То, чего ты так сильно боишься (1/1)

Зеркалу, отражающему плотные тёмные следы на теле, Чондэ верить не хочет.Все эти полосы-укусы, будто нарочно налепленные нити и вязкие сплетения лиловых с чёрным пятен, углубления, синяки, которых никогда раньше не было, электрическая боль до самых костей, пробирающая и обжигающая, стоит только коснуться, надавить посильнее. В глазах постепенно теряется отсвет, который так знаком живым, в них всё больше ядовитой тьмы, что Сехун вливает с каждым прикосновением. Волосы Чондэ темнеют, кожа под напряжёнными глазами – тоже. Он наконец-то видит, что именно Сехун на нём оставляет, только теперь Минсок вряд ли сможет помочь.Чондэ не жесток, никогда таким не был, но мысли, что в голове роиться глумливым роем начинают, твердят об обратном. Руки тянутся ломать, чтобы колоться о края, сдирать всё до крови на пальцах, и беспричинная ярость вспыхивает у самого горла, но всё это слишком бессильное, чтобы пытаться бороться.Возможно, отвоёвывать себя уже поздно.Когда-то Исин говорил, что делать правильный выбор тем труднее, чем больше ты ошибался до этого. Даже если видишь и знаешь, что лучше, неизменно бросаешься в пламя, и кажется, что сам рок над тобой тяжелеет, хватается за тень, не позволяя воли проявиться. Чондэ на том перекрёстке, когда вернуться назад уже нельзя будет, не уверен, что сможет совладать с Сехуном, чей невыносимый яд терзает сердце иглами, заражает с безграничной жадностью и обречённостью.Вопрос времени, как долго Чондэ сможет оставаться живым.И что после его смерти – когда Сехун поглотит окончательно - останется.Внезапный звонок отвлекает Чондэ так вовремя, что кажется, будто даже стало легче дышать; от короткого ?Бэк? на экране веет странной прохладой, и давление на плечи и шею уже не такое явное. Не мешало бы размяться, учитывая, что всю ночь провозился с документами ?Полуночной Луны? - что бы ни происходило, Чондэ к работе относится ответственно, да и лишний повод отвлечься. Тем более, будет очень неприятно, когда Исин вернётся, а везде бардак полнейший. Точнее, если вернётся.Бэкхён говорит быстро и злобно, это так отличается от томящейся плавности его тягучих слов, что на мгновение даже хочется зажмуриться. Чондэ более-менее понимает, что всё очень плохо - в самых общих чертах, потому что часть смысла тонет в совершенно дурацких рассказах о пожарах, лесах и лисах, разбирать их нет времени. Что действительно важно – Бэкхён скоро приедет.Может быть, Чондэ ещё успеет принять душ и нацепить самую лживую из улыбок.--- Планы рушатся, тишина ломается, ведь Чондэ не может сдержать вскрика, когда Бэкхён, наконец, заходит во всё-ещё-исиновский-кабинет. Едва различимый запах подгоревшей плоти был бы даже приятен, если бы глаза Чондэ не видели его источника, если бы не цеплялся за пугающе безразличное лицо. Обугленная когда-то кожа слетает тёмными хлопьями от любого движения, пачкает одежду, оседая пылью, и от одного только этого немного подташнивать начинает.- Не спрашивай.Направившись к хозяйским шкафам, Бэкхён некоторое время роется там, выуживает затем свой любимый костяной мундштук и спички, проверяет тяжёлый вишнёвый табак, приминая пальцами. Всё ещё ни единого звука вокруг, Чондэ продолжает заглатывать воздух и пялиться. Бэкхён же молча, очень сосредоточенно поджигает табак и уходит к окну, поближе к сереющему предосеннему свету, по которому так сильно успел соскучиться. Всё вокруг медленно и незаметно наполняется сизым дымом, вдыхать который отчего-то уже так же приятно.- Я провалился. Чондэ даже не нужно спрашивать, в чём именно.