Полёт (1/1)

Прошло слишком много лет – так много много много лет, и каждую секунду каждого дня из них Тянь запрещал себе об этом думать.Запрещал себе эти мысли, загонял их как можно глубже, куда-то между зубчатыми сколами ребер, под сердечную мышцу, едва трепыхающуюся и жалобно воющую – только бы самому не достать.Не касаться их.Не прокручивать в голове эти бесчисленные, бессмысленные ?если бы?, которые ничего не дали бы, не исправили бы, которые лишь в труху распылили бы его, и так едва функционирующего – Тянь слишком хорошо об этом знал.Знал.Так что – в пыльные чердаки в голове, в заботливо хранимые, тщательно оберегаемые даже от самого себя сокровищницы в солнышке, глубже глубже и глубже. Чтобы не лишиться тех ничтожных крох равновесия, которые еще позволяли идти дальше, позволяли существовать пустотой внутри, подпитываться рыхлой, сырой ненавистью к себе, находить силы в этой ненависти.Но сейчас?Сейчас он не может.Не.Думать.Не тогда, когда Шань – вот он, совсем рядом, впервые за все эти долбанные годы. Рядом. И не так, как в последние недели, с того дня в галерее, когда казалось – на расстоянии выдоха, вот же он, просто протяни руку, просто дотронься, просто ощути…Вот только протянуть руку было невозможно. И дотронуться было невозможно. Потому что на самом деле они стояли по разные края пропасти, и пропасть эта растянулась на ебаные световые годы, заполненные Арктикой когда-то теплых глаз.Зато сейчас эта Арктика тает.Тает медленно – но неотвратно, так явственно, что почти физически ощутимо, и Тянь мог бы поклясться, что каждый оттаявший в Шане айсберг рикошетит ему в диафрагму, по его пулевым – отпечатком антисептика.

Да, таких айсбергов в грудине Шаня – тысячи тысяч, и вина за их существование – тоннами на плечах Тяня, он лично взрастил каждый, и теперь готов потратить ебучую вечность на то, чтобы лично каждый растопить.И в этой вечности был бы такой охуенный смысл.Но дело здесь не в готовности Тяня, она-то его как раз ни секунды не удивляет, Шань всегда был его всем, его жизнью, его космосом, и его ?навеки?, даже если для осознания и принятия этого потребовалось слишком много – времени, боли, обломков их обоих. Важнее то, что Шань ему позволяет.Теперь Тянь приходит в его мастерскую почти каждый день – он правда пытается не каждый, пытается не засиживаться там с утра до ночи, не приходить раньше Шаня и не уходить позже него; учиться уважать его личное пространство и не быть слишком навязчивым мудаком.Конечно, он нехуево так опоздал со всем этим, лет так, блядь, на десять, но он правда пытается.Пусть каждая попытка, кажется, и стоит ему новых ржавых гвоздей, вбитых в кости – но этих гвоздей там давно уже так много, что пополнения рядов и не заметишь. Пусть нутро и тянется к Шаню каждой мыслью, каждую минуту, с каждым судорожным сжатием легких, требующих вдохнуть его веснушек и его рыжины.На это у Тяня прав нет.Тем более, что он и так получает куда больше, чем заслуживает.Особенно, если учесть, что заслуживает он где-то приблизительно нихрена; меньше, чем ноль – куда-то стремительно в минус.Но Шань не только не прогоняет его – даже если часть Тяня все еще продолжает ждать, что однажды это случится, даже если эта часть иногда такая всепоглощающая, что кажется, кроме нее, кроме паники и животного ужаса, которым она затапливает нутро, в нем больше ничего не существует.Шань еще и с каждым днем подпускает его все ближе. Да, это всего лишь какие-то считанные доли дюйма и физически, и ментально, и так просто можно было бы упустить из виду, не придать значения, не заметить.Но Тянь замечает. Конечно же он, блядь, замечает.И каждый из этих сотых частей дюйма стоит всего.Все чаще Шань реагирует на реплики Тяня. Линия плеч Шаня становится все менее напряженной, все меньше напоминает стальную жердь даже в то время, когда он не падает с головой в работу. Губы его все еще – жесткая прямая и острый горизонт, непримиримо отделяющий землю от неба. Но иногда, совсем редко – зато с каждым разом чаще чаще, этот горизонт размывает прямую между небом и землей едва уловимым светом, и это все еще не улыбка. Но это уже что-то.