Нежность (1/2)

Когда Тянь приходит туда на следующий день, он застывает у входной двери на мгновение-другое, пялится на нее оторопело и как-то отрешенно. Абсолютно бессознательно принимается пересчитывать трещины и зазубрины на старой, облупленной древесине в попытке оттянуть момент, которого боится сильнее всего.

Которого сильнее всего жаждет.

Утекающие секунды тянутся, тянутся, тянутся маленькими, колючими вечностями, которые цепляются за изнанку глотки крючками. В конце концов, он заставляет себя сделать вдох. Глубокий. Жадный. Абсолютно бесполезный, так и не добравшийся до скулящих легких вдох.

Он заставляет себя толкнуть дверь вперед, прежде чем передумает. Прежде чем окончательно струсит и сбежит. Прежде чем проебется в юбилейный, сука, миллионный раз.

Автомастерская не изменилась за последние сутки. Не изменилась за те недели, когда он впервые здесь побывал. Тяню хотелось бы думать, что изменилось что-то внутри него – но нихуя подобного, конечно. Там все такое же гнилье и предельный уровень мудачизма. Литрами антисептика не излечить, тоннами яда не вытравить.

И все-таки, он должен попытаться.

Он хочет попытаться.

По-настоящему заслужить свой шанс исправить все, сделать все правильно. Цзянь спросил, что будет, если Шань захочет остаться друзьями – и Тянь потратил ночь на то, чтобы обдумать эту мысль, препарировать ее вдоль и поперек, разложить на составляющие и найти тот самый, честный ответ.

Пришлось признать – он будет разочарован, раздавлен, сломлен.

Пришлось признать – он и так уже ломанный-переломанный, ни одной целой кости не найдешь, сколько ни изучай нутро. Может ли дружба с Шанем сделать хуже? Нет. Может ли она же сделать лучше?

Да.Да.Да, черт возьми, да.

Тянь не может сказать, что действительно нашел ответ – все-таки, он мудак и сволочь, у него полнейший пиздец с умением в терпение и держание своих гребаных рук при себе, а своего гребаного рта закрытым. Но Тянь готов быть Шаню всем, чем тот захочет – другом, слугой, ручным цербером на поводке, который будет перегрызать глотки, на которые укажет рука хозяина, и приносить ему тапочки.

Ненормально ли это? Безусловно.

Больной ли Тянь ублюдок? Конечно.

Почти с полной уверенностью он может сказать, что Шань его мыслям не обрадовался бы – но он заебался врать себе. То больное, что у него к Шаню, вместе с тем самое светлое и теплое, что в нем когда-либо зарождалось – и Тянь не знает, как эти контрасты и полюса могут сосуществовать друг с другом.

Но он в душе не ебет, что это за дичь такая – золотая середина. Вся его сраная жизнь – контрасты. Пляска по лезвию, где от падения или от того, чтобы разрубить самого себя пополам, его удерживала только рука Шаня.

Настоящая. Призрачная.

Находящаяся рядом – или в тысяче миль от.

Не так уж важно. Важно только то, что это всегда была его рука.

Сможет ли Тянь быть Шаню просто другом? Сможет ли смириться с тем, что мир Шаня не будет вертеться вокруг него, что в его орбите будут кружиться другие планеты, что он, Тянь, не будет центром, не будет самым важным, что ему придется превратиться в наблюдателя и мириться с теми, кто важнее? Честный ответ – он не знает. Тогда, долгие годы назад, когда они были подростками и существовали на сплошном изломе – не смог. Но хочет ли он этого?

Безоговорочное.

Да.

Вот только Шань может не позволить ему даже этого. Скорее всего, не позволит даже этого. Он сложно впускает людей за свои стены, сложно срывает для них все свои многотысячные замки. Как он поступает с теми, кого однажды впустил – и кто оставил после себя разруху, выжег внутренности одной локальной войной, и после сбежал, отказываясь встречаться с последствиями.

Тянь видел.

Знает.

На себе прочувствовал.

