Глава 6 (1/1)

Иногда Тодд терялся во времени и не мог точно сказать, какой сейчас месяц. А уж отправившись в своё путешествие, он совершенно перестал вести счёт дням. Пока он бродил с Дирком, день и ночь слились в один сплошной крутящийся вихрь, от которого в груди натягивался ком, а голова становилась пустой и тяжелой одновременно. Впрочем, потом, много позже, он пытался прикинуть, сколько же времени они тогда провели в пути, и по всему выходило, что прошло не больше двух недель. Самые длинные две недели в его жизни начались с быстрого бега, закончились им же, и это казалось принцу чем-то символическим, почти что сакральным. Будто бы он наконец-то скрылся от своего страха, сомнений, постоянных брошенных назад взглядов в поисках какого-то одобрения. Конечно, нельзя твёрдо утверждать, что после встречи с Безумным Дровосеком, как они с Дирком обозвали мужчину в своей пьесе, он стал совершенно новым человеком, но точно пересмотрел своё отношение к жизни. Возможно, отчасти это была заслуга и его нового друга, который смотрел на мир под каким-то невообразимым углом, под которым все вещи неожиданно становились во сто крат лучше и интереснее. Таким, кажется, можно стать только с самого рождения, потому что его мировоззрение принц решительно не понимал. Сперва Тодд каждый вечер уставал просто неимоверно. Долгие переходы совершенно лишали его сил, а ведь по вечерам ещё надо было выступать. Может, и не ему, но он тоже помогал. От долгого пребывания на свежем воздухе постоянно хотелось есть, и даже щедрые порции в тавернах не могли утолить здоровый юношеский голод. Через пару дней Тодд уже перестал брезговать простой едой, хотя внутри и вздрагивал от того, как непростительно низко пал. А вот у Дирка оказался очень специфический вкус и бешеный аппетит. Он мог съесть что угодно, причём чем чуднее блюдо — тем с бóльшим удовольствием Дирк его поедал, но при этом оставался таким же щуплым и худым, как бы много он не поглощал. При всём при этом наесться до отвала им практически ни разу и не удалось: денег они зарабатывали немного, а своими сокровенными золотыми Тодд поделиться так и не решился. Принц в полной мере познал, что значит зарабатывать себе на стол и кров. Уже на второй день, на привале, Дирк принялся обсуждать с ним свои выступления. — Пока у нас нет скрипки, — размышлял вслух Дирк, лёжа на спине и закинув ногу на ногу, — ты будешь этим… кунфурансье! Тодд был уверен, что это называется не так, но самого слова он не знал, так что решил не вступать в спор. — И что же я буду делать? — Будешь… не знаю, объявлять номера там…— У тебя их много? — Пока два, но им совершенно точно не хватает объявлений! Так… Будешь подавать мне лютню! Как оруженосец, только лютненосец! Всё-таки мышление Дирка было довольно специфичным. Но Тодд решил, что это не такая уж и высокая цена за возможность путешествовать в компании, а не плутать по незнакомым городкам в разочарованном замешательстве и полном одиночестве. — Если скрипку не найдём, то мы её можем стибрить, — подмигнул ему бард. — Что сделать? — нахмурился Тодд, впервые услышав последнее слово. Его словарного запаса явно не хватало на все безумные идеи нового друга. — Одолжить, короче, — махнул тот рукой. — Что упало — то пропало. Я, конечно, ничего никогда не крал, но скажем так: не все вещи я покупал. Даже не всегда понимая Дирка, принц соглашался со всеми его затеями — потому что собственных предложений у него совсем не было. Ему не хотелось что-либо делать, но отказаться от участия в балагане он не решался. Может, юноша был и не самым лучшим компаньоном, но точно не самым худшим. Да и с ним становилось всё интереснее и интереснее. Лютня Дирка оказалась далеко не дешёвкой, а очень даже приличным инструментом тёмного дерева. На специально устроенном для Тодда концерте Дирк спел не меньше дюжины песен. Голос юноши звучал нежно, ниже на тон, чем когда он говорил, но немного неуверенно. И всё же слушать незамысловатые песенки было уютно и спокойно. Принц словно снова оказался дома, когда