Часть 3 (1/2)
?Ох, блядь, да ебись оно всё трёхногим раком наизнанку!? — подумал Мо Жань, но сказать ничего не успел, ничего конструктивного, потому что в ответ на дохуя конструктивное в теории требование (проверить физиологическую несовместимость любого отверстия в человеческом теле с этим... изобретением) уважаемый мастер Чу застыл, будто ледяной коркой покрылся, ну совсем как вода в уличной бочке на первые заморозки. Тоненькой и хрусткой такой, колючей, Мо Жань проглотил почему-то вообще все остальные слова, которые придумывал, пока героически преодолевал дохуища высокую лестницу (и не в первый раз преодолевал, так-то), потому что мастер Чу сделался совсем на себя непохожий, то есть ну — сколько там и чего Мо Жань про него знал-то...
Сколько-то и чего-то, Мо Жань давно собирался на кривом козле подъехать к здешнему главе ордена Сюэ, тот по всем ходившим в городе слухам рисовался мировым мужиком, знающим, и насчёт изделий специфического и специфичного толка вполне мог навстречу того... устремиться. Собирался Мо Жань опрометчиво долго, и вот уже и глава Сюэ оказывается резко недоступен для широкой общественности, и ?пик Сышен? становится в растущих слухах притчей о нихуевых долгах, и Мо Жаню прилетает звенящим золотом по еблету. И за что? За те самые технические уточнения, за попытку, за то, из-за чего ему приходится опять и снова мозолить уважаемому мастеру Чу покрасневшие глаза...
Мо Жань про него, конечно, слышал. А какая собака в их краях, спрашивается — не? Мо Жань много всякого слушал и слышал и по причине профессиональной деятельности на благо общественно-телесного и душевного здоровья, и по врожденной цепкой любознательности, и потому что просто был той ещё глупой любопытной псиной — на самом деле. На самом деле этот достопочтенный ещё в сопливом, грязном и нихуяшеньки не достопочтенном сиротском детстве был несколько очарован всей заклинательской пиздобратией. Это он уже сильно потом понял, про ?пиздо?, а тогда — ух-ты, ну-ты: белые развевающиеся одежды, в отличие от его рваных и твёрдых от грязи (в угол поставь — будут стоять по стойке смирно, только мелкий Мо Жань уже знал, что нехуй своё с себя снимать: спиздят и будешь зимой с голой жопой, сам виноват, тупица). Белые одежды, благородные лица, непонятные ученые речи, а ещё от них пахло так... не то благовониями, не то самым настоящим волшебством, как в сказке. И пусть тому первому оторвёт хуй, кто бросил бы в того сопливого достопочтенного камень за сопливое и детское желание стать таким как ?тот красивый и богатый гэгэ?.Разумеется, про школы и прочие духовные дела вроде золотых ядер долго думать и мечтать Мо Жаню не пришлось. Надо было заботиться о вещах куда более насущных и приземлённых: как победить ту чёрную и злющую собаку в каждовечерней схватке за свежие помои? где спрятаться от пронизывающего ледяного ветра? как не повестись на обещание того взрослого господина (?чтоб ему треснуть четыре раза как пизда его мамаши?, — я правильно говорю, старший братик?) угостить конфеткой, если кто-то будет хорошим мальчиком, а кусаться не будет? И Мо Жань сосредоточился на выживании, на долгое время подзабыв обо всем несбыточном, белом и красивом. Он вгрызался зубами в любую возможность, учился отгонять голодных собак и голодных похотливых уебков, учился убегать и прятаться, а ещё воровать и нападать, драться, кусаться, притворяться больным, притворяться милым и несчастным, притворяться послушным и трудолюбивым, учился готовить паровые булочки и выносить за пазухой добрую половину мясной начинки, которой потом не досчитаются захмелевшие гости.
И кто скажет по прошествии десяти ебучих лет, что он был плохим учеником? Кто посмеет сказать, что весенний дом Тасянь-Цзюня не самый роскошный, что его девочки и мальчики не самые умелые, что этот достопочтенный может быть исхлёстан какой-то там духовной плеткой в кровь, а? А? Уважаемый мастер Чу взял и оказался первостатейным засранцем. Не из тех ?заклинателей?, которые теперь вовсе не вызывали в душе бывшего безродного щенка и отголоска былого восхищения (потому что глупо было бы восхищаться ровно теми же жадными до вина, жратвы и шлюх, никакими ни ?сказочными?, угу), а каким-то другим. Заносчивым, холодным, дохуя гордым зачем-то: можно подумать у них на пике этом деньги лишние, совсем не лишние, а нихуя у них теперь нет. А этот — покрасневшие глаза как у затраханного кролика, ввалившиеся щеки под заострившимися скулами (тронешь — палец отрежет нахуй), белые тряпки, заляпанные маслом, с налипшей деревянной стружкой и чернильным следом на рукаве, тьфу, а туда же: ни в чем не повинного человека хлестать.
А теперь в нем сломалось что-то. Покрасневшие белки в глазах как-то вдруг ещё больше покраснели. И подбородок дернулся, судорожно, как башка у курицы, которою рубить сейчас будут, и кадык у него вверх и вниз сделал по худой жилистой шее, и Мо Жань зачем-то прилип к ней взглядом: как будто интересное что-то — шея и шея, туго застёгнутый высокий воротник белого ханьфу, прилипшая чёрная прядь из высокого спутанного хвоста, шея тонкая как у цыплёнка, можно одной ладонью пере... Мо Жань смотрел и не видел, как уважаемый мастер Чу вдруг взял и подошёл к ?опытному образцу?. Как запустил руки куда-то под пояс верхнего платья, как задрал полы ханьфу совершенно непринужденным движением, не лишенным некоторой элегантности, как невозмутимо наклонился и начал опускаться на...