А еще он понимает, что это даже не тысячная часть того, чего он заслуживает. Что Шань, на самом деле, даже не пытался отомстить, разрушить в ответ; все, что он делал на самом деле – это защищался, пока именно Тянь был тем, кто продолжал и продолжал нападать. Сволочизм в высшем своем проявлении.

Тянь понимает.

И именно поэтому Тянь будет всем, кем Шань захочет, будет учиться ласково скрестись в его стены вместо того, чтобы их рушить. Готов доказывать, что заслуживает, что больше не проебется – готов учиться быть тем, кто заслуживает. Только бы быть рядом. Потому что не-рядом для Тяня – медленная, растянутая во времени агония смерти.

Тянь – эгоцентричная мразь. Тянь не сможет больше один. Без солнца на своем горизонте – не сможет.

Ради этого Тянь готов пытаться, готов перековать себя и весь свой мир.Ради этого он готов ломать себя снова, и снова, и снова, если понадобиться, пока не станет тем, кем должен, кем Шань захочет его видеть.

Ради этого он подходит сейчас к знакомому силуэту, перебирающему какие-то бумаги на столе, и тихонько откашливается, пытаясь привлечь внимание. Вздрогнув, Шань резко оборачивается – и Тянь матерится мысленно. Он не хотел Шаня пугать. Он лажает, даже еще нихуя не начав.

Это талант, сука.

Из разряда тех, которые не-пропьешь-не-проебешь – к сожалению.

Карие глаза Шаня – все то же равнодушие, все тот же холод. Сплошная литая стена, о которую разбивай кулаки, ломай кости – не вышибаешь, не пробьешь.

…или, может быть, не такая уж и литая.

Потому что там, по ломанному острому краю – копнуть дальше, нырнуть глубже, – можно заметить брешь. Едва уловимую. Почти неприметную. Брешь, которая появилась, когда Тянь вернулся из своей бессмысленной поездки вникуда. Он прекрасно осознает, что Шаню не составило бы труда залатать эту брешь, залить ее бетоном, выровнять обратно в непроницаемый монолит. И все-таки, он не стал этого делать. Не стал.

В грудине глупо щекочет робкой, теплой искрой надежды.

Облизнув пересохшие губы, Тянь прокашливается еще раз и выдыхает голосом куда более хриплым, чем рассчитывал.

– Здравствуй.

Брешь во взгляде Шаня наполняется опаской, когда он хмурится, когда чуть щурится – и это больно, но это много больше, чем Тянь получал за все последние недели. Больше, чем заслужил. Это такое крохотное и недоверчивое, подозрительное – но такое искреннее и честное, что Тяню нутро до отказа переполняет жаждой броситься вперед, и поцелуями разгладить складку между бровей, и собой вытравить это недоверие, ожидание ножа между лопаток; доказать

я здесь. я не проебусь. не проебусь. не проебусь.

Но Тянь не может до конца доверять сам себе – с хера ему должен доверять Шань? После всего. После изорванного в клочья нутра.

Так что он сцепляет зубы крепче, сжимает руки в кулаки – и заставляет себя оставаться на месте. Разве что сглатывает стылую горечь и ненависть к себе, стелящуюся под кожей лезвиями. Только он сам – причина того, что такое родное Солнце теперь – такое чужое. Такое не его.

– Предположим, – бесцветно отзывается Шань, и Тянь беззвучно, в себя выдыхает от облегчения. Это хотя бы не категоричное – пошел нахуй. Это уже можно считать началом.

Это не шаг навстречу – но и не шаг назад.

Хорошо.

– Я принес кофе, – он вытягивает руку вперед, и Шань переводит взгляд на зажатый в ней бумажный стаканчик; скептично вскидывает бровь, и Тянь тут же добавляет, спеша оправдаться. – В этот раз чистый черный. Без сахара и сливок.

