Неровная линия боли (1/1)

- Ён... послушай меня... Очнись! Приди в себя! - гулом разносилось в пространстве. Каком-то совершенно искаженном, перевернутом пространстве, где каждый звук различался так болезненно четко, что хотелось крепко зажать уши ладонями, во весь голос запеть, заорать какую-нибудь дурацкую песню, лишь бы не слышать. Ничего не слышать... И не видеть. Ибо видеть было еще страшнее. Вот он бьет ее по лицу с такой силой, что она валится с ног. Конечно, мужик бы повалился... В сознании начинается паника, быстро перерастающая в холодный липкий ужас. Нет... это не он! Он не мог... он не животное! На пальцах остается едва заметный след. Крем для лица... крем-пудра, тональник? Или как оно там у баб называется? Неприятное чувство. Хочется стереть его с ладоней. У нее подгибаются колени, но он не дает ей упасть на пол. Подхватывает. Привычная легкость осязаемого тела. Однако же, нет... не совсем привычная. Женщина на его руках выше. Намного выше, чем он привык. Ноги. Непроизвольный взгляд на них, еще больше путает и смущает сознание. Тонкие, длинные... слишком длинные для... Но он их знает! Он всю ее знает. И снова паника. Неконторолируемый ужас, от которого нет спасения. В том пространстве, где он находился нельзя было прятаться, нельзя было убегать. Все уже случилось, он был обречен. Седативные заключили его в тюрьму собственных воспоминаний. А ведь они были призваны помогать несчастным. Хотелось криво усмехнуться, но он не мог. Он разглядывал ту, которую только что с яростью бросил на диван. Разглядывал с таким желанием, от которого становилось в прямом смысле тошно. Боже. Он ее помнил... но узнавать не захотел. Вернее, какая-то часть его не захотела. Бешеная аритмия. Ком в горле не проглотить. Это рвотный позыв. Он не должен чувствовать его, как, впрочем, и боли, но он чувствует. Виски надрывно ноют о том, что вот сейчас лопнет какой-нибудь важный сосудик, прекратив эту пытку. Господи, лишь бы он лопнул! Освободив его из этой каторги, на которой он медленно и мучительно подыхал. Он больше не мог видеть ее на диване. Больше не хотел рвать на ней эту несчастную блузку. У нее была куча таких. Старомодная в своей вечной элегантности женщина. Как он посмел ее не узнать? Какого хрена с ним происходило? Что притаилось в глубине его отвратительной душонки, заставив его поступить так?Да, он был крайне вспыльчив, крайне темпераментен, практически не умел взять под контроль свои чувства и желания. Все в нем действительно было "крайне" и на грани разумного. Но он никогда не был извращенцем. Черт возьми, он знал это, как знал собственное имя. Никогда он не испытывал никаких запретных влечений. Тем более таких. Тем более к ней... До некоторых пор семья вообще была для него самым святым, что есть на свете. А к своей матери он всегда относился с особенной теплотой и уважением. Нет-нет-нет... он не мог так поступить! И почему он требовал у себя признание? В чем он должен был признаться сам себе?Тошнота. Обильная рвота. Его поднимают, обтирают салфетками, потом чем-то влажным и остро пахнущим. Меняют больничную одежду. Он хочет пить, очень сильно. В вену впивается длинная игла и жажда уходит. Тело перестает дергаться в конвульсиях. Нутро немного утихомиривается. Сейчас бы поспать. Но он и так спит. Спит и видит самый страшный в мире кошмар. Почему его галлюцинации именно такие? Слишком суровые и слишком жестокие даже для такого психопата, как он, Ён Аристеги. Галлюцинации? Бархатный, почти что нежный шепот вскользь прикоснулся к его сознанию. Этот шепот он не знал, но мог себе представить, как она шепчет ему прямо в ухо. Насмешливо интересуясь, почему он так уверен, что это были именно они. Конечно, так думать проще, чтобы не свихнуться окончательно. Оправдать себя. Дать себе право на жизнь. Я не животное, мама... я не животное. Он скажет ей это, не терзая сомнениями ни себя, ни ее. Если, конечно, вообще когда-нибудь сможет ей что-то сказать. Сердце снова дало толчок и учащенно забилось. Как же это было мучительно больно! Он бы с радостью согласился попасть в застенки гестапо, а не в гостиную собственного дома.Он нагибается к ней все ниже и ниже. Вот его ладони полностью накрывают ее грудь. Она меньше, чем он привык. Другая на ощупь. Другой возраст женщины. Совершенно другой. Как этого можно было не заметить? Его снова начинают пытать... Опять-опять! Он больше так не может. Хватит этих вопросов... пожалуйста, хватит... Нестерпимая резь в глазах. Он ее заслужил. Эти едкие, как аммиак, слезы он полностью заслужил. Ему хотелось, чтобы они выели ему глаза. Не для красного словца, нет. Ему и вправду хотелось. Он не желал больше видеть себя в зеркале, не имел право видеть этот мир во всех его красках. Он не сможет больше видеть ее. Не позволит себе. Господи, как же позволила она? Она простила его! Неужели она простила его?.. Но она бы не смогла, это просто невозможно. Так не бывает. С ней особенно. Он знал ее слишком хорошо. Тяжелая непримиримая натура... она не умела играть ни в какие игры. Значит, возможно, ничего не было?