— ...
Мо Жань понял, что его язык (на который ни разу не приходилось жаловаться самому и не приходило жалоб от других) подводит своего хозяина. И язык, и почему-то мысли, и способность соображать, и чувство равновесия. Какого хрена этот уважаемый мастер Чу собрался вытворять?! Он что...— Ты что, блядь, делаешь, — сказал Мо Жань совершенно непочтительно и как-то очень тихо для всего масштаба внезапно наступившего пиздец... ситуации, — ты совсем...
Чужое лицо оставалось непроницаемым. Чу Ваньнин, чтоб ему, просто продолжал медленно насаживать себя на собственное монструозное... творение, не меняясь в лице и смотря прямо Мо Жаню в охуевше вытаращенные глаза, то есть Мо Жань не успевал контролировать и собственное пучеглазие, и пересохшее горло, и непонятную слабость в коленях (как будто это он сам сейчас протыкал себя металлическим огромным хером). Тасянь-Цзюнь был широко известен в узких бордельных кругах — в том числе и не самыми тривиальными постельными пристрастиями, но блядь, Мо Жань сам не понял, как успел подхватить чужое тело подмышками. Наверное, он сделал это потому, что уважаемый мастер Чу все с тем же непроницаемым выражением лица начал слегка заваливаться набок. Или потому что у него были очень белые пальцы, очень сильно вцепившиеся в нелепо скомканный подол, или потому что весь Чу Ваньнин вдруг оказался у него в руках таким легким и... тоненьким, что ли. Как шея у него, только и под рёбрами он был такой тоже — у Мо Жаня аж потемнело в глазах и в кишках заболело что-то, и хуй дернулся...
Это ещё зачем. Ну, про хуй, это было неуместно, потому что Мо Жань про мастера Чу думал только, что за шрамы от золотой жалящей плети на спине можно будет вытребовать нихуевую скидку, то есть он думал, какой мастер Чу жестокий уебок, даром что в белом как в трауре, а чтобы хуй на это дело стоял, это не было такого дела раньше. Чтобы на неприятных и немногословных, упёртых и тощих аж до страшного, чтобы его кто-то да посмел отпиздить в качестве прелюдии (или просто отпиздить и потом остаться в живых), Мо Жань мысленно послал свой ебанутый хуй ко всем чертям (?дома вставать будешь, дома поговорим?). А чужое тело он непочтительно дернул вверх, снимая с... орудия пыток. Наверное зря — дернул, надо было медленно, не с хуя же растраханную девку снимаешь, а именитого изобретателя с... Ну конечно, теперь он застонал! Коротко правда совсем. И тихо. Как будто не было ничего, секундное помешательство у Мо Жаня, а не сквозь сжатые зубы ему в плечо этот... острым подбородком тыкнулся. Больно, вообще-то. Костлявый. И порвал себе, ну, точно порвал же — железом пахнет, интересно, а вторым не пахнет, только кровью:
— Ты сколько не жрал нормально? Неделю на духовной энергии сидел? — спросил Мо Жань весело и любопытно, потому что хитровыебанное металлическое навершие было измазано кровянистым, а больше ничем не было, а по идее должно было, если конечно уважаемый мастер Чу тут не практиковал глубокое очищение со всех концов, а если бы он практиковал, то уж наверняка знал бы, что нельзя просто так ничего выдающегося в себя пихать, без толку, подготовки и расстановки с подходящей обстановкой вкупе, Мо Жань не всерьёз же предложил, не всерьёз, наверное, а так — для поддержания деловой беседы, страшно подумать: одна надежда, что среди заклинателей на высоком-высоком и праведном пике Сышен не принято говорить ему ?иди нахуй?, а то ведь этот возьмёт и пойдёт.
Но сейчас он никуда от Мо Жаня не пошёл, не ушёл — легкий как пиздец, обмяк на секунду и тут же завозился, локтем уткнулся Мо Жаню в грудь (прямо в левый сосок), коленом попытался тоже чего-то изобразить недовольное, что-то сказал... Но Мо Жань его не слушал. Мо Жань его в руках держал, прижимая к себе, и чужое сердце зачем-то билось о его рёбра, а Мо Жань ещё зачем-то нюхал ему волосы, оно само так получилось: волосы пахли все тем же горелым деревом и металлической стружкой, а ещё чем-то сладким, цветочным, непонятно и неправильно.
— Отпусти меня.
— Ты свалишься, если я отпущу. Или опять попытаешься себя напополам поделить извращённым способом, на двух уважаемых мастеров Чу, оно мне надо? Я и с одним концы с концами свести не могу. Такое, бля, счастье...
Вместо того, чтобы отпустить, Мо Жань перехватил его надежнее, крепче и огляделся: куда бы... сгрузить? На кровати (или на каком-то подобии кровати, разглядеть было трудно) места для уважаемого пострадавшего от собственного непонятного энтузиазма не находилось в принципе, там безраздельно властвовали механические чудища и их останки. Поэтому пришлось уважаемым мастером же смахнуть с высокого и широкого рабочего стола какие-то бумажки и уложить...