он совсем юным мальчиком сидел на огромном пушистом ковре рядом с зажжённым очагом, а на его плече тихо посапывала утомившаяся после целого дня игр сестра. — Мне казалось, что в таверне ты пел что-то другое, — задумчиво протянул Тодд, всё ещё под волшебным впечатлением, не пропавшим даже после завершающих аккордов. — Ну да, — поведя плечами, подтвердил Дирк и любовно погладил лютню узкой ладонью, — просто крестьянам не особо нравится такая музыка, им подавай чего повеселее и под которое потанцевать можно. А у меня такие песни трудно пишутся. — Мне эти больше понравились, — честно признался Тодд. — Да ты те, другие, проспал все, — усмехнулся Дирк и посмотрел на чуть покрасневшего юношу. — Всё равно эти лучше. Пока что обязанностей у Тодда выходило совсем мало. Дирк важно выдал ему трубу как у глашатая (принц действительно переживал, что она будет чересчур громкой в маленьком закрытом помещении); именно таким способом ему и предстояло ознаменовывать начало концерта — наиграть что-нибудь бодрое — а затем звонко выкрикивать славное имя барда, название песен и, в общем-то, всё. Как у Дирка оказалась в рюкзаке труба, он рассказать решительно не мог, а на шутку Тодда, что, мол, там и скрипка завалялась, действительно принялся копаться в бесконечном ненужном скарбе. Видимо, ему нравилось рыться в собственных вещах, для него это было чем-то вроде ежегодной уборки в замке, когда в комнатах обнаруживались горы всяких интересных безделушек и игр, все охали от удивления, забавлялись ими неделю-две, а потом клали на старое место и снова крепко-накрепко забывали до следующего года. Концерты, конечно, бешеной популярностью не пользовались, но песни всем нравились. Выпившему народу лишь бы только поорать да поплясать под что-нибудь задорное, решил Тодд, наблюдая за весёлой, разгорячённой толпой. Труба и правда оказалась громковата, и парень, потренировавшись в лесу, научился более-менее контролировать силу звука, чтобы сразу же не оглушить зрителей. Было это довольно сложно, так как лёгкие у него оказались довольно слабые, но всё равно делать было нечего. Мотив у весёлых песен был простоват, но ритм и впрямь оказался бодрым, что даже принц отбивал его ногой, сидя в углу. Он всё ещё не принимал участия в выступлении — ни в одной деревне скрипки не нашлось. Может, это было и к лучшему: Тодд понятия не имел, что бы мог сыграть: все произведения, которые он знал, были слишком серьёзными и тягучими для пивнушки. Правда, поначалу юноша испытал настоящий культурный шок. Сомнительная должность артиста вызывала отвращение: праздную жизнь наследника престола он променял на ремесло шута, и от этой мысли становилось стыдно. Однако отказаться он уже не мог, хотя его с потрохами выдавал обречённый вид, с которым он зашёл вслед за Дирком в таверну для дебютного концерта. В этот раз он уже не валился с ног от усталости и мог мыслить более-менее ясно, так что бард тут же начал строить из себя бывалого покровителя, словно приоткрывая перед Тоддом завесу в тайный для него мир. Ещё в дороге принц начал подозревать, что, несмотря на несомненно обширный опыт в этой области, с полученными знаниями музыкант обходился совершенно безалаберно. Будто юноша и не догадывался о том, что владеть чем-то — не значит уметь этим пользоваться. Даже то, каким образом он всё же извлекал из своего инструмента приличные звуки, оставалось для Тодда загадкой. — Итак, сперва мы найдём хозяина, — нравоучительно пояснил Дирк — и тут же исчез в толпе. — Обучение закончено, — проворчал Тодд и оказался прав: когда он нашёл товарища, тот сразу же потянул его к сцене. — Сейчас ты меня объявляешь, давай, — бард буквально вытолкнул его на свободное место, чуть возвышавшееся над полом и над густой толпой. Принцу показалось, что сейчас все замолчат и будут выжидающе пялиться на него, но шум, к его удивлению, ничуть не стих. Ему казалось, что его появление привлечёт к собственной персоне внимание, но, как оказалось, отвлечь посетителей от их кружек было непросто. Так Тодд и понял, зачем