Облегчение (1/2)
Когда Тянь наконец переступает порог своей квартиры – назвать ее ?домом? больше не получается даже в насмешку, – он валится на диван грудой усталых костей и выуживает телефон из кармана, рассеянно листая переписку последней недели.
Взгляд задерживается на последнем сообщении.
Задерживается.
И задерживается.
Шань не выглядел счастливым, когда Тянь завалился к нему на работу этим вечером. Не выглядел он и разозленным или расстроенным, даже удивленным – никаких эмоций из тех, которых можно было бы ожидать. Вообще никаких эмоций, на самом деле.
Справедливости ради – Тянь ни на что и не надеялся.
Потому что Шань ему ничего не должен.
Мысль странная, чужеродная, пусть и не должна ощущаться таковой. Это ведь, в сущности, аксиома – конечно, Шань никому ничего не должен, у него новая, возможно, лучшая жизнь, он идет дальше. У него все если не хорошо – то как минимум в пределах нормы. Его мир не вращается больше вокруг Тяня. Нет, не так.
Его мир никогда не вращался вокруг Тяня.
Тянь моргает. Взгляд скользит к потолку, ввинчивается в него растерянной, зыбкой горечью, и приходится сглотнуть, пока рука с все еще зажатым в ней телефоном опадает, соскальзывая с дивана и зависая в футе-другом от пола. Все правильно. Даже в то время, когда они были вместе – в жизни Шаня существовало что-то помимо Тяня, и это нормально.
Нормально, что у Шаня было личное, запертое на тысячу-другую чугунных замков, скрытое за той самой, единственной стеной. Что-то только-для-себя.
Нормально, если Шань не выстраивал все свое существование вокруг Тяня.
Вот только проблема в том, что Шань выстраивал. Он ненавидел ту, старую, абсурдно огромную и пустынно-одинокую квартиру Тяня, принадлежавшую его дяде – но оставался там все чаще, когда у них все началось, когда Тянь просил, когда Тянь нуждался; Шань вдыхал в нее жизнь запахами домашней еды, и своей старой, потрепанной худи, валявшейся на спинке дивана, и кривым уродливым фикусом, стоявшим в углу на кухне.
Тянь никогда не скрывал, что терпеть этот фикус не может.
И продолжал прилежно его поливать.
Существуют еще десятки, сотни, даже тысячи мелочей, которые Шань продолжал молча делать не-для-себя – и Тянь вдруг понимает, что наверняка не замечал даже половины из них.
Он думает о теплых завтраках.
Об утренних объятиях.
Об узловатых пальцах в своих волосах, подтверждавших такое нужное чужое-родное присутствие.
Об усталых вечерних поцелуях, когда Шань возвращался с работы заебанный на десяток жизней вперед – и ворчал, конечно, и называл Тяня придурком, но силы на то, чтобы быть рядом и укутывать своим колючим, болезненно-мягким теплом откуда-то находил.
Иногда они ссорились, конечно – часто ссорились, если совсем честно, потому что оба были упрямыми, несговорчивыми идиотами, но…
Но.
Сейчас, в эти самые секунды, когда Тянь пытается дотянуться мысленно до ближайших осевших в памяти ссор – приходит осознание, что именно Шань, всегда яростный, всегда отстаивавший свою свободу и свое мне-никто-не-нужен Шань был тем, кто в большинстве случаев шел навстречу. Не явно, конечно, не словесно – все теми же мелочами, которым так легко было не придавать значения.
И Тянь не придавал. Его подсознание ловило сигнал – и после первого шага Шяня он делал собственный, второй. Но в то же время был целиком и полностью уверен, что именно его шаг и есть тот самый, первый.
Блядь.
Блядь.
Аксиома утверждает, что Шань никогда и ничего не был Тяню должен – факты говорят, что Шань все и всегда для Тяня делал.
Кажется, масштабов собственного эгоизма Тянь все-таки не осознавал. Потому что воспринимал Шаня, как должное, все, что тот делал для него – как должное; его присутствие, его отдачу, его существование – как должное, и…
Черт.
Когда это началось?
И, что куда страшнее – закончилось ли это?
