То, что тебя отравляет (1/1)

Тот дом, который советует Ховон, выглядит не впечатляюще, но хотя бы имеет небольшой, пусть и запущенный дворик, при взгляде на который Лухань с жалостью вспоминает об умелом садовнике в особняке. Возможно, тот умер бы ещё раз, если бы только увидел неухоженные и почти высохшие деревья, слепо царапавшие ветками окна, совсем посеревшие кусты можжевельника вдоль тропинки, к которым даже взглядом страшно прикасаться. Судя по всему, нынешний съёмщик себя не слишком утруждает заботой, и что же - у Ханя теперь есть замечательный шанс хоть чем-то заниматься на досуге.Пройдя через изъеденную временем калитку и не почувствовав никаких магических оберегов – кто знает ведь, к кому принести могло, - Лухань осторожно бредёт по разбитой дороге, поражаясь, как люди вообще могут жить в таких местах. Возможно, он слишком привык к роскоши собственных покоев и чужих резиденций, но насколько же бедным или… или вынужденным нужно быть, чтобы снимать подобный дом в не пойми каких подворотнях? Действительно ли возможно жить так – и если да, то сколько для этого нужно сил и терпения?Хотя нельзя показывать жалости людям – в этом Лухань уверен твёрдо.Они имеют свойство таить обиды, если кто-то, кроме них самих, тычет носом в колкую слабость.Лис неловко стучит в дверь, обычную деревянную, когда-то выкрашенную в белый, несколько раз, потому что открывать никто не спешит. Нервно пытается пригладить волосы перед встречей и даже подумывает об использовании морочащих чар, но как только чужие тяжёлые шаги начинают звучать ближе, вдруг замирает. - В чёртову рань кого вообще…Когда перед Ханем под жуткий скрип несмазанных петель появляется тот самый парень из лавки, темноволосый экзорцист-любитель-обидных-прозвищ, происходящее начинает казаться странным издевательством. Лицо человека передёргивает раздражением, искрящимся и очевидным, брови немедленно хмурятся, и он, явно в домашней пижаме и явно разбуженный, скрещивает руки и упирается плечом в дверной проём. - … принесло.Лухань не может объяснить, откуда в нём до самого горла поднимающееся смущение и чуть-чуть даже страх перед почти обычным человеком. Сминая пальцами широкий ремень спортивной сумки, он только и может, что смотреть почти жалостливо, хотя ответный взгляд – непробиваемо холодный.- Ховон… мне...- Так это ты новый жилец?Трудно сказать, чего больше теперь – удивления или даже обиды, не понятно, на кого именно всё это направлено – несколько молчаливых минут проходят очень тягостно, тянутся почти бесконечность, за которую Лухань успевает продумать ещё несколько вариантов с жильём без участия подозрительно весёлого монаха. Экзорцист же коротко ругается и вдруг отлепляется от стены. Продолжая шипеть что-то сквозь стиснутые зубы, резко отодвигает старый коврик от порога и ногтем счищает кусочек красной краски на огромной витиеватой руне, уходящей краями в дом. Откровенно пялится затем, и взгляд у него – непонятный. Раздражённый точно, а там почему-то трудно понять, какой ещё. Наверное, просто злится, что самолично разрушил такое трудоёмкое заклинание. Если бы Хань наступил хоть на край рисунка, то остался бы пойманным в круге, или, может, ещё немного пошёл бы дымом, если судить по дополнительным рунам.- Чтобы не слышал и не видел тебя. Первая комната справа свободна.Лухань окончательно перестаёт надеяться на дружелюбие - почти трепетные ожидания счастливой самостоятельной жизни жалко разбились о суровую реальность. Но даже так странное ощущение знакомости происходящего не покидает груди, хоть это и невозможно. Как будто уже проходил через такое, через старые сухие дома и запах сильных людей в них, через голос этого человека, который смотрит вслед так пристально, что по шее - необъяснимые мурашки. Но у наследного лиса Луханя никаких дел с людьми не было.