То, что пугает тебя (1/1)

Сынхо нервно пытается прикурить, хочет унять дрожь в нервных и бледных руках, но получается с трудом, а потому слабый огонёк в дешёвой зажигалке уже в который раз мягко тухнет, оставляя после себя полупрозрачный дым. Вечер летний, а знобит так, будто февраль по улицам прошёлся – слишком странно и непривычно всё это, как по шее электрическим током, и отовсюду почему-то веет опасностью. Сынхо не понимает её истока, может только слепо ощущать, и потому раздражается сильнее, поглядывая на задумчиво нахмурившегося Джуна.- Давно пил таблетки?Несколько секунд молчания по-настоящему угнетают, и всё происходящее снова входит в неприятный контраст, резонирует с игривой радостью опускающегося на Токио выходного вечера, когда всюду возбуждённые толпы людей снуют, когда пахнет едой и почти какой-то расслабленной эйфорией - но только не для них двоих. Мрак в сердцах уже не помещается, через злые и уставшие лица сочится, заставляя толпу расходиться в непонятной им брезгливости. Джун отчего-то почти каждый раз каменеет, хоть и продолжает идти.- А ты свои?Сынхо хрипит, пытается засмеяться, но это больно, правда больно, лёгкие будто бы сгораю, содрогаясь и напоминая, что пора где-нибудь взять уже денег на чёртово лекарство, ведь ждать больше просто невозможно. Конечно, можно попросить, но не всё же время брать в лавке под залог, это позорно для наследника такого серьёзного клана. Пусть Ховон и проявляет понимание, пусть Сынхо и отлучён давным-давно, уже не пачкает руки чужой кровью, но есть вещи, которые навсегда останутся сами собою, на сколько бы лет старше не становилась твоя душа.Признаваться себе, что заболел, подхватив ту самую страшную, неизлечимую для ёкаев болезнь – почти смешно, и Сынхо правда смеётся, глубоко внутри себя, потому что только он мог, не входя в контакт с болеющими, подцепить что-то подобное, вот просто так, гуляя по улицам и давая там же свои представления. Недавно ставили ?Там, за горизонтом? О’Нила, кажется, среди зрителей мелькало несколько подозрительных энергий, и весь мир был так не важен в то время, что думалось только о пьесе. Но даже если так, разве не бессмысленно-глупо всё это – бездомный бродячий лис, униженный и оскорблённый, умирающий от неизвестной болезни, и поддерживаемый тёмной магией труп, красивая и старая кукла-почти-пустышка, на глазах разлагающаяся от недостатка подпитки. Только в Токио могло случиться что-то подобное.- Ховон даст нам в долг, - негромко отвечает, наконец, Джун, стараясь не смотреть на свои темнеющие, уже покрывающиеся синеватыми разводами руки. – Всегда давал.- А мы всегда побирались, как две крысы, конечно, давай продолжать традицию.Джун знает, что Сынхо не столько злится, сколько боится, и это нормально, Джуну тоже было бы страшно, не будь он уже мёртв. Тот шрам, который он когда-то показывал Исину, на самом деле был следом от сращения, ему насовсем перерезали горло после того, как разобрались с младшим наследником. ДжиО неплохо разбирается в таких вещах, а ещё есть в городе один некромант, за деньги способный на какие угодно мерзости. Сейчас же, без специального лекарства, которые помогает поддерживать баланс вкачанной магической субстанции внутри, Джун снова умирает, но уже только физически. Не так уж и страшно, дальше ведь просто некуда.Сынхо умирает впервые.И это должно пугать.Запахи и вкусы энергий путаются в ноющей голове Сынхо, мешаются с крепким сигаретным дымом от всё же зажжённой сигареты, и он больше не в силах понимать, преследует ли их кто-нибудь, враги ли всюду или нейтральные сущности. Если бы это вообще было важно – потому что они сейчас, оба, скорее как призраки, нежели кого-то интересующие сещуства. Вначале заражение проявляется как простуда, с той лишь разницей, что вместе с грудным кашлем выхаркиваешь сгустки собственной энергии. Зрение сдаёт, равно как и слух, так что перестаёшь различать других ёкаев. Затем слабеет тело, час за часом, день за днём, и чувствительность изнанки снижается сразу в десятки раз, оставляя размытые ощущения и одну только сплошную тревогу, потому что догадываешься уже, что с тобой происходит. После начинаются галлюцинации, и говорят, что страшнее их ещё никто и ничего не видел - вся дрянь изнутри прорывается, отравляет разум.