Конечно, взгляд по-прежнему прикован к ожогам – и позвольте спросить, как вообще Бён дошёл, доехал досюда, и его не остановила полиция? Неужели никто не испугался этих ран, или, может, только Чондэ может их видеть?Хотя, что-то подсказывает, что не только он.- …Мы правда больше ничего не можем сделать?- Да чёрта с два.Брови Бэкхёна едва заметно сводятся у переносицы, но этого достаточно, чтобы понять, что он сдаваться не собирается. Вся его фигура, по-нелепому открытая и без привычного томления, угловатая, совершенно чистая, будто неведомый огонь до конца спалил чарующий обман, выглядит такой человеческой, что в сердце Чондэ что-то глухо сжимается. Если Бён Бэкхён становится всё более живым, то он, Чондэ, лишь теряет границы, размываясь до грязного чёрного.- Не знаю, насколько мне стоит рассказывать об этом тебе, - короткая пауза и быстрый взгляд слишком говорящи, Чондэ не может не разозлиться, - но я не собираюсь бросать его. Не после того, что Ву Ифань посмел сделать.- Прости, но что значит ?не стоит рассказывать мне?? - Чондэ, не начинай.Только Бэкхён замечает, как на секунду в глазах Чондэ мелькает стальной тёмный отблеск – то, чего в нём никогда раньше не было, но что теперь не вывести даже смертью. Со стороны всегда виднее, пока внутри думаешь, что изменения не настолько уж серьёзны.- Это потому, что я человек? – голос низкий и почти шипящий, и это тот самый Чондэ, что всегда разливался серебристым звоном. Когда-то, во всяком случае.- Потому, что ты проклят.Значит, он всё же заметил; руки Чондэ безвольно провисают. - Дело твоё, но времени остаётся мало, знаешь. Когда борешься с чудовищем, есть лишь два возможных исхода: оно убивает тебя, ты убиваешь его. Конечно, можно оставить Кошмар в живых, но тогда не представляю, чем нужно стать, чтобы сдержать его цепи. Я не могу разрешить пойти со мной. Моя кожа даже после лисьего огня станет прежней, но твоя сгорит мгновенно; я смогу выдержать проклятия и колдовство, а ты сойдёшь с ума, стоит только призракам пройти сквозь твою душу. Ты слабый, Чондэ, и у тебя чернеет кровь. Если мы защищаем семью, а не только Исина, то ты даже больше него нуждаешься в помощи. Возразить на это нечего, но с каких пор Бён Бэкхён стал говорить так взвешенно и мудро? ?Семья?, не так ли – возможно, они действительно больше, чем живущие рядом и работающие. И всё равно слышать подобное – горько, любое лекарство не такое мерзкое, как осознание собственной беспомощности, если бы только Чондэ решился, что именно делать – жить или умереть, всё стало бы проще. Убить Сехуна, или позволить яду поглощать внутри всё больше места, превращая в кого-то более страшного, кого только сможет выдержать это ненадёжное бренное тело.Выбирать всегда было трудно?Владеть своей жизнью действительно так тяжело?---Ошибки, что одна за другой следуют.Будущее, которое меняется быстрее, чем успеваешь дышать.Исин не может врать себе ещё больше, потому что в груди, тяжело вздымаясь и плавясь, разливается густая тревога. Ифань по-прежнему выглядит ожесточённым, и запах, которым он незаметно окутан, эта под корень выжженная энергия, отдаёт яростью самих небес и их же проклятьем. Оно вопит из самых глаз его, взгляда, под которым хочется спрятаться. В том, как едва заметно двигается сам Исин, в наркотической напряжённости его лица и тела – безнадёжность выжившего, с которой многие люди из прислуги уже сталкивались здесь.- Доволен теперь? – Ифань почти рычит, бросая слова отцу, улыбающемуся спокойно и уверенно.