Временами Тянь даже забывается настолько, что ему кажется – Шань вновь готов быть его небом.(неважно, что Шань всегда его небом был, независимо от своего желанияэто не то, что Тянь мог бы контролироватьне то, что по-настоящему хоть когда-то хотел контролировать, если уж быть честным с самим собой)А еще Тянь помнит, как много времени ему потребовалось когда-то, чтобы завоевать улыбки Шаня, чтобы заслужить их, чтобы вылизать и залечить его искромсанное нутро, наново научив Шаня улыбаться.Тогда Тянь был пятнадцатилетним сопляком, не понимающим, насколько ценное и хрупкое что-то попало к нему в руки.Сейчас…Сейчас он не то чтобы умнее. Пятнадцатилетний он брезгливо, с отвращением и ненавистью скривился бы, если бы увидел, во что Тянь превратился – впрочем, в этом они солидарны.Тянь тоже – с отвращением и ненавистью и к этому себе, и к пятнадцатилетнему.К любому.И все-таки. Ради того, чтобы Шань улыбнулся ему еще раз, хотя бы один долбанный раз, Тянь бы выдрал свое гнилое сердце из груди и возложил к его ногам.Вот только Шаню это не нужно. Не нужно такое пафосное дерьмо, и само сердце Тяня, скорее всего, тоже больше нахуй не сдалось – от одной мысли то самое сердце тоскливо, жутко сжимается, его заковывает в тиски, но Тянь это игнорирует.Его боль не имеет значения. Со своей болью он справится – годами справлялся, полуразрушенный и никчемный, но все еще существующий. А значит, сможет и сейчас.Тянь готов взять все, что Шань готов ему дать – и не станет требовать больше.Не имеет права.А то, что Шань дает ему сейчас, с каждым днем все сильнее смахивает на дружбу. Ломкую и неуверенную, немного колючую по касательной, льнущую к исцарапанным рукам Тяня настороженным рыжим котенком, только привыкающим к мысли о том, что его больше не будут пинать и гнать.Вот только этот котенок за все прошедшие годы вырос в гордого, сильного тигра, и сквозь его густую шерсть виднеются многочисленные рваные шрамы, и больше все не так, как было когда-то.Никогда не будет.Но Шань здесь. Шань иногда чуть щурит глаза, глядя на Тяня, будто ему режет сетчатку. Шань теперь каждый раз делает сэндвичи на двоих, когда Тянь предупреждает его в смс, что придет и спрашивает, можно ли – сейчас он делает так всегда. Шань принимает бумажный стаканчик с кофе от Тяня уже каким-то привычным, знакомым жестом – и пальцы его все чаще мажут по пальцам Тяня.Одно мимолетное касание, которое улетучивается так быстро, что его можно было бы принять за мираж, за вывих больного сознания, за принятие желаемого за действительное.Одно.Мимолетное.Касание.А небо уже меняется местами с землей, а все нутро Тяня уже током прошибает, от позвонка к позвонку и так трепетно, что забывается, как нужно дышать; а сердце уже срывается в какой-то лихорадочный трип, таща за собой сознание, и мир вдруг становится ярче, и бликует красками, топящими внутренности.Тянь пропадает.Впрочем, он давно и безнадежно пропал.В какой-то момент Тянь вдруг осознает, что Шань становится для него реален, почти перестает казаться миражом, оазисом, самым сладким наваждением и последним хрипом угасающего сознания.Шань, который начинает реагировать на его реплики не только хмыканьем, который теперь временами закатывает глаза и огрызается – и Тянь, который хоть и проклинает свой дурацкий язык, но все равно восторженно замирает каждый раз, когда это происходит. Оскалы Шаня совсем не выглядит, как защитная реакция, как попытка оградиться, отпрыгнуть и полоснуть когтями; в каждом жесте, каждом слове, каждом кивке Шаня появляется та самая уверенность, которую Тянь заметил в нем почти сразу, когда они вновь встретились – но которая все еще кажется ему чужой, незнакомой.И отчего-то совсем не пугает этой незнакомостью.Тяню нравится замечать и конспектировать в собственной голове каждое из изменений в Шане. То, что он больше не кусает губы, когда нервничает – зато абсолютно очаровательным жестом чешет нос, когда думает над ответом на какую-то реплику и бессознательно тянет время. Еще у него появилась привычка взлохмачивать волосы, и теперь это едва ли не единственный признак раздражения, если у него что-то не получается. Теперь Шань редко пьет кофе сразу, и сначала Тянь думал, что он просто забывает, как и всегда забывает о себе, идиот, но стоило спросить – и Шань только рассеянно ответил, что холодный ему нравится больше.