Слова наслаиваются, наползают друг за друга, и получается настолько неловко и неуклюже, что резко оборвавший себя Тянь едва ни не впервые за всю свою гребаную жизнь чувствует что-то, похожее на смущение.Ощущается это хреново. Слишком уязвимо. Слишком открыто. Но Шань мимолетно вскидывает глаза на него прежде, чем опять вернуть все свое внимание кофе – и какую-то долю секунды Тянь уверен, что в его взгляде успевает мелькнуть что-то. Что-то насмешливое. Такое восхитительно ребяческое. И Тянь задыхается, немножко рушится самым упоительным образом – но взгляд Шаня уже закрывается, захлопывается стенами, дверьми и заборами; не поймешь, пригрезилось или нет.

Но.

Господи.

Ради даже призрачного шанса, что не пригрезилось, что он сможет увидеть это вновь, Тянь готов выставлять себя идиотом перед Шанем раз за разом, снова и снова, годами, веками и вечностями.

– И? – тем временем коротко интересуется Шань, пока Тянь переживает свой короткий, явно запоздавший лет на десять приступ гейской паники и зависает основательно.

Мысленно возвращается назад, пытаясь собрать остатки здравого смысла во что-то относительно функционирующее, Тянь сглатывает и выдыхает бессвязное.

– Еще я взял с собой ноутбук. И кое-какие бумаги.

Он и впрямь такой идиот.

Безнадежно вляпавшийся и все просравший – опять – идиот.

– Заебись, – равнодушно хмыкает Шань, все такой же невозмутимый, все такой же отстраненный.

Какое-то время Тянь сверлит его взглядом, чувствуя себя непривычно потерянным – Шань не мог не понять, к чему он ведет. А потом до мозга, ржавеющего всеми своими ебучими шестеренками в присутствии Шаня, медленно начинает доходит.

Над ним издеваются.

Что-то, отдаленно напоминающее счастье обжигает нутро, и мешается с колючим, злым раздражением, готовым вырваться в едких репликах, в ярости и мраке оскала. Приходится прикусить щеку изнутри, всего себя закусить и заставить выдохнуть.

Вдохнуть.

Выдохнуть.

Нихера не работает, вместо кислорода легкие требуют никотина, требуют забить себя отравой до сомкнутых в вакуум полюсов; до черных дыр, рассыпанных по касательной. Игнорируя порыв, Тянь продолжает медленно и упрямо глотать кислород, заставляя себя молчать. Молчать.

Молчать.

Потому что, стоит сейчас открыть рот – и все пойдет по пизде. Опять. Окончательно. До конечной. Именно этого Шань от него и ждет.

От того сияющего и чистого, что успело зародиться внутри считанные секунды назад, не остается и следа, когда Тянь осознает: не мелькнуло в карих и солнечных – для него теперь только арктических – глазах ничего насмешливого. Ничего ребяческого.

Шань, скорее всего, считает, что для Тяня все это – лишь игра, хреново поставленный спектакль, где Шаню против его воли отведена одна из главных ролей. Так же, как это было в те далекие дни, когда они только встретились, когда все только начиналось, когда Тянь жаждал его сломить.

Тянь ненавидит того себя.

Тянь ненавидит любого себя.

А Шань…

Шань просто его проверяет.

Скорее всего, бессознательно – ответная реакция на всю ту ебанину, которую Тянь принес в жизнь Шаня. Которую уже успел привнести с тех пор, как они вновь встретились.

На то, что происходило здесь, в этой самой автомастерской те три дня, когда Тянь сюда таскался безумной, зависимой псиной.

Давай, Тянь.Хватит корчить из себя хорошего мальчика.Продемонстрируй уже во всей красе, какая ты мразь.Отгрызи от меня еще кусок.И попиздуем с тобой каждый в свой закат.Тяню кажется, он почти наяву слышит эти слова – хотя тот, кому они принадлежат, никогда их не озвучил бы.