Хватка слабнет и телефон падает с приглушенным грохотом; Тянь вздрагивает, когда его грубо выдергивает из мыслей. Рукой он уже шарит по полу, и когда пальцы опять сжимаются вокруг гладкого корпуса – подносит телефон к лицу.
Мазнув взглядом по короткому ?возвращайся? и смахнув рой мурашек, погнавших электричество по позвонкам, Тянь закрывает переписку. Открывает контакты. Пролистывает.
Зависает на секунду-другую на знакомом номере и незнакомо робко ощущающемся ?Мо Гуань Шань? рядом с ним – ему хотелось написать ?Солнце?, или хотя бы ?Рыжий?, или, на крайний случай, простое ?Шань?. Любой из этих вариантов чувствовался правильнее и весомее – но ни один из них не чувствовался заслуженным.Черт возьми.
Вдох.
Выдох.
Требуются некоторые – изрядные, блядь – усилия, чтобы оторвать взгляд и заставить себя пролистать контакты еще раз.
Наконец найдя нужный номер, Тянь жмет на вызов почти бездумно. Поднимается. Принимается рассеянно мерить шагами комнату.
Гудок.
Еще один.
– Если ты там по случайности сдох, даже не пытайся звать меня на свои похороны. Найдутся дела поважнее.
– Ты же понимаешь, как нелогично это прозвучало?
– Нормально прозвучало, – с показательным раздражением ворчит Цзянь, но Тянь знает его слишком хорошо и потому слышит нотки облегчения, вплетающиеся в голос.
В обледенелом солнышке немного теплеет – несущественно и почти незаметно, но достаточно весомо, чтобы Тянь ощутил острый укол вины. За всю эту неделю он ни разу не подумал о том, чтобы написать хотя бы пару слов Цзяню. Но, что куда удивительнее, сам Цзянь тоже ни разу ему не написал и не позвонил. Мгновение Тянь хмурится и уже почти спрашивает, все ли у Цзяня в порядке, но потом до него доходит, и тепло в солнышке ширится, разрастается, дотягиваясь до пульсирующей сердечной мышцы и сжимая ее мягкой хваткой.
Шань наверняка рассказал, что Тянь в порядке, раз доебывается до него сообщениями. А Цзянь наверняка понял, что самому доебываться до Тяня сейчас не стоит.
Тянь не особенно понимает, чем он заслужил сам факт появления этих людей в своей жизни.
Стоит мыслям опять соскользнуть в сторону Шаня – и Тяню вспоминается его сегодняшний взгляд. Все еще безэмоциональный, закрытый – но уже не настолько арктически равнодушный. Вспоминаются пальцы Шаня, мимолетно коснувшиеся его собственных – такие неправильно ледяные, закостеневшие в своем холоде, и хотелось обхватить их ладонями, и поднести к губам, и привычно согреть, но приходилось не думать, не думать, потому что если бы задумался, если бы не проигнорировал, если бы приблизился всего на один вдох…
– Ты еще здесь?
Блядь.
– Да, – Тяню приходится прокашляться, когда голос начинает звучать слишком низко, с ломающей его на октавы хрипотцой.
На секунду Цзянь замолкает, тишина повисает в воздухе и Тянь вязнет в ней, как в киселе, отчаянно пытаясь отдышаться. Одно касание пальцев – а он уже сходит с ума. Что Шань с ним делает?
А потом Цзянь опять начинает говорить, спрашивает с насмешливой недоверчивостью и нотками подозрения, плавно скользнувшими в интонации.
– Ты там не дрочишь, надеюсь?
Этого хватает, чтобы Тянь поперхнулся и едва не закашлялся. Взгляд непроизвольно опускается и упирается в собственный пока еще только назревающий стояк – хватило мысли о гребаных пальцах. Пальцах, черт возьми. Он хуже, чем подросток.
Что.
Шань.С ним.Делает.
Но хуже всего, что мыслил-то Цзянь в правильном направлении, пусть и перегнул, шутник хренов; иногда это почти страшно, то, насколько хорошо они друг друга знают. Прикрыв глаза, Тянь шумно выпускает воздух из легких и шипит сквозь стиснутые зубы, заставляя себя сосредоточиться:
– Господи, Цзянь.