нужно было объявлять имя барда: всем было глубоко плевать, как звали развлекающего их парня, но нужно было хоть как-то дать знать, что он здесь есть. Возможно, если бы Дирк заиграл просто так, многие попросту и не заметили бы ещё один звук в гомоне смешавшегося шума. Первый их выход получился довольно экстравагантным: труба громко треснула и мгновенно оборвала все разговоры. Со смешанными чувствами юноша представил барда и, хотя он должен был после этих слов низко поклониться, так и не смог заставить себя сделать это и просто попятился со сцены. Даже короткий репертуар пришёлся крестьянам по нраву, и они бодро плясали, толкаясь в тесной комнате, а потом громко хлопали и стучали кружками по деревянным столешницам, требуя продолжения. Тодд жался в угол и руками цеплялся за свою трубу. На душе было странно, как-то очень неприятно и мерзко, как будто он сделал что-то неправильное. Ему было немного совестно, ведь он занимался совершенно не королевским делом. К тому же он изрядно испугался огромной толпы и внимательно разглядывающих его глаз. Люди были жестоки: по рассказам Дирка, его, освистав, не раз выгоняли из таверн, а вдогонку летели всякая гниль и оскорбления. Смотря на широко улыбающегося музыканта, юноше не верилось, что такого можно бездушно согнать со сцены. Хотя, принц сам иногда ловил себя на мысли, что хочет чем-нибудь в него бросить, особенно когда под конец дня бард начинал очень уж активно его теребить, пытаться растормошить и по какой-то причине непременно развеселить. Но на сцене Дирк менялся: он отдавался песне всем своим сердцем, нырял в музыку с головой и тем самым заражал и других радостью и бесконечным счастьем. Тодд уже заметил, что юноша к любому делу подходил именно так — будто это самое интересное занятие на всём свете. И жил он в такие моменты только этим трудом, не задумываясь, правильно это или нет, нужно или не очень. Однажды приняв решение, он уже крепко держался за него и не отпускал. Принц точно знал, что никогда не мог найти в себе силы так поступать, ведь это было безумно сложно — принять окончательное решение. Да и много чего он делал с большой неохотой и даже неприязнью или страхом. Может, это было неправильным, а жить надо так, как жил Дирк. Подобная мысль казалась странной, ведь его спутник выглядел со стороны далеко не как обычный человек, а производил впечатление сумасшедшего или просто безбашенного шалопая, но, с другой стороны, он был искренне доволен своей жизнью. Когда они поднимались в комнаты, Дирк рассеяно спросил:— Чего ты не поклонился? — Не знаю, — со смущением ответил Тодд. — Застеснялся, наверное. — Ну перед королём же не стесняешься, — просто заметил Дирк. Тодд дёрнул головой и ничего не ответил. ***Уже через несколько дней принц приспособился к долгим переходам, коротким привалам и свежему воздуху. В сон уже не тянуло так сильно, как прежде, а усталость была не опустошающей, но понятной и лёгкой. Тодд начал наслаждаться самой дорогой, а не предвкушать отдых, как в первые дни, когда как только он садился, голова становилась тяжёлой и падала на грудь. Впрочем, спать всё равно хотелось, но как-то заслужено хотелось, как после насыщенного работой дня. И отдых уже был наградой за труд. Теперь путь получался интересным. Тодд потихоньку проникался очарованием страннической жизни: новыми местами, долгими разговорами-монологами Дирка, спонтанными привалами с суетливыми хлопотами. И неизвестностью — никогда ведь не знаешь, где тебе придётся провести эту ночь. Может, в городе, в тёплой постели после шумного концерта и посиделок у камина, а может, и в лесу, закутавшись во все тёплые вещи, что только есть, и медленно проваливаясь в сон под мурлыканье ветра и шёпот листьев. В такой жизни был свой собственный ритм, вроде бы привычный, но в то же время необыкновенный. Тодд постепенно понимал, почему именно музыканты и актёры так часто пускаются в странствия и живут вольной жизнью: вся эта атмосфера толкала на творчество. В воздухе витала любовь к жизни, к простым вещам, к