То, что дарует сон (1/1)

Бэкхён не видит бесконечно долгих, мутно смазывающихся по краям застекленевшего сознания ловушек-снов. Его беззвучную и безбрежную, всю сплошь в калейдоскопных отблесках мыслей гладь, отражающую опустошённую волей Безупречность, не трогают обвиняющие ветры из реального мира. Вечная статика обречённого на неподвижность покоя - как лекарство от всякой боли, его личное тихое умирание в уголках расслабленных губ.Не существует мелодии прекраснее той, что никогда не услышишь, просыпаться или просто открывать глаза – решение исключительно одностороннее. Погода начинающегося дня неясная, с привкусом невнятной тревожности и нервного ожидания в пальцах, наводит какие-то живые тени на чёрно-белую картинку внутри и требует повиновения.Сезон дождей пришёл вовремя.Чанёль старается делать всё тихо и осторожно, чтобы и звуком собственного дыхания не потревожить спящего на его футоне парня, но в маленьком съёмном доме провернуть это не так уж и просто. Места не то, чтобы много, а необходимые вещи почему-то распиханы исключительно по противоположным углам. Как и всегда, самое необходимое – дальше всего.Конечно, Чанёль не знает, что именно весьма и весьма известного - печально, как иногда шутит сам хост - Бён Бэкхёна приютил, или знает, кто разберёт, но… Имена.Имена ли создают Личность?А плевать, как его зовут, правда. Не важно, не имеет никакого значения этот строго зафиксированный кем-то и когда-то набор букв, потому что Чанёлю просто очень нравится смотреть, как почти трогательно спящий Бэкхён держит в небольших кулаках ткань тонкого и пахнущего случайно пролитой острой лапшой покрывала в рисунок из сплошной чиби-Элизабет*. Он будто дома, будто с Чанёлем давно уже, раз и на века.Нравится, как то и дело сжимаются на несколько секунд его тёмные и будто твёрдым карандашом очерченные губы, особенно верхняя, чуть выступающая вперёд, когда наверняка что-то не очень приятное касается его хрупкого сновидения, а может, и нет, чего-то другого.Разительно отличается от человека, которого Чанёль встретил в том доме, на балконе.Кажущийся таким самостоятельным, но всё ещё ищущий внутренней опоры, так?Нравится, как он весь отчего-то сжался, сведя брови у переносицы, подтянув худые острые колени к груди, нравится, как выглядят его тонкие щиколотки с выступающими косточками и плотно натянутой кожей, что виднеются из-под ткани. Не нравятся болезненные желтовато-зелёные, с бурыми почти пятнами отметины, поднимающиеся выше и выше, наверняка к самым бёдрам, словно догнивающие бесформенные лилии на белоснежном бархате кожи.Имена бессмысленны, их значение – выдуманный ярлык.Чанёлю самому не мешало бы отдохнуть, он ведь так и не заснул, как планировал, вернувшись из храма, но отчего-то очень не хочется закрыть глаза, даже если они и свинцовые из-за пропитавшей кожу тяжести. А вдруг исчезнет?..Усталые, требующие, почти кричащие о покое глаза. Зудят напряжением невыносимо, шумом старых электрических проводов заполоняют голову, почти слышно подбивают вспыхивающее тупой болью тело на бунт и, кажется, вполне преуспевают в этом.Солнце торопливо всходит, окрашивая деревянный пол мягким и словно разведённым водой тусклым медовым светом.Чанёль борется изо всех сил, но устаёт, теряет понимание, как и любой человек. Засыпает там же, где и сидит последние двадцать минут: на полу, под на удивление широким окном, выходящим на обещающий, расцветающий необъяснимо славным будущим Токио. Как если бы не существовало этих тяжёлых и душных ночей его в противовес.---А просыпаться затем куда сложнее, нежели уснуть – в последние дни проверяется на личном опыте. В отличие от Бэкхёна, Чанёль всегда видит странные и мрачные сны, муторные, почти тошнотворные. Голоса в его голове, тихие обычно, едва заметные и усиленно глушимые специально подобранными препаратами, обретают вдруг невероятную силу.Не шепчут больше, а заявляют открыто.Только вот непонятно, что именно.И это вполне себе распространённое расстройство, кстати, владеющее умами куда большего количества людей, нежели принято считать, Чанёль, как выяснилось, не исключение. С самого детства живущий в неразличимом облаке-гудении, почти реально окутывающем когда-то вполне себе здравый смысл, он почему-то никогда не находил достаточно объективных причин, чтобы избавляться от этого непонятного монолога.