизацией и не вспомнил, зато читать старье полюбил до смерти… Это не закончится ничем хорошим.

— Завтра. В семь утра у «нейтральной вышки», — промолвил Дмитрий. Голос унылый, все слова Кирилла он проигнорировал, а свои сказал до такой степени тихо и незаинтересованно, будто его заставили говорить об этом. — Возьми револьвер с собой, состав не баламуть.

— Стой… то есть ты серьезно снова поведешься на подобное выступление Горелова?! — не понял Кирилл. — Ты надо мной только насмехаешься?

— Это приказ, — уже серьезней выдохнул Федотов. — С собой только револьвер. Горелова я уже достаточно припугнул, на мою территорию он соваться не посмеет. Ситуация напряженная… ему помощь нужна.

— Может ты с ним еще Рождество отметишь? Выпьешь за благополучие и счастье?

— Перестань, — Дмитрий нахмурился от боли и облизал сухие губы. — Ты меня услышал. С утилизацией вопрос решен, как я полагаю?

— Решен, — недовольно кинул Кирилл. — Только выходкам Горелова я все равно не доверяю нихрена.

— Никто уже не доверяет. Но разве нам есть, что терять? — Дмитрий сник. — Нас настигла та же участь, поэтому лучше подготовиться заранее…

— Есть, что терять? — повторил Светский. — Ты вообще что несешь, Федотов?

Дмитрий махнул рукой, как бы говоря ему краткое и быстрое «свободен», сел на корточки и дотронулся руками до листов. Кирилл в нем сомневается. Да, так оно и было — Федотов вел себя странно. Дмитрию нелегко далось принятие решения о сборе на нейтральной вышке сквозь недоверие, страх и самую обыкновенную вражду, длящуюся больше года.

— Совсем головой поехал…

— Если тебя не устраивает рабочий план, то меня твои претензии нисколько не интересуют. Пока с утилизацией вопрос решен, беспокоиться до выхода на «нейтральную вышку» смысла не вижу.

— Ты прицепился к этой работе, — прошептал Кирилл, а после громче сказал: — Да о тебе я говорю лично! Неважный ты ходишь, а все вкалываешь и вкалываешь за проклятыми бумажками, которые к работе никакого отношения не имеют!

— Я сказал тебе не совать нос не в свое дело, — Дмитрий поднял записки и положил их обратно на стол. — Уходи.

— Да неужели тебе там в подвале настолько голову отбили, что ты не понимаешь, что я волнуюсь?! — не выдержал Кирилл.

«Переживаешь… зря ты это. Черта слабых людей», — размышлял Дима; и скорее нет, даже не размышлял, а услышал эти слова из уст матери. Федотов выпустил воздух из груди, отложил бумаги в сторону и уставился на Светского.

— Если тебя и впрямь интересует данное барахло, милости прошу, — Федотов развел руками. — Я устал. И раз ты действительно волнуешься, то давно это понял. Можешь разобрать каждый листок отдельно, составить хронологию и… успокоиться, потому что переживания в такое время на рабочем месте тебе ни к чему, — Дмитрий зло сверкнул глазами и закончил: — Свободен.

Кирилл приподнял свою правую руку, но смелости дотронуться до чужих вещей ему не хватало — все-таки перед ним его дон стоит, как-то не очень хорошо получается это… Дима завел его в тупик, и Светскому ничего больше не оставалось, кроме как оставить Федотова в покое наедине с собой. Он встал у проема, на всякий случай обернулся, дабы убедиться, что с Дмитрием все в порядке, и нервно сжал пальцами свитер.

— Ты меня плохо услышал? Свободен! — громче повторил Дима.

Светский покорно опустил голову, закрыл за собой дверь и мрачно выдохнул. Лицо у Кирилла выглядело неважно. Что ж, вывести на откровения Федотова в этот раз не удалось… а удастся ли вообще когда-нибудь?

Дмитрий сел обратно за стол и прикрыл рот забинтованными ладонями. «Ты ведь не была такой черствой, мам… и про отца ничего не упомянула. Что вдруг поменялось?» Не удивительно: Федотов не разделял переживаний Кирилла, и забыл Дима о нем в ту же секунду, как только Светский перестал нарушать чужое спокойствие бесконечными вопросами.

***</p>

— У тебя каждый день снова и снова открывается кровотечение на пальцах. И при этом ты даже не корчишься от боли, — Мельник впился клыками в ткань, оторвал бинт резким движением головы влево и осторожно наложил его конец на руку Федотова. — С тобой все нормально?