Прошлый Шань уже давно ему все высказал бы, послал бы, врезал бы; прошлый Шань плевался своей ненавистью, как огнем, обжигал и клеймил, присваивал, даже если сам этого не понимал. Нынешний Шань…

Нынешний Шань замалчивает. Держит в себе. У него вместо драк и кипящей злобы, которые тогда, годы назад давали хоть что-то выпустить наружу – холод, холод, холод.

И Тянь вдруг приглядывается к нему. По-настоящему смотрит. Выхватывает детали.

Под глазами тени, въевшиеся в веки.

Скулы болезненно заострились.

Волосы потускнели, будто огонь в камине догорает, а поленьев подбросить некому.

В солнышке что-то болезненно сжимается, стягивается стальной лентой до хруста в ребрах. Тогда, в галерее, когда они встретились впервые, Шань выглядел гораздо лучше, живее. Сейчас он такой уставший. Такой откровенно заебанный. И хочется заставить его выспаться, и откормить его, и отпоить его холод горячим чаем.

Но чая всего ебучего мира не хватит, чтобы помочь Шаню. Чтобы решить проблему, из-за которой – тусклый огонь и болезненно острые скулы.

Чувство вины въебывает под дых, и Тянь разлезается по швам.

Он хочет спросить…Это из-за меня?

Спросить…Тебе без меня лучше?

Спросить…Я тебя разрушаю?

Тянь вспоминает вчерашний разговор с Цзянем, и думает, что, может быть, тот прав; может быть, стоит уйти сейчас, пока он еще не нанес непоправимый вред, пока опять не стал для Шаня кем-то важным, пока опять не забрался к нему под кожу.

Уже сейчас отчетливо видно, как он делает хуже, как разъедает его.

Что будет, если в ключевой точке он опять сдастся?

Опять предаст?

Опять сбежит?

В эту секунду Тянь почти готов развернуться и уйти, чтобы больше никогда не возвращаться. Почти.

Вот только есть еще одно ?но?.

– Могу я остаться? – Тянь будто со стороны слышит собственный ровный, спокойный голос, полностью противоречащий тому хаосу, который истерикой заходится у него внутри.

На какое-то мгновение в бреши Шаня мелькает удивление – и хотя исчезает оно со знакомой быстротой, в этот раз Тянь уверен в том, что видит. Это было бы смешно, если бы не было так пиздецово. Потому что Шань в своем удивлении пугающе прав.

Тянь сделал то, чего не делал никогда.

Дал выбор вместо того, чтобы решать все за двоих. Вместо того, чтобы ставить свои догадки, свои страхи, свое ?хочу? на первое место. Вместо того, чтобы выбрать самому – это ведь настолько проще, разрушить себя добровольно, чем ждать, пока разрушит тот, кому ты бессознательно и бесповоротно себя вручил.

И он готов к последствиям этого выбора. Если Шань скажет уйти – он уйдет.

Уйдет.

Уйдет, блядь.

Даже если придется себя до основания разрушить, опять оставить свою душу здесь, рядом с Шанем – все равно он годами думал, что эта душа давно изгнила и истлела. До тех пор, пока Шаня вновь не встретил.

Тянь уйдет, если Шань захочет, чтобы он ушел – и это наконец будет честно.

Честно по отношению к Шаню.

– Зачем? – все так же стыло, все так же равнодушно; но в голос Шаня все равно пробивается что-то ломкое, ощутимое в давно изученных Тянем полутонах.

Он бы порадовался, что все еще может эти полутона различать. Только радоваться, сука, нечему.

Насколько вопрос Шаня глобален, Тянь не знает.

В масштабах всей вечности он бы ответил

потому что – ты

Но в масштабах этого дня, этого помещения, в границах рациональности, безотносительно больной обсессии Тяня, воплощенной в остроте рыжих ресниц, вспарывающих его вновь и вновь?

– Я буду работать, – короткий кивок на висящую на собственном плече сумку, в которой лежит ноутбук. – Присяду где-нибудь в углу. Ты меня даже не заметишь.

Приходится резко себя остановить и одернуть, натянуть поводок до предела. Все-таки, до конца сдержаться не удается – Тянь едва не срывается в отчаянную, жалкую мольбу, хотя планировал дать ебучий выбор.