Всё равно же разобрать не может.Вначале, правда, честно пробовал говорить об этом с постоянно прижимавшей к побледневшему лицу руку совсем далёкой от медицины мамой, а затем уже с пристально вглядывающимся в глаза детским психологом, который очень живо интересовался, не думает ли Чанёль в последние месяцы о самоубийстве и достаточно ли мастурбирует.Затем ?беседа? велась с крупным специалистом в большом и страшном здании из сплошного серого бетона и пугающего холодного стекла, с выбеленными, но настолько пропахшими немыми криками и хлоркой стенами, что становилось дурно от одного только вида, словно ждала скоро та же участь.Голоса там звучали яснее, но по-прежнему бессмысленно.Людей с бесконечными советами на самый разнообразный бюджет становилось всё больше и больше, реальной же пользы, как водится, меньше; вконец уставший Чанёль просто стал говорить то, что от него хотели слышать, доходя до откровенной лжи относительно своего состояния.?Вылечившийся?, ?победивший?.?Здоровый и готовый к жизни?.Великолепный Пак Чанёль, сражавшийся с безумием.Которого, вроде как, не было. Так что Бэкхён счастливый, правда, – не видеть, не слышать лишнего ведь дар в какой-то мере. Кто имеет – тот не ценит, пока не потеряет, однако Чанёль не хотел бы поменяться. Он-то привык к этому хаосу, Бэкхёну трудновато будет освоиться.Чанёль спит долго, наверное, даже слишком, так что теперь очередь Бэкхёна наблюдать.---Чондэ готов поклясться, что под его окнами кто-то ходит.Не вымышленный – настоящий, хоть шагов и не слышно.Тот, кто назвался ?Сехуном?, тот, кому лучше было бы остаться той самой единственной, потрясающей до основания неверующий дух и упрямое недоверие иллюзией, вызванной излишне перетрудившимся сознанием как новым подстёгивающим фактором. А вообще не появляться – предел мечтаний.Но прокусанная на самом деле губа ноет, пульсирует жарко и тянуще под тёмной корочкой, гонит алые приливы к влажным от выступающей крови и слюны трещинкам.Чондэ едва ли проспал пару часов, всё всматривался напряжённо в тускло подсвеченную мутным синим темноту улицы. Чёрт возьми, теперь остаётся лишь тошнотворно подкатывающее к горлу ожидание и страх, потому что это существо не удержат ни каменные стены, ни тонкий кусок однотонной занавески, нет. Ничто его не удержит, если захочет.И что-то подсказывает: захочет.Кажется, единственное верное в данном случае решение – обратиться к Исину, который должен знать хоть что-то, должен помочь, потому что идти, нет, бежать больше некуда, и если не он, то Чондэ рехнётся окончательно, сбросится с первого же найденного моста, например, хоть это и слишком уже (отчаянные времена и всякое такое).- Убирайся отсюда, - говорит негромко, пытаясь скрыть дрожащий голос и бешено колотящееся сердце, но уверен отчего-то, что его слышат. – Оставь меня, иначе…- Иначе что?Вкрадчивый шёпот в самое ухо вызывает непроизвольный вскрик; Чондэ, уже который час сидящий на кровати и прижавшийся задеревеневшей спиной к ледяной стене, чтобы почувствовать хотя бы мнимую защищённость, отшатывается в сторону, ударяясь плечом и затылком о прокрашенный чёрным камень.Сехун на его кровати, и он упирается худыми коленками в разорванных джинсах и выставленными ладонями в прогибающий матрас, слегка наклоняет голову в сторону. В его матовых глазах почти искреннее веселье плещется, грозясь вот-вот через радужку перелиться чистейшей тьмой.Он здесь. Он был здесь.Всё это время.- Что ты мне сделаешь, Ким Чондэ? Ну же, я жду.Чондэ оцепеневший, не может выдавить и звука, лишь отчаянно молится о пробуждении и том, чтобы видеть происходящее нелепым кошмаром, не больше. Оставить его им, если говорить точнее.- Я не настолько страшный, чтобы со мной нельзя было даже поговорить.Сехун недовольно выпрямляется и резко усаживается на почти остывшее смятое одеяло, скрещивает ноги, недовольно укладывая худые, почти прозрачные руки на колени. На нём безразмерная футболка в тонкие чёрно-белые полосы, открывающая ощутимо острые ключицы, ступни босые, чуть потемневшие, как если бы решил походить по городу без обуви.