своему делу, и как-то сами в голове появлялись стихи, песни, рассказы. В них хотелось выплеснуть свою душу, до дна опустошить сердце, потому что новый день обязательно наполнит тебя вновь, до самых краёв. И чувствовалась в этом какая-то правильность, которую никогда в своей жизни принц ещё не знал. Путешествие всё тянулось и тянулось, и Тодд уже начинал забывать о доме — а иногда и о конечной цели. Редкие осторожные разговоры Дирка, которые тот обычно заводил по вечерам, пытаясь дознаться, кто такой Тодд и откуда он в его жизни появился, приводили юношу в странную мрачную весёлость. Он всё ещё боялся рассказать новому другу правду о своей личности, не вполне ему доверяя. Дирк был таким безалаберным, что частенько пугал спокойного юношу своими неожиданными, совершенно дикими выходками. Он мог спокойно сидеть — и тут же вскочить и с гиканьем побежать пугать птиц, от страха беспорядочно разлетавшихся прочь. В дороге он рассказывал истории, которым не было конца, про себя, про родственников, про друзей, в которых он записывал даже встречавшихся ему разбойников. — Мне их так жалко! Им приходится грабить других, ведь денег-то у них нет, — жалостливо приговаривал он, и даже далёкий от этой жизни Тодд проникался сочувствием к юноше, ведь он так мало смыслил в устройстве этого мира. За несколько дней репертуар их представления расширился до пяти песен, которые Тодд с Дирком вымученно придумали после нескольких часов напряжённой мыслительной деятельности, а в перспективе даже маячила пьеса. — Надо поставить что-нибудь… — Дирк сделал широкий жест рукой, будто демонстрируя простор колосящихся перед собой полей. — Масштабное что-нибудь! — Вряд ли наши зрители это оценят. Ты же сам говорил — им подавай весёлое. — Ну да. Весёлое — но масштабное! В одно утро Дирк вдруг начал корчить рожи и заговорщически улыбаться, а на все вопросы о его странном настроении отвечал многозначительным молчанием или глуповатыми смешками. Такая таинственность сперва совсем юноше не понравилась: от барда можно было ожидать что угодно, начиная от какой-то ерунды и заканчивая смертоносной ловушкой, в которой они наверняка умрут, но вместе. Однако в результате мистические улыбки Дирка оказались к месту. К полудню они попали в лес — в такой, какого Тодд в жизни никогда не видел. Огромные высокие деревья с иголками, которые он знал лишь по иллюстрациям в огромных старых книгах, необычайная свежесть в воздухе, серое, еле различимое за верхушками небо — словно они враз попали в какой-то другой мир. Воздух стал свежее, будто бы морознее, хотя осень только-только мягко касалась краешки листьев золотистой краской. В этом лесу почти не было лиственных деревьев, и тяжёлая тёмная зелень казалась чем-то придуманным и ненастоящим. Дирк объяснил, что они пересекли границу с другим государством, Анкадой, и здешняя природа и климат сильно отличались от Имеакара.— Больше похоже на мою родину, — рассказывал он, — только как-то… уютнее. И не так сыро, скорее, просто холоднее. Зимой тут ужасно, зубы аж стучат! Переночевал в помещении — считай, ты уже ледышка. Но осенью тут терпимо. К тому же, — торопливо добавил, — надеюсь, что к зиме мы вернём в Имеакар и пойдём дальше на юг. Он так легко рассуждал о будущих планах, воспринимая Тодда как само собой разумеющееся, что и принцу на секунду показалось, что действительно так и будет. Но тут в голове зазвучал звонкий голос Фары, возникло её лицо, глаза бросили укорительный взгляд, и он нахмурился. В тот день они снова ночевали под открытым небом, хотя Дирк и раздумывал дойти до одного города. Но Тодд поддался очарованию неизвестного бесконечного леса и упросил друга не давать сегодня концерта, а остаться здесь, в окружении высоких стволов, упирающихся в небо. — Будет… прохладненько, — предупредил его бард, но принц только отмахнулся. Он был настолько очарован незнакомым местом, что оно казалось ему самым прекрасным на всём свете. Тодд выезжал за пределы своего родного королевства лишь несколько раз, но в такие государства, которые были сильно похожи на его собственное, и, конечно же, новая обстановка сперва поразила его, а теперь медленно завладевала его мыслями и чувствами: и вот он уже раздумывал, как они будут идти по этой стране; видел, какие замечательные люди здесь живут; предвкушал выступления в тёплых трактирах, где улыбающиеся зрители, может, оценят и их ?