Болеющих не так уж и много в свободном доступе, чтобы рассказали подробно, да и к тому времени они уже давно теряют способность говорить связно. А дальше… дальше, говорят, просто сгораешь, как спичка, и ничего не остаётся, кроме дыма и серого пепла. Впрочем, концовки вариативны – никто до сих пор так и не увидел, как умирают от болезни ёкаи.Вчера утром Сынхо начал кашлять пурпурной слизью.Сомнений больше не осталось.--- Как и всегда, маленький помощник Ховона оглядывает посетителей недовольно и настороженно, ушки его, чёрные и острые, нервно дёргаются и прижимаются, стоит только Сынхо и Джуну пройти внутрь резных персиковых ворот. Кажутся бродягами, но на деле – одни из важнейших постоянных клиентов, для которых Ховон сам готовит лекарства. Однако Тао чувствует теперь что-то неприятное и странное, исходящее от лиса с тёмными рыжими волосами, что-то опасное, что заставляет непроизвольно отдёрнуться, захотеть убежать подальше. Он уже и не говорит об отвратительном смраде его соседа, к которому как не старался, а привыкнуть так и не смог.- Ховон здесь? – резко спрашивает Сынхо, от которого не скрылась поразительно чуткая реакция чёртовой китайской кошки. Никто, кроме Ховона, не знает, чем именно болен Сынхо.- Я сейчас. – Тао бросается вглубь храма, чтобы разбудить спящего после очередного тяжёлого вечера мастера Хою. Вчера у них снова были Погребальные Венки, да ещё и с новичком, судя по тому, как он вёл себя в лавке (потрогал всё, до чего только дотягивался, разбил несколько готовых препаратов и едва не сломал Тао нос, размахивая ручищами). Они хотели провести проверку, кто-то якобы донёс, будто в храме скрывается больной лис (что было совсем чуть-чуть правдой), так что Ховону пришлось почти сражаться, чтобы отстоять независимость территории храма. Наверное, именно поэтому он поздно ночью послал Тао за выпивкой, уже после всего, и очень долго потом не стихали звуки беседы между ним и существом, которое он укрывал.Тао, честно говоря, даже не успел увидеть, кем оно было.Ховон спит, но даже во сне лицо его напряжённое, грубое, широкие брови дёргаются, будто реагируя на что-то. Всюду вокруг него, сползшего с футона на деревянный пол – пустые бутылки из-под пива, остатки еды и пахучие крошки от сухих водорослей, незнакомца же и след простыл.- Мастер Хоя… Ховон… - Тао осторожно дотрагивается до спины человека, боясь напугать, но Ховон тут же раскрывает глаза, заставляя вздрогнуть. – Мастер Хоя, там за лекарствами… пришли…Сонливость мгновенно сходит с помятого лица, и монах быстро поднимается с пола, отряхиваясь и слегка ударяя себя по щекам. Волосы всклоченные, глаза – дикие, широко раскрытые, пахнет алкоголем, но это не проблема. Прежде всего, Ховон – монах и служитель почти аптечной лавки, всё остальное – значения не имеет.Он выходит из храмовой пристройки и недовольно щурится, прикрываясь рукой от тёплых предзакатных солнечных лучей. Увидев фигуры пришедших посетителей, слабо улыбается, но затем, стоит только подойти ближе, улыбка эта мгновенно гаснет.- Мы снова на мели, Ховон, - виновато, со стыдом выдыхает неестественно бледный Сынхо, пытаясь сдержать рвущийся наружу кашель. – И становится только хуже.- Отдашь, когда полегчает, - отрезает монах и меняет направление, идёт уже в сторону лавки. Ховон принадлежит чужой семье, Ховон – человек. Он знает, как лечить многие болезни, как спасти души и выходить даже на границе бытия стоящих. Он человечен по отношению к тем, кто редко проявляет подобное в ответ. Он защищает ёкаев, пусть даже сам пострадал от них слишком сильно. Ховон – легенда, имя которой передают друг другу с благоговением, потому что если и нужно где-то искать спасения, так только у него.Но всё же Ховон – не всемогущий, и не в его власти остановить распространение вируса, убивающего ёкаев всего за несколько недель. Сжигающего их, словно бумагу, уничтожающего почти бессмертных, словно в игру играя. Он пытается, как может, но, кажется, просто невозможно остановить это, можно лишь смотреть и ждать, потому что… потому что иначе никак.Ховон знает, что скоро случится с Сынхо.Ховон видит, что Джун давно уже перестал бороться.