Блядь.

Поджав губы, он глушит злость на самого себя, надеясь, что Шань, глядящий пристально и цепко, не заметит ее и не примет на свой счет.

То, что Тянь сказал, не было ложью – но и полноценной правдой не было тоже. Он только надеется, что именно об этом Шань спросил; что именно этого ответа ждал.

Теперь остается только ждать.

Сейчас, вот сейчас Шань сделает выбор – и пошлет его нахуй. И будет прав.

Тянь не привык к неуверенности.

Не привык к страху.

Он всегда получал то, что хотел, по щелчку пальцев, стоило только подозвать, указать, приказать. Всегда – до тех пор, пока в его жизни не появился Шань.Пока эта самая жизнь не раскололась на до/после, на закаты/рассветы, пока не заполнилась до краев тем, кто вместо привычного подчинения – скалился и рычал, одергивал горячо, заставлял осознавать себя мудаком, пропускать через нутро каждый свой ебланский поступок.

Кажется, Тянь успел забыть, как это ощущалось.

Как разрушительно.

Как страшно.

Как правильно и нужно.

Еще какую-то долю секунды карие глаза продолжают сверлить его, пришпиливают бабочкой к каменной кадке.

Наконец, Шань хмыкает:

– Сомневаюсь.

До Тяня не сразу доходит, что это – ответ только на последнюю из его реплик, и он принимается судорожно перебирать мысли, пытается найти нужную, найти правильный ответ… А Шань уже проходит мимо – что-то внутри Тяня успевает обрушиться. Но в ту же секунду из его руки выхватывают бумажный стаканчик.

Шань больше ничего не говорит. Не смотрит на него. Не оборачивается даже. Только снимает крышку со стаканчика. Делает первый глоток.

И это определенно ответ.

Тянь уверен, что Шань слышит, как облегчение вырывается из него хрипом.

***

Как и обещал, Тянь действительно устраивается в самом дальнем углу, оттаскивая туда старое и потрепанное, на практике оказавшееся удивительно удобным кресло. Он готов поспорить на свою жизнь – так себе ставка, она же нихера не стоит, – что это кресло притащил сюда Шань.

У него всегда была слабость к потрепанным жизнью, никому не нужным вещам.

…и людям, – тихо-тихо добавляет голос в его сознании.

Тянь отмахивается.

Отмахивается.

Ему вообще приходится от большей части себя отмахиваться, большую часть себя глушить и стопорить на подходе. Прикусывать язык снова и снова, когда наружу начинают рваться едкие злые реплики, колючие замечания – гребаная защитная реакция, на которую заглушку поставить оказывается пиздецки сложно.

Потому что Шань молчит.

Молчит.

Молчит.

Он выглядит напряженным, угрюмым, все его движения ломаные и резкие, он постоянно передергивает плечами, натянутыми тетивой по горизонтали, у него желваки отчетливо и зло играют под кожей. Он иногда почти оборачивается к Тяню – но только почти, вместо этого замирая так, будто ждет, в следующую секунду ему прилетит ментальным ножом между лопаток.

Слишком часто такие мгновения совпадают с теми, когда ублюдское нутро Тяня особенно остро требует плеснуть ядом.

Блядь.

Им на плечи падает тишина.

Опять.

И эта тишина удушливая и абсолютная, такая вязкая, что кажется, стоит выдохнуть слишком громко – тут же провалишься в зыбучие пески по пояс. По глотку. Пропадешь в них окончательно. Пугает эта тишина так же, как и тогда, в первый раз – возможно, сейчас даже сильнее.

Возможно, сейчас даже сильнее хочется разрушить ее, разбить, заставлять кровью истекать по периферии.

Но на деле кровью истекает только сам Тянь.

Проблема только в нем.

Это он – тот, кто даже не пытается лепить пластыри на все свои колотые, накладывать швы на рваные ублюдочные рубцы. Вместо этого он кидается на Шаня снова, снова и снова, заставляет его захлебываться той самой кровью, в которой тонет сам.