Теперь Шань другой – и Тянь чувствует, как щемит тоской что-то внутри, как вспыхивает злостью на самого себя при мысли о том, что Шань стал другим где-то за пределами видимости Тяня.Но это не отменяет того, что Тянь в абсолютнейшем восторге.Шань другой – но это все еще Шань. И он никогда не казался охуеннее, чем сейчас. И Тянь никогда не горел им сильнее, чем сейчас.И это так круто ощущается – гореть.Не тлеть.Не гаснуть.Не иссыхать пепелищем.Гореть. Гореть – но не сгорать, потому что с Шанем всегда так было. Своим огнем он зажил что-то внутри Тяня – но своим теплом не давал этому чем-то разрастить в жадный пожар, который Тяня сожрал бы.Этот Шань, со всеми его изменениями, с очаровательными шероховатостями, и с его силой и его уверенностью, с его тающим холодом, с его закатанными глазам и беззлобным бурчанием…Этот Шань становится.…реален.И Тяню становится страшно. Он боится не Шаня, конечно же, нет – он боится себя. Боится того, как реальность, осязаемость Шаня встряхивает все его нутро, заставляя показаться наружу то, что Тянь игнорировал, что заталкивал вглубь себя, о чем предпочитал не думать не думать не думать.Но уже поздно.Пыль в чердаках его сознания взметнулась вверх, замки на сокровищницах под сердцем с тихим, ломающим щелчком открываются, и Тяня затапливает мыслями о том, о чем ему думать нужно – и можно меньше, чем когда-либо в жизни.А если бы…А если бы Тянь тогда не ушел?А если бы все эти годы они разделили на двоих?А если бы Шань становился другим вместе с ним, бок о бок с ним?А если бы Тянь оказался там, рядом, подставил плечо в то время, когда сильнее всего был нужен?А если бы?..Если бы?..если бы…Если бы Тянь не струсил.…был бы он сейчас счастлив?…был бы счастлив сейчас Шань?Два ключевых, основополагающих вопроса, и ответы на них – проебанный Тянем фундамент всей его жизни, которая без этого фундамента накренилась, покосилась и разрушилась к чертям.И если ответ на первый кажется Тяню до того очевидным, что это понимание взрывается атомной бомбой у него где-то в легких, разрывает все его нутро в лоскуты.То ответ на второй, наверное, навсегда останется ему неизвестен, останется его личным молчаливым, мрачным грузом.А ведь Тянь мог бы знать.Если бы Тянь– Ты в порядке?Прошло уже больше недели с тех пор, как Тянь принялся таскаться в мастерскую Шаня, и этот вопрос медленно догоняет сознание, когда он бездумно пятился в экран ноутбука, не видя перед собой ничего.

С трудом оторвав взгляд от абзаца, который перечитал уже раз пять – и все равно ни черта не понял, Тянь поднимает голову. Моргает.Моргает еще раз, пытаясь сфокусировать зрение, и на автомате отвечает прежде, чем успевает подумать.– Да. Конечно.Морщинка между бровей Шаня становится глубже, губы поджимаются сильнее, вытягиваются в ровную стальную линию, которой бы резать высоковольтные толстые провода, и Тянь, все еще с заминкой соображающий, уже чувствует, как болезненно стягивает грудину. Потому что причина такого выражения на его лице – он, Тянь. Конечно же, он, блядь, хоть пока что еще и не понимает, почему.Как Тянь умудряется проебываться, даже нихуя не делая?Хотя, возможно, в этом-то и проблема – что он нихуя не делает. Той ночью, когда ушел – чисто технически, он тоже нихуя не сделал, он бежал от того, чтобы делать что-то, чтобы жертвовать чем-то, тогда как Шань жертвовал ради него всем.Сознание неожиданно проясняется и Тянь мысленно чертыхается, когда по темечку шарахает пониманием, как прикладом. В этом ведь и проблема.Все последние дни Тянь был погружен в это мысленное дерьмо с если бы и если, и как бы он ни пытался держать это в себе, не показывать, не вываливать на Шаня ворох ебанины из собственной головы – тот заметил, что что-то не так.Конечно же, он, блядь, заметил.Неважно, что прошли годы, неважно, что они оба изменились – Шань всегда знал его лучше всех в этом мире, лучше, чем Тянь знал себя, это не могло исчезнуть так просто, раствориться во времени бесследно.