- И сколько так ещё будет продолжаться, а? Сколько ждать, пока ты привыкнешь ко мне и перестанешь, наконец, вести себя как пятилетний? – он спрашивает очень требовательно, приподнимая бровь. - Тебе лучше поторопиться, пока папа спихнул всё на Луханя и приставил меня к Фаню, будто я ему старший, а не он мне, - фыркая. – Времени мало.Чондэ всё ещё молчит.Успокаивает сердце и пытается понять. Хоть что-нибудь.- Ким Чондэ, ты совсем тупой?! – Сехун неожиданно приближается, заставляя Чондэ инстинктивно отодвинуться, снова ударившись. – Разговаривай со мной, я не собираюсь убивать тебя, или что ты там себе придумал, но если продолжишь меня игнорировать – так и сделаю, клянусь!Чондэ не может отвести по-прежнему испуганного взгляда от вперившихся в его лицо глаз, язык деревянный, даже несмотря на угрозу, и поделать с этим ничего нельзя - это заметно во всём его нелепо застывшем теле, в каждом шумном выдохе слышится очевидным признанием. Коротко выдохнув, поджавший губы Сехун под мягкий скрип старой кровати делает несколько движений навстречу, без какого-либо сопротивления оказывается сидящим на полусогнутых ногах Чондэ, чуть сжимая их едва тёплыми бёдрами.Он лёгкий, удивительно лёгкий. Парень по-хозяйски обвивает уже прохладными руками шею Чондэ и оказывается настолько близко, что касается так нервно-интимно вздымающейся грудью чужой, выдыхая остро колющий прикосновением – близостью - воздух на лицо.- Я выбрал тебя среди всех живых, и теперь ты мой, - шепчет, наклоняясь и водя приоткрытыми губами по чутко реагирующей коже. – Поскорее прими это и стань моим человеком, Чондэ, разреши мне... Его поцелуи до сумасшествия похожи на помечающие укусы, хотя нет, они и есть - Чондэ не может зажмуриться и просто не смотреть, тело больше не принадлежит себе, подчиняется новой внешней силе, растворённой ненавязчиво в, напротив, неторопливо прикрывающихся глазах с длинными, подрагивающими угольно-чёрными ресницами. Вторит этому странному и пугающему, неизвестно откуда появившемуся Сехуну, который необъяснимо доверчиво льнёт, ощущается трогательно-беззащитным и заставляет понемногу забывать о том, кем в действительности является.Да и если бы Чондэ знал…---Лухань вновь поглядывает на широкий экран разблокированного телефона, почти ненавидя время за столь медленное течение, выдыхает устало и немного раздражённо в бесконечном ожидании.Конечно, Ифань не соизволит явиться вовремя, для него это было бы не так эффектно, как, например, задержка больше чем на час или вообще намеренное забывание о встрече. Младший со своим непомерным высокомерием всегда считал, что его и подождать можно, не развалятся, лишь проявят должное ?уважение?.О том, что Лухань был в семье самым старшим, всегда как-то забывалось.Ифаню нравится чувствовать себя особенным во всём.Уже сорок минут безвозвратно потеряно, но никого по-прежнему нет. Лухань допивает четвёртый стаканчик с чаем и радуется относительно ясной погоде, хоть на улице посидеть можно, выйти за пределы обнесённого каменными стенами в несколько метров вверх поместья и побыть в таком живом людском мире на полных правах почти что свободного кицунэ.Люди – невероятны.Лухань завидует им, верно, но в то же время смотрит с недовольством, как и всякое из существ, обречённое родиться не простым смертным. Люди столько всего имеют, но ничего не хотят делать, даже не для кого-то другого, для себя – чем вообще они в таком случае думают? Не хотят понимать эту сторону, вечно в погоне за чудесами, которые в метре от них, руку протяни и глаза открой пошире, ничего сложного, в самом деле. Им нравится процесс, нравится выдумывать самостоятельно, а потом они спрашивают друг у друга, почему же их так тошнит от реальности, которую сами ограничили.У них есть всё, но всегда хотят больше.В каком-то роде Лухань жалеет ни в чём не виноватого Чжан Исина, которого и не видел-то никогда, но который вынужден теперь расплачиваться на бездумные поступки пошатнувшейся в здравомыслии сестры. Люди ведь не думают о последствиях, не верят "бабкиным сказкам", всегда надеясь, что что-то плохое если и случится, то обязательно не с ними, обойдёт стороной точно-точно и одарит прощением, которые заслуживать не придётся.Люди… люди хотят всё и сейчас.Лухань жалеет, что своенравному братцу именно этот несчастный, без того готовый двинуться из-за Сехуновских проделок ребёнок был обещан жертвой. Так же просто нечестно.