серьёзные? песни. И здесь они, безусловно, придумают и поставят пьесу. Тодд даже стал необычайно разговорчивым и, к приятному удивлению Дирка, принимал самое что ни на есть живое участие в разговоре. Он расспрашивал барда об этой стране, об её обычаях, об обитателях, а тот с удовольствием ему всё рассказывал. — Из-за холодрыги люди тут, конечно, довольно зажатые. Вот я тоже из холодной страны, поэтому-то и такой скрытный. Иногда за всё время никто и потанцевать не встанет. Но вот зато всегда накормят и обогреют, даже если в дом ночью постучишься. Они тут всегда к путникам относятся со вниманием и заботой. Здесь трудно выжить без человека, особенно ещё дальше на севере, так что народ всегда помнит, что и сами могут в такой ситуации оказаться. — Ты тут часто бывал? — Ну так, — задумался Дирк, прикидывая что-то в уме, — раз… пять ходил. Один раз зимой — и понял, что в это время лучше сюда не соваться. На юге намного теплее, зима полегче проходит. — Никогда не был здесь, — сказал Тодд, — но мне уже ужасно нравится. На второй день он пожалел о своих словах. Ночью стало так холодно, что на ресницах и волосах белел иней, а кожу стягивало, как на барабане. И хотя бард пытался вести себя как можно оптимистичнее, его ладони заметно дрожали. Тодд никак не хотел вылезать из-под кипы одеял в морозный воздух утра, и Дирк, замотанный в две куртки, активно пытался вытащить его, бегая кругом. — Это только с утра так! Сейчас потеплее будет. Ну давай же, вставай! — Нет, — буркнул тот, зарываясь ещё глубже. — Это какое-то издевательство! — Ты же сам хотел переночевать на улице, — немного обвиняюще заметил Дирк. — Но я же не знал, что превращусь в ледышку! Тодд и правда недооценил климат страны: первое впечатление было обманчивым. Уже наступила осень, и хотя летнее тепло ещё согревало днём, ночи уже принадлежали морозам. — В следующий раз ночуем в таверне, — постановил принц и с оханьем принялся выбираться из уютного гнёздышка. Несмотря на тёплую куртку и тёплые вещи, которые юноша захватил из замка, он переживал, что даже их не хватит для того, чтобы согреться. Эта мысль сильно его беспокоила, особенно когда они вышли из леса в открытое поле, и ветер тут же ударил в лицо, больно кусая за щёки. Первоначальное очарование постепенно сменялось лёгким разочарованием и новой волной усталости и досады. Снова идти стало сложно и трудно, утомляла не только дорога, которая часто петляла да уходила то вниз, то вверх, но и тоска по дому и страх будущего. Сидя среди зрителей и глядя на то, как Дирк поёт одну из своих баллад, Тодд вслушался в грустный мотив и вдруг вспомнил о Фаре. О такой далёкой от него любимой, о которой он так позорно забыл. Ему было совершенно непонятно, наслаждается ли он этим путешествием или же всё-таки нет. Да и роль Дирка для него оставалась неясной: он всё ещё не понимал, зачем идёт вместе с ним, практически просто безвольно плетётся следом. Довериться ему он не решился, а значит, всё ещё играл роль сбежавшего сына какого-нибудь мелкого дворянина. Вероятнее всего, Дирк считает, что его спутник ищет приключений или же просто вольной жизни и, удовлетворившись таким объяснением, не требовал ничего более, кроме как помогать ему выступать да беседовать во время долгих переходов. Однако цель Тодда была совсем иной, а он как будто и не торопится двигаться в её сторону. Может, самое время рассказать обо всём Дирку? Ведь не обязательно посвящать его во все деликатные подробности; просто рассказать о некой любимой, живущей в другой стороне, к которой он непременно должен в конце концов приплыть на большом корабле, словно рыцарь из легенд. Или совсем расстаться с бардом? Сказать, что нам, к большому