В диафрагме против воли, иррационально и эгоцентрично что-то теплеет, когда он заглядывает Шаню в глаза – и видит осевшее на их донышке беспокойство.Беспокойство за него, за Тяня.То, что часть его ощущает почти счастье, осознавая это беспокойство направленным на себя – это делает его мудаком? Конечно, делает. Но это тоже не то, с чем Тянь мог бы бороться.Но другая его часть, гораздо, гораздо большая часть, жаждет больше никогда не видеть беспокойство в этих глазах, не видеть хмурой складки между этих бровей, не видеть линию этого рта такой жесткой, что физически больно.Нет, не совсем так.Не не видеть, потому что Тянь годами не видел, Шань годами был где-то там, за мили, и мили, и световые годы от него – и за эти годы морщинки окончательно въелись в кожу между бровей, и холод появился в глазах, поселился под кожей, оброс по изнанке колючими иглами.Тянь хочет, чтобы свету в этих глазах никогда не приходилось смазываться беспокойством, или болью, или разрухой. Там навеки должно поселиться счастье – неважно, будет ли Тянь его источником или его частью, будет ли у него шанс за этим наблюдать.Счастье – то, чего Шань заслуживает, независимо от.Всегда.Неловко прокашлявшись и встряхнувшись от мыслей, в которых, к удивлению Тяня, под конец почти не было места ему самому, он повторяет мягче и осознаннее, пытаясь убедить.– Все правда в порядке. Я просто задумался, – потому что Шань когда-то уже боролся с бесами Тяня, боролся, и знакомился с ними, и даже водил с ними дружбу, жал их когтистые руки, те самые, которые обычно крепкой хваткой цеплялись Тяню за глотку, не давая вдохнуть.Тянь помнит, как было тогда.Помнит, сколько света приносил ему Шань, который вместо того, чтобы отворачиваться и игнорировать – с головой погружался во всю хреню, творившуюся внутри Тяня, и помогал ему с этим справляться, от этого исцеляться, помогал его давним, но все еще кровоточащим рваным ранам затягиваться шрамами.Но нет, Тянь не позволит ему сталкиваться с этим снова, не позволит ему бороться с тем, с чем Тянь, мать его, должен справиться сам, хотя бы попробовать, для начала самостоятельно заглянув в глазах каждому из своих ублюдочных бесов.Убежденным Шань не выглядит, но что-то в его линии губ оплывает воском, перестает ощущаться таким тяжелым. Отрывисто кивнув, он отворачивается – а Тянь смотрит ему в спину. Смотрит.Смотрит.И плечи его – все еще напряженная линия, и позвонки его – стальные звенья, нанизанные на жердь, и почти физически становится больно от желания подойти к нему, и обнять его со спины, и сцеловать это напряжение, и забрать его себе.только бы это прекратилосьтолько бы тебе перестало быть так горько, Солнцетолько бы– Уже поздно и я на сегодня закончил, – ровно, бесцветно произносит Шань, так и не оборачиваясь к нему, и Тянь весь встряхивается, взгляд скользит к часам – и правда, он совсем забыл о времени.Черт возьми.Он ведь не хотел навязываться Шаню и маячить сутками у него на виду, но проебался опять, потому что, хэй, если он в чем-то и хорош – так это по части проебов, мастер-класс мог бы давать и грести бабло лопатой, чтоб его.Следующие слова Шаня обрывают его мысли и заставляют застыть, до побелевших костяшек вцепившись пальцами в подлокотники потрепанного кресла.– Но если у тебя есть время, мы могли бы… – Шань замолкает, все еще стоя к нему спиной, и Тянь не знает, что должно следовать за этим ?мы могли бы?, не знает, блядь, но этого более чем достаточно, чтобы сердце сбилось с ритма, захлебнулось приступом одного крохотного безумия и забилось в груди с такой мощью, будто прямо сейчас захотело прыгнуть в родные мозолистые ладони.Шань вправе сказать:Мы могли бы пойти на крышу, ты прыгнешь, а я буду наблюдать и наслаждаться, – и Тянь только закивал бы китайским болванчиком, заочно на все согласный; если бы его полет с крыши сделал бы Шаня хоть на секунду счастливым – почему бы и да?Не самый худший расклад, чтобы сдохнуть.Вот только он слишком хорошо знает, что нет, никакого удовольствия этот расклад Шаню не принес бы, даже если он ненавидит Тяня всем нутром – все равно не радовался бы его полету ласточкой да прямиком в летальный.