И быть – не могло.--- Не могло, но, кажется, всё же когда-то было – только так получается объяснить ужасно предвзятое, ниоткуда взявшееся грубое поведение человека, ведь обычно люди реагируют на лисий запах, даже не осознавая. Если Минсок не спешит растаять от морочащих чар, а наоборот - становится всё злее, тут явно что-то странное происходит, а ещё он отчего-то устойчив ко всем заклинаниям Ханя. Никакие угрозы (даже попытки показать хвосты) не действуют, что очень даже обидно. Когда Лухань просыпается от пролитой на лицо ледяной воды, то не отрицает возможности того, что когда-то мог насолить человеку, и тот теперь мстит – а он просто забыл. Это, во всяком случае, не лишено здравого смысла. Что ничего не помнил – ладно, мало ли что могло произойти, но вот без объяснений получать и такие подъёмы, и резкие тычки в спину, и даже ужасно раздражающее ?принцесса? - это уже слишком.Во всяком случае, с чего бы ещё так неуважительно себя вести?Первые три совместных ночи сомкнуть глаза не удаётся – Минсок до самого рассвета готовит едко пахучие растворы, от вони которых Ханя периодически рвёт. Всё это явно выходит за рамки соглашений экзорцистов, такой дрянью можно много вреда нанести ёкаям, но это уже не дело Луханя, как ему доходчиво успели объяснить, бросив в лицо кусок тошнотворной жижи. Спать пришлось на подоконнике, чтобы только не вдыхать ядовитые пары, а шея и спина потом ныли так сильно, что хотелось плакать и от обиды, и от боли. Дни были свободными, потому что человек уходил на работу, и тогда Лухань украдкой осматривал дом и даже пытался пару раз сунуться в чужую комнату, но обжёг нос, пытаясь пролезть сквозь неплотно запертую дверь. Что успел заметить, так это ужаснейший беспорядок и от самого пола наваленные горы дряхлых книг и пыльных свёртков.И, конечно же, экзорцист потом раскрыл его вылазку.Тонкую полосу покрасневшей кожи на молочно-бледном лице трудно было не заметить.Они больше не разговаривали, если не брать в расчёт косые красноречивые взгляды, и от этого атмосфера накалялась всё ощутимей, однако никаких выходов лично Лухань не видел. Без вины быть виноватым – не для него, в конце концов, это у человека с ним проблемы, вот пусть сам и думает, как их решать.Но Хань всё же решил в последний раз попытаться задобрить Минсока. После работы тот вечно приходил уставший (и воняющий не пойми чем, или перемазанный в слизи, или с глубокими укусами и ранами), с час лежал на диване, вообще не шевелясь, а затем только шёл переодеваться - это ведь очень хороший шанс наладить отношения, пока человек слаб и не готов воевать. Сегодня, например, от него пахло слишком тяжёлой сладостью, чем-то красным и цветочным по ощущению; пока человек привычно развалился в крохотной гостиной, Лухань, вертевшийся неподалёку, прошёл будто бы мимо и незаметно сунул в чужую руку чашку с кофе, мгновенно затем скрылся в комнате, немного пугаясь участившегося биения сердца.Если уж после этого не прекратятся издевательства…Дверь раскрывается так неожиданно, что Хань подпрыгивает на кровати, резво вырываясь из собственных мыслей. Минсок крепко сжимает в руке чашку и смотрит пристальней обычного, он какой-то совсем бледный, и только чёрные глаза горят в сумерках, пугая странным блеском.- Ты совсем ничего не помнишь?Лухань правда не понимает, что от него хотят, но на всякий случай выдаёт ?не помню?, не замечая, как сильно пальцы человека сжались вокруг тёплой ручки. А о чём не должен был забывать, отчего такие вопросы, если они встретились только пару дней назад?- Спасибо за кофе.Так же странно, как и пришёл, Минсок, едва кивнув, уходит, оставляя Луханя наедине с неприятно пульсирующими мыслями. Никогда ещё он не чувствовал себя настолько нервным и настолько – живым, а ещё отчего-то неприятно покалывают пальцы. К чему-то же всё это должно быть, не правда ли?..