- Почти. – Чунмён следит вовсе не за лисой – за человеком, который всё быстрее пробуждается от ядовитых наваждений. – Бён нас не оставит, может быть, экзорцисты тоже захотят урвать кусок. Тебе придётся вести себя примерней, Ифань – эта выходка уже обойдётся дорого… Плетёная корзина в углу, на которую наследник смотрит чуть дольше нескольких секунд, вдруг вспыхивает жарким голубым свечением. Вжавшийся в стенку Исин боится смотреть хоть куда-нибудь, поэтому просто крепко зажмуривается, закрывая лицо дрожащими руками. Лихорадка, охватившая тело – чужая, совсем не похожая на обыкновенную болезнь; возможно, и тошнит не потому, что в этот августовский день телу на удивление холодно.- Исину нехорошо.Чунмён вовремя замечает, или, скорее, знает заранее, что подобное должно будет произойти. В ту же секунду в комнату, в которую лидер перенёс человека из рощи, едва заметно входит девушка, такая же блёклая и незаметная, как каждый из призраков-слуг здесь. Идёт бесшумно, в руках – небольшая миска с прохладной водой, но, вскинув голову от чужого голоса, Исин вдруг начинает истошно вопить. - Зачем ты дал ему так много? – что-то внутри Ифаня даже царапается на мгновение.Багровые тени в глазах Чунмёна плещутся хитростью и тайной, о которой никто не узнает; улыбаясь, почти бескровные губы широко растягиваются, и всё лицо мужчины, светлое, словно луна в полнолуние, кажется дьявольским порождением. - Певчие птицы не должны летать, Фань.Возможно, Ифань – чудовище, но и такой, как он, может найти в себе сострадание. Чунмён – бессердечный.Это вряд ли метафора. ---Возможно, всё дело в том, что Исин теперь – часть семьи. А может, действительно настолько жалкий, что рука не поднимается ударить самому – пока он бредит, только и делает, что кричит и бьёт всё вокруг, до чего только может дотянуться, Ифань находит в себе силы вовремя уйти и сдержаться. Лухань бы ни за что не сказал, что так поступать – правильно; вообще только он знает, какие поступки верные, а какие – нет, но он не рядом, так что не у кого спрашивать.Такое чувство, будто вообще никого больше нет.Кроме Исина.Сехун почти не бывает дома, на него теперь не позлишься, и бить тоже некого, братья вдруг исчезли, растворились в людском мире, оставив Ифаня во всём этом дерьме разбираться. В наследстве, магии и долге, которые отец так ловко на него повесил. То, что на самом деле хочет Ву Ифань – не интересно.Кажется, уже и ему самому.По сравнению с человеком он ещё очень даже свободен, но от этой мысли почему-то становится тошно. Нет никакого выбора для них, потому что в плане отца это не предусмотрено. Всё чаще приходят гадкие мысли, что Чунмёна будто бы подменили – он больше не тот, кто играл во дворе в бейсбол или устраивал ужины только для них четверых. Для троих своих сыновей, от которых уже остаются воспоминания.Возможно, любовь со временем всё же гаснет, а может, лиса поглощает человеческое слишком быстро. Чунмён несёт полную ответственность, как и подобает главе дома, и когда-нибудь Ифаню тоже придётся так поступать. Пока же он лишь смотрит, как едва слышно плачет на полу человек, притянувший к груди худые колени. Исин ничего у него не просит, потому что, наверное, очень боится.Подойдя ближе, Ифань осторожно касается чужой головы, чувствует крупную дрожь слабого тела. Люди совершенно бесполезные, слишком ломкие, чтобы быть равными, слишком чувствительные, чтобы пережить бурю. Дыхание человека замирает, в широко раскрытых мокрых глазах один только страх.Ифань не извиняется, и сейчас не станет.Он просто чуть ощутимей погладит по голове и уйдёт, потому что сам вдруг очень испугался.