---Джуну становится легче, стоит только густой и горчащей, такой знакомой зелёной жидкости пройти сквозь горло, и дальше должно быть только лучше, для его состояния это правда не пустые слова. Не стоит спрашивать, что за дрянь намешали, и дураку понятно, что магия, связанная с мёртвыми, не чабрец настаивает. Уже действительно надоедают попытки жить, когда знаешь, что в тебе ни тепла, ни цвета, когда воспоминания режут как осколки, и больно, потому что они же одновременно и всё то, что позволяет держаться, хранит твою истерзанную в клочья личность. Чансон умер, когда умер Чольён, после этого ничто не могло остаться прежним. Даже существование по ту сторону изнанки не принесло облегчения. Глубокая ночь тревожна, но беспечные цикады стрекочут мягко и отстранёно, почти заглушая далёкие звуки вечно не спящей автострады. Огни города затихают здесь, поглощаются темнотой и неопределённостью, и почти забываешь, где именно находишься. Небо чёрное, беззвёздное, воздух прозрачный и густой, напоенный тяжёлыми ароматами постепенно дозревающего лета. Джун ждёт появления Перевозчика, точнее, Сынхо ждёт, отхаркивая в растрескавшийся асфальт тёмные комки самого себя. Наконец, вдалеке раздаётся ревущий отзвук заведённого мотора, резкий, разрывающий тишину богом забытого места. Обернувшись, Сынхо выходит из-под навеса старого дома на самую дорогу, широкую и разбитую, словно созданную для того, чтобы одним беднякам ходить по ней. Этот Токио, скрытый в полумраке узких и грязных улиц – другой.Здесь стоит быть начеку и проворачивать сделки быстро.- Очень пунктуальный, - вполголоса отмечает Джун, глядя на появившийся силуэт большой полуспортивной хонды, чёрной, переливающейся влажным металлическим блеском в тусклом освещении редких желтоватых окон. Взвизгнув шинами, мотоцикл резко разворачивается на полпути, в секунды преодолевая расстояние и останавливаясь в нескольких десятках сантиметров от вздрогнувшего Сынхо. – И очень проворныйПеревозчик, упираясь ногами в асфальт и придерживая мотоцикл, тянется к своему круглому шлему, такому же непроницаемо-ночному, как и всё вокруг, и резко снимает его, устало выдыхая. Лицо молодого человека – миловидное, тёмные каштановые волосы растрёпаны, немного наэлектризовались, и вообще он выглядит так, что доверие вызывает с трудом, даже несмотря на все свои рекомендации.А про него кто только не знает, новая токийская легенда.- Ян Сынхо и Ли Джун? – деловито спрашивает низким, приятно вибрирующим голосом, доставая из кармана широкой джинсовки обыкновенную записную книжку, разве что на обложке – источающие моэ певички из группы с нереальным количеством участниц.- Ты слишком молодой для такой работы, - недовольно кривится Сынхо, снова заходясь страшным кашлем.Не то, чтобы это всё прорвалось нарочно, не выхаркивать себя в последние дни просто не выходит.- А от вас с дружком смертью несёт почище, чем с кладбища, но я же не возмущаюсь. Заказ доставлять, или сами, пешочком?Джун болезненно кривится, мельком оглядывая невозмутимого Перевозчика. Вот уж действительно, никаким другим и не мог быть младший сын Госпожи Бён, такой же дерзкий и знающий себе цену ублюдок, не из пугливых, как и его брат, тоже пользующийся положением, чтобы говорить старшим такое.Прекрасно ведь понимает, что кроме него никому нельзя в городе доверять товары.- Щенок. – Сынхо всегда терпеть не могу высокомерных - может быть, потому, что сам таким был в юности. – Недолго тебе с таким поведением зубы скалить, запомни это… Коробку нужно доставить в офис ?Погребальных Венков? не позже рассвета. Вези аккуратно, ничего не разбей, иначе самому хуже будет. Прямо сейчас гони, деньги уже перечислены.И снова кашель – он действительно прогрессирует слишком быстро.- Как скажете, господин клиент, - и ни капли уважения в голосе, Перевозчик лишь брезгливо морщит нос, стараясь как можно реже дышать. Он очевидно показывает испытываемое отвращение, хоть и не знает его причин. Для него просто чем-то воняет, да так причём, что еле рвота сдерживается.- Беги отсюда, пока остаёшься живым, - вдруг жутко ухмыляется Сынхо, кривя губы широко и страшно, и больные глаза его, покрасневшие, уставшие от бессонных ночей, поблёскивают зарождающимся безумием. – Беги так быстро, как только сможешь.Тэхён не может понять, почему его правда тянет как можно скорее убраться отсюда, из этого старого и грязного, полуразрушенного временем и нищетой района, где на улице ни души, почему хочется не видеть этих больных ёкаев, смрадящих и пугающе белых, каких-то истощённых, измученных. Работа есть работа, но всё это… интуиция почти вопит, что слишком опасно здесь, так что не слушать её – себе дороже.Тэхён думает, что обязательно позвонит Бэкхёну, пусть там сам разбирается уже, что к чему, но о таком он знать должен, даже если это и не его собственный район…