--- Постепенно Исин перестаёт различать дни и ночи, как если бы их и вовсе не существовало, никогда не бывало прежде. Всё вокруг по-странному тихо и мягко сливается в тонкую линию, перекрытую рыхлыми светлыми облаками, сумерки с рассветами одинаковые, будто братья, такие же блёкло-жёлтые и молчаливые. Ночами вовсе не прохладней, пусть даже воздух чистый, без удушливых шептаний дыма от зажжённых благовоний; в касаниях слабого ветра всё яснее дышит старая тёплая осень, и звук этот, обречённый, смешанный с трещанием умирающих цикад, отчего-то заставляет дрожать. Возможно, всё дело лишь в месте – иначе почему ещё память Исина так размывается. Сколько времени он на самом деле провёл здесь? Сколько настоящих, человеческих дней прошло среди призраков-слуг, с пыльным вздохом и стоном из скорби появляющихся из стен и по-прежнему пугающих, среди мелькающих в просветах коридоров хвостов и разноцветных огней, при взгляде на которые казалось, что слепнешь? Время вообще существовало когда-нибудь, он жил во снах - или бодрствовал ночью? Разве не был всегда вместе с Чунмёном, становящимся всё бледнее и слабее? Или с воющим ночами оборотнем Каем, которого за непослушание били его же цепью?Лис Ифань разве не всегда собирался на нём жениться?Было ли что-то реальное во всём этом проклятом мире?Воспоминания никогда не будут чем-то надёжным, но даже они – крупицы, за которые хватаешься, чтобы не потерять самого себя во тьме. Как прохладные чётки, перебирая которые - помнишь. Те люди и мечты, что остались в Городе, за особняком, уже начали тонуть в глубоком синем. Исин перестал видеть сны, потому что, кажется, больше в них не нуждается – ни в бегстве, ни в иной реальности. Сложно объяснить привыкание, когда сам не совсем его понимаешь, тем более, когда невозможное вдруг обретает самые острые границы. Даже назначенная свадьба, совсем близкая и обязанная тревожить, воспринимается смутно и смазано.Исин несколько раз замечал, как в еду ему добавляли какую-то жидкость, по несколько капель перед каждым приёмом, но не был уверен, что это происходило на самом деле. Видеть в своей голове и видеть настоящее – вещи совершенно разные, даже если и случаться могут в одном и том же месте. Способность размышлять здраво теперь недостижимая роскошь, в голове плотный пурпурный туман мерцает и дурманит; вся усталость мира тихо на плечи давит и веки, не хочется думать ни о чём больше, кроме сна и тишины вокруг. Возможно, его правда пытаются накачать чем-то, чтобы был более послушным, но воли остановить всё это - нет.Ни воли, ни желаний – лишь внутренняя пустота.Одни только картинки перед глазами и лязг оружия в ушах не стихают.Снова Чунмён - совсем как настоящий, в алых с золотом доспехах, покрывающих сильные плечи, в брызгах крови на бронированных наплечниках и груди, лицо зверя в оскале, багряное и едва живое. На теле, там, где светлая кожа не скрыта пятнами одежды и железа – чёрным проклятьем вязь из знаков и рисунков лисьих морд, на звенящем клинке поют отчаянно старые заклинания. Против кого идёт и куда, почему глаза такие беспросветно-тревожные? Он, кажется, ранен, но продолжает вести сражение с кем-то, кого Исин увидеть не может, с кем-то столь же яростным и диким, кричащим смело в самое лицо. Всё это – бред одурманенного сознания? Откровения, которые никогда не должны были выплыть наружу?..Исин больше не помнит, каким был до того, как оказался здесь. Был ли вообще, если говорить честно. Сталкиваясь во время обеда с взглядом Чунмёна, неизменно пронизывающим и лукавым, затаившимся в ожидании, и с другим, тщательно сдерживаемым от злости и грубым, принадлежащим Ифаню, почему-то странной болью что-то начинает ныть в груди. Случайностей не существует, а значит, всё это для чего-то нужно.