Он умолял себя поверить в это, но уже не верил, потому что его пересохшие от возбуждения губы жадно впились в тонкую кожу такой знакомой шеи. Теперь он видел ее слишком хорошо. Каждую морщину, каждую неровность, чертов глубокий послеоперационный шрам. Слишком заметный. Хирургу стоило оторвать руки, или по крайности оставить на горле точно такой же. Он портил ее. Как же он портил эту шею. Она всегда прикрывала его косынкой. И этот раз был не исключением. Шелковая ткань теперь валялась где-то... Где же она валялась? Черт! Да какая теперь разница? Разве что, отыскать ее, да ей же и удавиться.Вот он с чувством и проникновенно облизывает этот самый шрам. Чем дальше, тем сложнее находить оправдательные крючочки. Их так мало и они становятся такими малюсенькими. Наверное, скоро исчезнут совсем. Он действовал не импульсивно, будь он проклят! Он действовал методично и с повышенным вниманием: изучая, различая каждую черту лежащей перед ним женщины. И чем больше деталей отмечал его искореженный разум, тем сильнее он хотел ее... У этой потаскушки не было никаких шрамов. Абсолютно чистая, гладкая, молодая кожа его невесты вдруг отчетливо встала перед воспаленными глазами его подсознания. Никаких платиновых волос, пышных, всегда пахнущих одними и теми же духами. Тридцать лет одними и теми же. Он дарил ей их миллион раз. Вся семья дарила ей их миллион раз. Его отец любил уткнуться в эти волосы, с удовольствием вдыхая запах этих самых проклятущих духов, когда они в обнимку смотрели телевизор. Он почувствовал этот привычный запах, когда она вошла в его дом. Черное пальто, светло-синяя косынка на шее, недлинные жемчужно-белые волосы, уложенные в скромную идеальную прическу. Как и всегда. Все в ней было как всегда! Боже праведный, почему он так хорошо помнил все это? Цвет косынки... он помнил даже цвет ее грёбаной косынки! Так почему же он не помнил ее саму?.. Не пожелал узнать. Она снова шептала ему в ухо. Правда. Это была правда, которую он не выдерживал. Он немедленно бы вскрыл себе вены, если бы мог. Он так и сделает, когда очнется. Он больше не позволит себе увидеть ее. Больше не причинит ей вреда. Не позволит ей себя простить... Да и как она могла простить?.. Злость. Обращенная к ней. Он смеет злиться на нее! Интересно, нашлась бы в мире та ненависть, которой бы он не ненавидел себя? Нашлась бы та пытка, на которую бы он не согласился сейчас? Нашлась бы. И он знал это точно, потому что в этот самый момент был подвергнут именно ей. Он видел, он чувствовал... он вспоминал. Он убрал спутанные волосы с ее лица. Другая ладонь настойчиво прошлась по внутренней стороне ее бедра, неуклонно поднимаясь выше. Никаких импульсивных движений. Теперь он все делал медленно, изучающе медленно. Так не ласкаешь женщину, с которой спишь давно и регулярно. Так делаешь, когда это происходит впервые. Тело на кушетке снова передернуло. Это тело мечтало умереть, но предательский писк в очередной раз возвращал его к жизни, оповещая душевный медперсонал о том, что тридцатипятилетний здоровый парень все еще усердно пытается подохнуть, отдавая этому процессу все свои силы... Она вдруг испуганно распахнула темные красивые глаза, в которых был лишь одно беспросветное отчаяние. Они нравились ему всегда, эти глаза... как и нравилось сейчас чувствовать ее под собой.Он никогда не мечтал о ней. Никаких фантазий. Он готов был поклясться себе в этом. Безумие... это какое-то безумие... - Ён, пожалуйста, очнись, - ее голос снова разрывал то самое искаженное пространство. Буквально протискиваясь из другой реальности, становясь все отчетливее и узнаваемее. - Приди в себя, сынок! "Сынок"... Он больше ничего не слышал. И не видел. Казалось, боль проникла даже в его волосы, заслонив собой все остальные чувства. Все вокруг почернело. Цепляться больше было не за что. Он слышал, как она это сказала. Ему изменила его память, его восприятие было исковеркано травмой головы, стрессом, алкоголем, огромным количеством обезболивающих. Но его слух оставался при нем. Он предпочел не услышать этого там, у самой двери. Она умоляла, но он уже запирал проклятую дверь. А потом предпочел не услышать, перед тем, как войти в нее... Предпочел... Кардиомонитор снова подал сигнал, на сей раз угрожающе загудев. После бурных волн надорванная линия начала выпрямляться.