Это нечестно.

Нечестно.

Нечестно.

По отношению к Шаню – нечестно. Это не то, чего Тянь хочет – разрушить его вместе с самим собой. Но чего он тогда хочет?

Тянь не знает.

Тянь знает слишком хорошо.

Черт возьми.

Так что он тоже молчит, проглатывает фразы прежде, чем они успевают вырваться, и пытается сфокусироваться на работе, раз уж и это обещал. Но предложения перед глазами разбиваются на слова, слова – на буквы, он сам весь разбивается, разлетается атомами, а взгляд уже в очередной, в тысячный раз скользит к склонившейся над капотом фигуре. Тянь не может это контролировать. Не хочет.

Он жадно хватается за каждую доступную ему мелочь, глотает каждую деталь, которую может выцепить, пока Шань не видит. Пока не замечает.

Это – очередное ненормальное.

Это больное, страшное. Тянь знает. Осознает, что продолжает вести себя как ублюдок, даже если и заткнул свой ублюдский рот наконец – а это стоит ему титанических усилий, и, в сущности, ничего не дало, ничего не изменило.

И чего он только ждал? Гребаного чуда? Благословения того Господа, который, если и существует, то давно уже положил на него свой нимб? Приложил нимбом прямо по темечку?

Тянь был мудаком – Тянь мудаком всегда будет.

Факт.

Аксиома.

Доказательств не нужно – побороть нельзя.

В очередной раз Тянь думает о том, что нужно сдаться. Нужно уйти. Но он не может, он не сбежит опять, он не будет решать за двоих – выбор за Шанем. Все равно осталось недолго. Еще совсем чуть-чуть – и тот наверняка пошлет его, далеко, заслуженно и навсегда. А Тяню бы нужно начинать уже обдумывать дальнейший план.

Как научиться опять дышать?

Как научиться опять существовать?

Как выйти отсюда – и не развалиться на куски тут же?

Как сделать так, чтобы Шаню не пришлось чувствовать вину за то, что послал его и разрушил его?

На последнее у Тяня один ответ – боль. Но нет. Нет, блядь, нет. Именно с этим он борется – он и так причинил Шаню боли больше, чем способен выдержать один человек. Чем способна выдержать рота солдат, отправленных на бойню.

Так что Тянь терпит. Терпит.

Растворяется в этой страшной, абсолютной тишине, которую все еще не понимает – и, наверное, никогда не научится понимать. Которая чужая ему, которую невозможно считать, проанализировать; слишком много неизвестных, слишком мало данных.

И смотрит.

Возвращается взглядом к Шаню снова, снова, снова. Жажда орать, материться и ранить-ранить-ранить мешается с жаждой обнять, и утешить, и прогнать эти тени, въевшиеся в веки, и опаску в бреши взгляда, и огонь, огонь вдохнуть в волосы. Пламя в самого Шаня вдохнуть. Но Тянь этого никогда не умел.

Именно Шань был тем, кто вдыхал пламя в него самого, теплое и ласковое, заставлявшее чувствовать себя живым.

Тянь совсем не помнит, каково это – чувствовать себя живым.

Хочется скулить. Хочется спросить прямо – что я должен делать?Что?Но Тянь должен сам найти ответ – вот только он не знает, где. Он наконец готов встретится с каждым из своих демонов, каждому заглянуть в глаза, у каждого затребовать ответ, каждому перегрызть глотку. Но их так много. Темных углов в Тяне так много, что он уверен, если забредет слишком далеко – дороги назад в этом лабиринте уже не найдет. И за руку больше не возьмет единственный человек, который мог бы вытащить на поверхность.

Так что Тяню остается только стискивать зубы, сжимать кулаки, и снова и снова возвращаться голодным, лихорадочным взглядом к Шаню, все еще ждущему нож между своих лопаток.

Так продолжается час.

Второй.

Третий.