Чай в кружке всё ещё поблёскивает влажным красным.--- Лисья свадьба обязательно должна проводиться во время слепого дождя – или нет, скорее, это дождь обязан появиться вовремя, чтобы и солнце, и небо благословили разом. Всё ещё растерянный, оставшийся наедине с надоедающими сомнениями Исин подслушивает, что Чунмён будет приглашать для этого особого ёкая, какого-то монаха, а ещё – что будет только ?семья?, потому что ?болезнь? не должна покинуть дом ?Ашшу но Амэ?.Если глава ?заражён?, интересно, сможет ли Исин пострадать.И не поэтому ли Лухань сбежал, вычеркнув своё имя из наследного списка?Трудно даётся осознание того, что уже сегодня предстоит стать ?женой? существа, которое мало того, что оказалось очень даже реальным, так ещё и с характером отвратительнейшим. Исин потерял себя настолько, что уже позволил себя ударить, не раз и не два, когда ссоры с Ифанем накаляли воздух до предела - но вдруг почти как прежний бросался защищать Кая, когда тот получал наказание цепью, даже если затем оками готов был прокусить шею вместо благодарности.Так странно – не защищать себя и думать, что в этом есть что-то от благородства. Бороться за других всегда необъяснимо легче.Всё же, в еде действительно было что-то. Исин, даже зная об этом, уже не мог отказаться, чувствуя мгновенную нервную дрожь от одной только мысли. Почти как зависимый, он жадно прикладывался к еде и питью, которые протягивала навсегда молодая служанка-призрак, ощущал остро расходящееся по горлу тепло и понимал, что ничем хорошим это не закончится. Сон накатывал как волны в океане, едва шумно и так спокойно, невыразимо сильно в своём убеждении. Наверное, будь Исин в сознании, посмеялся бы от того, что служанки готовят к церемонии крепко спящее тело – и не сказать, что они были расстроены этим или удивлены.Всё ведь шло точно по плану хозяина Чунмёна. Так и должно было быть.---Когда Исин просыпается, сознание внутри по-прежнему мутное, как дно неспокойной, потревоженной ветрами реки. Осторожные прикосновения к лицу призрачны, как и плоть их владельцев, десятки бессильных попыток умерших пробудить живого, когда кажется, что спишь под раскрытыми окнами. Солнце уже начало клониться к закату, и воздух едва заметно серый с синим, с привкусом винограда по краям и запахом жжёных листьев на губах; кожа белая, но это лишь краска, проглядывающая из-за чистого как снег широкого одеяния, в котором Исин ощущает себя пленным.- Пора, - шелест едва различимой девушки-юрэй* всё так же не тревожит.Исину помогают подняться не духи – те жители особняка, что из крови той же самой, человеческой. Мир поразительно тихий вокруг и напряжённый, в ушах странным эхом отдаётся стук, будто из самого нутра идущий. Тяжёлый и глухой, неторопливый, медленнее сердца. Дышать непросто, всё пропахло странной горечью травы и колдовства – Исин бредёт, ведомый, и понимает, что это для него конец.Его уже ждут – там, во дворе, Чунмён с трудом держит в руках большой полотняной мешок, густо-алый, как самая чистая киноварь. По губам блуждает слабая улыбка, в тёмном хакама он кажется ещё более хрупким и болезненным. Стоящий рядом Ифань – в тусклом ореоле золота от солнечных лучей, в таких же свадебных одеждах. Он бросает короткий взгляд на Исина и вдруг задерживается.- Почему он…- Ты не хочешь знать.Чунмён не позволяет закончить, лишь протягивает руку, забирая человека из рук призраков. На секунду что-то почти похожее на жалость скользит в глазах Ифаня, но тает мгновенно, стоит только отцу начертить в воздухе старый знак. Каменная кладка высокой стены трещит и тяжело стонет, ломаются, сбрасывая пыль, куски старого гранита, и за ними открывается темнеющая дорога в глубокий хвойный лес, как будто дверь в забытую сказку распахнулась.Исина ничто уже не может удивить.