сожалению, совсем не по пути, так что время сердечно попрощаться и разойтись в разные стороны. Так ничего и не решив, но придя в состояние крайнего замешательства и рассеянности, Тодд стал методично обдумывать возможные исходы событий. Лишь одно было ясно: настало время снова принимать важные решения. Не сказать, чтобы принцу нравилось брать на себя такую ответственность: как оказалось, это очень тяжёлое бремя; но другого выхода более не предусматривалось. В его новой жизни он в унылом и пугающем одиночестве отвечал за свою собственную жизнь. Больше положиться было не на кого. ***— Что-то ты какой-то тихий со вчера, — заметил Дирк, дотронувшись до очередной еловой лапы. — Даже на холод больше не жалуешься. Одна из многочисленных причуд юноши уже давно вводила принца в скептическое недоумение: будучи довольно высоким, точно выше Тодда, он, входя в помещение, каждый раз резко вытягивал руку и легко дотрагивался ладонью до притолоки. Так было и с низкими ветками деревьев, и с оказавшимися рядом полками, и с любой украшающей стену картинкой или безделушкой. Эту привычку понять было решительно невозможно — только если списать на детскую мечту поскорее вырасти. В барде вообще было много от увлекающегося и впечатлительного ребёнка — и этот жест в очередной раз подтверждал данное мнение. — Просто устал. Да и думаю много о чём, — отозвался Тодд, смотря себе под ноги на твёрдую тёмную землю. Его дыхание чуть сбилось, потому что они совсем недавно зашли на холм, и подъём только-только становился более плавным. — О чём думаешь? — с любопытством принялся расспрашивать его спутник. — О пьесе нашей? Или стих сочиняешь? Вот меня всегда тоже здесь все очень и очень вдохновляет. Какой-то тут прям особенный воздух, не находишь? — Возможно, — уклончиво согласился принц. — А вот я думаю, что надо бы нам уже сесть за эту пьесу, а? — нетерпеливо спросил Дирк, словно готов был тут же сесть на дороге и начать писать. — У тебя пока нет сюжета? Тодд медленно покачал головой. Мысли его были заняты Фарой, которая наверняка как-нибудь да узнала, что он в пути, и теперь сидела у окна и в нетерпеливой тревоге вглядывалась в бесконечный морской простор: когда же появится корабль её славного рыцаря? А Тодд даже не спешил на долгожданную встречу с ней — а всё из-за его мифической осторожности. Ему вдруг показалось, что единственным правильным решением будет всё рассказать Дирку: поведать ему о своей семье, о свадьбе, о двух невестах, о самовольном побеге и о цели странствий. Он был твёрдо уверен, что бард поймёт его правильно. Может, подуется немного, но потом обязательно поймёт и, возможно, даже в чём-то поможет. Хотя бы доведёт его до Асимаха. Набравшись решимости, Тодд резко развернулся и встал перед оторопевшим другом. Уперев руки в бока, он откашлялся, мысленно ужаснувшись, как же в этот момент был похож на отца, и твёрдо постановил:— Дирк, нам нужно серьёзно поговорить. — О боги мои, — пролепетал бард, резко побледнев. — Нет, не пугайся так, ничего страшного не случилось…— О боги мои-и-и-и! — истеричным шёпотом просипел тот, и только тогда принц заметил, что юноша смотрит совсем не на него, а куда-то за его плечо. Со смутным предчувствием, что нечто страшное всё же не преминуло произойти, Тодд, быстро обернувшись, разинул рот и попятился на стоявшего рядом Дирка, хватаясь руками за его куртку. Среди деревьев, на расстоянии брошенного камня, стоял огромный, чёрно-бурый медведь и, чуть скаля зубы, смотрел на них. Медведей Тодд видел только на иллюстрациях к книгам, и те рисунки и в половину не были так ужасны, как живой оригинал. В реальности животное оказалось намного огромнее, чем думалось, и всё же намного величественнее и не так отвратительно уродливо: в нём была какая-то грация и могущество. От него веяло каким-то ужасом, который тут же проникал внутрь и окутывал мозг чёрной пеленой, и хотелось только одного: сбежать, укрыться, спастись. Все чувства притуплялись, оставляя место лишь инстинкту, набатом звеневшему в голове и толкающему