То, что тебя изменяет (1/1)

- Можно ли сделать что-нибудь, чтобы я перестал тебя убивать?Сехун очень редко уходит из дома, и Чондэ постепенно понимает, что его частые визиты стали отчаянными. Больше не слышно смеха или капризов, Сехун, посеревший, с запавшими и будто воспалёнными глазами, большей частью молчит, как-то сразу оказывается у Чондэ на коленях, прижимается. Сидит так почти всё время, изредка говорит, но не словам – обрывками мыслей, скомканной разноцветной бумагой. Не нужно быть слишком умным, чтобы догадаться, что он испуган.- Ты должен со мной остаться, если папа умрёт. Рука Чондэ, вся перевитая вздувшимися тёмными венами, совсем не похожими на человеческие, слабо касается чужой головы; ?должен? или хочет сам – вот настоящий вопрос, и Сехун думает, что выбор будет не в его пользу. Возможно, Чондэ умрёт даже раньше, чем придётся ответить, через несколько часов или дней, потому что шум крови внутри очень похож на агонию; возможно, Сехун сам убьёт его, не став тратить время на ожидание. Или Чондэ вдруг проснётся, а ничего этого не было. Надежды ведь всегда последние внутри клокочут. Чондэ – всего лишь песчинка в мире, больной и слабый, в ядовитой лихорадке из густых сомнений и сгущающейся крови барахтающийся.- Я не думаю, что…- Запрещаю. Думать.Сехун крепче обхватывает руками, и его щека плотно прижимается к человеческой коже. Ещё тёплой, едва розоватой, но уже с угольными прожилками коже, от которой пахнет рисом и чем-то неприятно-горьким. Но запах Чондэ яснее и чётче всего этого, он – тонкая и странная нить, за которую пальцы Сехуна хватаются в глубокой темноте.Обратной дороги нет, Сехун это знает.Но ничто не мешает даже кошмару глупо надеяться.- У меня нет ничего своего, - голос Сехуна звучит глухо и отдалённо надтреснуто. – Даже сердце – не моё. Нет никого, кто был бы на меня похож, кто был бы таким же, я… Я один. И отец умрёт. Я видел во сне, как заходило его солнце. У меня солнца нет, но если бы… если бы было, то только ты, Чондэ. Ты должен остаться.Чондэ ослеплён вечерним сиянием, пробивающимся сквозь занавеску, беззвучно вслушивается, едва дыша, в тихий ветер; Сехун никогда не был тёплым, но сейчас его сердце внутри бьётся очень быстро. Вены на шее пульсируют, совсем как у человека, весь он, высокий, нескладный, худой, пытается вжаться в умирающего Чондэ так сильно, как это только возможно. Чондэ его ненавидит. Ненавидит так сильно, что даже умереть мало, чтобы искупить вину, ненавидит всё существование этого чудовища, порождённого ночным проклятьем, ненавидит так, что хочет задохнуться, ненавидит, ненавидит, ненавидит.Ненавидит так, что скулит в страхе неизбежной смерти.Ненавидит, и вместе с тем распирающая лёгкие жалость заставляет трогать Сехуна за волосы любяще. Ненавидеть – просто любить по-другому.---Эта ночь кажется бесконечной. Чондэ рвёт густой комковатой слизью, чёрной и фиолетовой, и багровой, и мшисто-зелёной, будто все его органы вдруг решили перевариться. Чондэ может только плакать, но это даже не похоже на плачь – один только вой, резонирующий с пустотой вокруг. Сехуну ещё страшнее, трясутся костлявые руки, которым он пытается держать Чондэ голову; залитые кровью и чем-то ещё непонятным пальцы холодные, как февральский лёд, от них шее, затылку прохладно. Тысячи колоколов разрывают Чондэ голову, но Сехун ни за что ему не скажет, что видит, как разливается чёрный по белкам глаз. Все вены и жилы вздулись, хотя Чондэ думает, что воздуха в нём совсем не осталось. Эта ночь останется бесконечной.Чондэ не замечает, когда их в комнате становится трое.- Твою мать.Этот голос не кажется знакомым.- Чондэ? Чондэ, не отключайся! Только не отключайся!.. Или всё же…Ховон бросается к Чондэ, поскальзываясь на вырванной жиже, и резко поднимает его голову, ослепляет светом карманного фонарика. Глаза Чондэ больше не человеческие, залитые проклятьем до самых краёв, но на грани обморока жадное дыхание даёт слабую надежду – Ховон роется в небольшой сумке на поясе и достаёт упаковку шприцов вместе с закрытой ампулой. Сехун беспомощен, всё, что он может, - держать Чондэ, бьющегося в припадке, и молчать, потому что ворвавшийся следом Бён Бэкхён застыл в точно таком же страхе, как и он сам.Не каждый день увидишь такое перерождение.Нет, любое перерождение.- Чондэ? Чондэ!..Отзвуки имени тонут в вязком и тёмном тумане, в который Чондэ так сильно хочет окунуться. Он устал, внутри ничего не осталось. До самого сердца разветвившийся яд уже не остановить, от укола Ховона стало лишь хуже. Удушающий запах лекарств и рвоты мешает сосредоточиться, но Ховон работает быстро, вновь набирая лекарство.- Всё будет зависеть только от него, - он предупреждает, глядя Сехуну прямо в глаза.Чондэ должен выбрать что-то одно.- Молись, чтобы он выжил.Голос Бэкхён – камыши у пруда под ветром.Сехун не умеет молиться. И кому ему это делать – ночи, темноте, тишине или звёздам? Или людским страданиями, их тошноте и кошмарам? Или отцу, который сгорает как свечка, или Луханю, Ифаню, Исину, кому? Сехун никогда, ни за что не молился. Но сейчас он сжимает веки так сильно, что становится больно, и просто просит кого-нибудь.Чондэ прекращает хрипеть, и пена у рта оседает.Он либо прошёл через это всё, либо…