Иначе бы Тянь, наверное, давно уже…В этом направлении он думать не будет. Нахуй. Еще этого дерьма не хватало. Шань бы ему горло пожал, если бы узнал, что Тянь допустил хотя бы мысль – но аккуратненько так пожал, чтобы доходчиво, но без непоправимых последствий, ага.От этой мысли Тяню становится почти весело, каким-то истеричным, надрывным весельем.А Шань уже оборачивается.Шань тут же находит своими арктически-теплыми глазами серые глаза Тяня, и произносит этим своим новым, уверенным и твердым тоном, на воспоминания о котором Тянь, возможно, успел за эти дни раз или два кончить в душе.Ну, или нет.ну, или не раз и не два– Я мог бы пройтись и выпить по пиву, если хочешь, – и только едва уловимая рябь по краю радужки выдает намек на сомнения.Да, – тут же хочет выпалить Тянь, потому что – над чем здесь думать вообще? И ему плевать, насколько отчаянным он при этом будет выглядеть, насколько нуждающимся в том, чтобы провести с Шанем лишний час, лишнюю минуту, секунду, и неважно, что они при этом будут делать, пить ли пиво, говорить или молчать, Тянь готов на все, буквально на все.Но…Что-то не дает ему ответить тут же. Он замирает – и внутри него все застывает, обрывается в черноту пепелища, выстеленного по изнанке.Потому что – это еще один шаг Шаня навстречу. Это еще на дюйм ближе. Это еще один признак крепнущего доверия Шаня, того, что он ослабляет защиту и позволяет еще одному леднику внутри себя растаять.И это должно обрадовать Тяня. Должно ведь, да?Просто обязано.Но то, что он чувствует вместо радости – ужас. Всепоглощающий. Абсолютный. Зажимающий его в капкане ужас, и ржавые зубья его – в стопы, в ладони, в сердечную мышцу. Насквозь.Хочет ли Тянь согласиться?Он не хочет.Он жаждет всем нутром.Но все его безмолвные, отчаянные если, на долю секунды забытые, выныривают на поверхность и с новой силой накрывают удушливым приступом паники.Что, если Тянь.Опять.Проебется?Ему посрать на то, что будет с ним самим – но ему пиздец как не посрать на то, что будет с Шанем. Что, если Тянь не сможет, не вывезет, что, если он сделает все только хуже для Шаня, что, если он опять сломает их обоих – и в этот раз окончательно, без шанса на восстановление?Что, если Тянь опять обречет Шаня на то, чтобы собирать себя ебаным пазлом по рваным кускам?Что, если…а ведь ты знаешь, что проебешься, Хэ Тяньты знаешь– Да, – хрипло выдыхает Тянь, с силой заглушая и затыкая все свое внутреннее, паническое и местами глумливое; потому что он обещал себе, что не будет опять решать за двоих, потому что он не уйдет, пока Шань не скажет ему уйти, потому что – нахуй, пошло дерьмо в его голове к черту. Однажды Тянь уже разрешил этому управлять своими поступками, и он не свернет на похожую дорогу снова. – Да, Со… Да.Шань никак не реагирует ни на сам ответ, ни на оговорку; в его лице вообще ничего не меняется, разве что рябь в радужке затихает.– Тогда пошли, – просто произносит Шань, и поворачивается спиной, и подхватывает свою куртку привычным, знакомым жестом, будто ничего особенного только что не произошло, будто это так типично для них – пойти выпить пива, как старые приятели, которым есть, о чем поговорить.Будто он не перевернул только что весь мир Тяня всего парой слов.Выключив ноутбук и торопливо сунув его в сумку, вкупе с беспорядочным ворохом документов, Тянь на секунду замирает, облизывает пересохшие губы.Выдыхает.И шагает вперед.Внутри все еще что-то испуганно сжимается и треморит паникой, и Тянь не знает, о чем Шань хочет поговорить и хочет ли говорить о чем-то, не знает, почему Шань сделал этот шаг сейчас, что его подтолкнуло, что в Тяне заставило его поверить, будто в этом есть смысл; не знает, не облажается ли опять он сам, в очередной раз ляпнув что-то не то, в очередной раз сорвавшись в защитное мудаческое дерьмо, как в свою персональную адову пасть.Тянь не знает.Но есть то, что он знает.Сейчас, когда Тянь послушно идет за Шанем, готовый следовать за ним вечность, на другой конец земли или галактики, прямиком в черные дыры и червоточины – он впервые за очень-очень долгое время не чувствует себя так, будто падает.Тянь чувствует себя так, будто летит.И не так уж важно, куда. Главное, что там, впереди, его путеводной и его сигнальным костром.Шань.