прочь, подальше от смертельной опасности. Всё ещё глядя на морду зверя, Тодд пятился и пятился, и Дирку приходилось отступать вслед за ним. Казалось, медведь оценивал ситуацию, будто выгадывая подходящий для нападения момент, а юноши всё не могли оторвать взгляда. Было что-то гипнотическое в чёрных глазах, в дрожащей от напряжения над верхними зубами шерсти, в тяжёлом дыхании, мутным паром растворяющемся в воздухе. Тодд смотрел на бугры мышц под чёрной шкурой, и в животе что-то скрутило, как будто его туда со всей силы лягнула лошадь. На передней лапе медведя он увидел алое пятно и мокрую свалявшуюся шерсть буроватого цвета, видимо, остатки его предыдущего пира, и у принца промелькнул яркий образ, как медведь разрывает ему грудь, и уже его собственная кровь окрашивает морду зверя в багровый.Бард неожиданно уцепился за рукав куртки друга и будто бы икнул. Почему-то от этого и от кровавой картинки, услужливо преподнесённой ему воображением, в голове Тодда что-то щёлкнуло, словно кто-то толкнул его, и он завопил во всё горло:— Бежим! Упрашивать Дирка не пришлось: он тут же сорвался с места, утягивая друга за собой. Не разбирая дороги, они петляли меж деревьев, спускаясь вниз по склону, и по низкому рыку принц с тупым смирением заключил, что хищник всё же бросился за ними. В голове обрывками мелькали какие-то мысли, и Тодд безуспешно пытался ухватиться хотя бы за одну. Ему чудилась открытая книга, в которой было написано что-то про медведей, но восстановить в памяти текст решительно не получалось. Оправившийся от первого шока Дирк, как, очевидно, всегда при любой физической активности, начал что-то орать, и было не до конца ясно, обращался он к своему спутнику или же к медведю. По всему было видно, что бежать он был готов до самого конца, до подкашивавшихся от изнеможения ног, но вот Тодд с неумолимым ужасом понимал, что ещё немного — и он точно не выдержит. Боясь оглянуться через плечо, в отличие от Дирка, крутившего головой, словно испуганный филин, он не знал, следует за ними медведь или нет. В широко распахнутых глазах барда читался самый что ни на есть настоящий страх, который был ему совершенно несвойственен, и от этого — и от умопомрачительного бега — в животе тянуло и жгло, будто от выпитого залпом стакана домашней настойки. В первые несколько мгновений страх придаёт таких небывалых сил, что твой разум будто бы начинает существовать отдельно от всего тела. Как будто все ощущения мгновенно теряются в потоке сильнейших эмоций и сумбурных мыслей, и ноги несут тебя словно самостоятельно, по собственной воле. Но стоит чувствам немного угаснуть — и мир снова всей тяжестью обрушивается на тебя, как после резкого пробуждения от короткого сна на рассвете, только больнее и злее. Возможно, Дирку всё это было как с гуся вода, но вот Тодд уже готов был распластаться на земле, взывая к небесам если не о помощи, то хотя бы о лёгкой смерти. В какое-то мгновение ему даже стало казаться, что бежит он лишь благодаря всё ещё уцепившемуся за него барду и склону, потому что остановится на таком крутом холме остановиться не было никакой возможности. Пора было что-то предпринять, причём как можно скорее и желательно не в одиночку. Повернув голову назад — сам не зная, зачем, но желание скреблось о затылок, будто пристальный взгляд, — Тодд увидел неуклюже перевалившегося и почему-то похрамывающего медведя. Он оказался совсем близко; не ближе, чем когда они лихорадочно оценивали друг друга, но достаточно, чтобы чувствовать щекочущее покалываете меж лопаток — как раз там, куда вопьёт зубы зверь. От такой мысли юношу всего передёрнуло и, наклонившись к самому уху Дирка, так, что перо с шляпы защекотало его лоб, он проорал:— Надо забираться на дерево! Перо заелозило по его лицу, попадая в глаза и в рот, и Дирк, высоко вскидывая колени, рванул к огромной разлапистой ели. Послышался треск — добротная куртка всё же не выдержала, и Тодд понял, что целый шмоток ткани оторвался — и что бард ускакал с ним вперёд. С сиплым криком принц буквально стрелой полетел вперёд, чуть не повалившись вперёд: низко наклоняясь к земле, выставив голову вперёд, потому что держаться прямо оказалось задачей непомерно сложной. Впереди Дирк уже забирался на первую ветку, всё ещё теребя в руках обрывок ткани, и, оказавшись на широкой лапе, расставил руки, стараясь не свалиться. — Помоги мне! — истерично то ли приказал, то ли взмолился Тодд, резко врезавшись в дерево и ударившись правым боком, и Дирк его услышал: неловко свесившись, он вцепился в тёмный ствол, а другую руку свесил вниз. Из последних сил Тодд весь подобрался и подпрыгнул, ухватившись за руку. Сначала ему почудилось, что он вот-вот свалится вниз и утянет за собой Дирка, и перед глазами заплясали яркие пятна, но в следующий момент юноша со стоном потянул его выше. По всему телу прошлись твёрдые, длинные еловые иглы, и стало ужасно щекотно, что в горле запершило от рвущегося смеха. — Хватайся… за… ветку… — просипел юноша, не решаясь подать вторую руку, боясь самому потерять равновесие. Тодд опёрся на широкий сук, чувствуя, как кора до крови расцарапала ладонь, а один ноготь со жгучей болью сломался. Забравшись наверх, он, махая руками, тут же потянулся вверх, судорожно пытаясь вскарабкаться ещё выше, чтобы его никто не достал. Дирк рядом уже ловко подтягивался, а вот принцу было тяжеловато: и тут бард, оказавшись выше, снова помог ему. Обхватив руками вторую мохнатую лапу, Тодд посмотрел вниз. Медведь тяжело расхаживал вокруг ствола, вскидывая морду и утробно рыча. Принц заметил, как он припадает на переднюю лапу, и от этого наблюдения ему отчего-то стало жутко. Уже отвернувшись, странники почувствовали, как покачнулось дерево, и на третьей ветке, дрожа и прижимаясь к пахнущему смолой стволу ели, Тодд вспомнил, что медведи умеют быстро забираться на любое дерево. Эта мысль не испугала его, а, скорее, расстроила: он пожалел, что не подумал об этом сразу же. Но, с другой стороны, они бы всё равно больше ничего не смогли бы сделать. — Как же нам теперь в-выбраться? Он же нас съест. И мы пьесу даже не н-написал-ли. И матушка моя всегда мне говорил-ла, что я молодым помру, если н-не буду осторожным. А как осторожным-то быть? Что мн-не, сказать ему, чтобы он н-нас не трогал? — заикаясь, шептал рядом Дирк, сидя на широкой ветке и тяжело облокачиваясь на товарища: так лучше проглядывался меж густых иголок медведь. Он говорил тихо, словно боялся, что медведь услышит и разозлится ещё больше, и Тодд с трудом разбирал его слова. В ушах шумело, как будто там бежала широкая река с бесконечными порогами. Наверное, он сейчас умрёт ещё до того, как до них доберётся медведь, смиренно предположил Тодд, от усталости и страха. И от своей глупости. Он вспомнил о Фаре, и у него выступили слёзы: ведь теперь он никогда её не увидит, так и погибнет тут, а никто из родных и найти его не сможет. Закрыв глаза, Тодд захныкал, словно поранившийся ребёнок, и Дирк тут же обеспокоено закудахтал:— Тоддик мой миленький, не плачь, пожалуйста, мы что-нибудь придумаем! Может, этот медведь сам уйдёт, ну! Стыд и позор! Плохой медведь, плохой, очень плохой! — неожиданно крикнул он. Обхватив руками плечи друга, он потряс его, что, вероятнее всего, выражало полную поддержку и обещание защиты. — Стыдно, что ты нападаешь на бедных путников, которые к твоему мёду даже не прикасались!.. Вот, вишь, как скалится! Ух, пас… хулиган! От тряски и слёз голова закружилась ещё больше, как большая карусель на праздниках. И мимо проносились отец, Аманда, Фара, все друзья и родственники, даже деревенские мальчишки, с которыми принц играл в детстве. Тодд выдохнул: ?Я не плачу? и, шмыгнув носом, почувствовал, как его захлёстывает чернота. В ней было спокойствие и умиротворение, столь нужное сейчас юноше, и он, совершенно не сопротивляясь, обмяк в руках Дирка, лениво предполагая, что это и есть смерть. И совсем она не такая страшная, подумалось ему, и он окончательно провалился в тёмную пропасть, с удивлением слыша тявканье собаки, выстрелы, протяжный вой и воинственные крики.