– Нет, я все понимаю, конечно, – срывается в нетерпеливый речитатив Цзянь, явно пытаясь при этом звучать до предела серьезно и сочувственно. – После недели шатания черт знает где и, возможно, даже воздержания, увидеть сегодня Рыжего, эдакого горячего автомеханика, всего потного, в масле…
– Цзянь, – предупреждающе цедит Тянь, но в ответ получает только возмущенный визг.
– Ну что? Еще скажи, что не мечтаешь о порнофильме, который начинался бы…
– Цзянь, блядь!
– При условии, что вторым действующим лицом был бы ты, конечно!
Устало сжав пальцами переносицу, Тянь вздыхает – и все-таки чувствует, как уголки губ непроизвольно покалывает чем-то, отдаленно напоминающим улыбку. Как бы там ни было, а корчить из себя идиота – это талант, которым Цзянь овладел в совершенстве.
– Ты безнадежен, – ворчит Тянь, но даже сам слышит призрачную мягкость, отзеркалившуюся в собственном голосе.
– Я проигнорирую этот гнусный поклеп, – пафосно парирует Цзянь, но и его голос становится на пару тонов мягче; что-то вроде ответного позывного: сигнал принят, расшифрован, шлю ответный, – и просто обращу твое внимание на то, что пытаюсь сказать. Я все понимаю. Такое зрелище, вероятно, было стрессом для твоего организма, и теперь… – он делает вид, что задумывается, многозначительно м-м-м-кая, на что Тянь, уже не сдерживаясь, раздраженно передергивает плечами, – энергия требует выхода… Но! Душить своего одноглазого змея…
– Цзянь.
– …пока разговариваешь со мной – немного слишком, не находишь?
– Да не дрочу я, Цзянь! – все-таки срывается Тянь в полурык, и Цзянь в ответ выдыхает с таким показательным облегчением, что легко можно представить себе, как он театрально прижал руки к груди и возвел глаза к небу.
– Слава богу.
А потом детали пазла, существование которого он даже не подозревал, вдруг складываются в одну картинку, и Тянь смаргивает щелчок в собственной голове; спрашивает прежде, чем успевает до конца осознать вопрос:
– Откуда ты вообще знаешь, что я видел сегодня Шаня?
– Ну… – Цзянь колеблется всего какую-то долю секунды, а после продолжает сплошным потоком пиздеть все с той же насмешливой серьезностью – но доли секунды Тяню вполне хватает. – Я был там? Стоял в уголочке и восхищался зрелищем, мечтая о попкорне? Но не бойся, я не слишком обижаюсь на то, что ты меня не заметил. Не думаю, что ты в тот момент заметил бы даже стадо танцующих стриптиз кентавров с носками, надетыми на…
– Ты просто наслаждаешься всем этим, да? – прерывает его Тянь, и с удивлением ловит себя на том, что не чувствует злости; даже раздражение успело рассеяться крошевом.
Цзянь врет, почти наверняка врет. Он хороший актер – и это второй его прокачанный до вполне приличного уровня талант, но, опять же, они знают друг друга слишком давно и слишком хорошо. Почему он врет, Тянь не знает – может, ему обо всем рассказал и попросил молчать Шань, может, есть другая причина.
Вот только это вдруг оказывается неважно.
После всего, через что они прошли, Тянь доверяет Цзяню – это все, что ему нужно знать.
Прикрыв глаза, он зарывается пальцами в волосы и чувствует, как горечью улыбки все-таки дергает уголки губ. Все эти годы, когда Тянь медленно гнил и тонул сам в себе, Цзянь не оставлял его, Цзянь настойчиво проталкивал себя в его жизнь, Цзянь продолжал свои попытки подставить плечо – даже если это нихуя не помогало. Цзянь всегда умел быть хорошим другом. Тянь же? Тянь не уверен, что умеет быть даже человеком.
Потому что Тянь, в свою очередь, продолжал на попытки не обращать внимания. Попросту их не замечать. Он продолжал с эгоцентричным нарциссизмом захлебываться своим отчаянием, своей серостью, своим одиночеством, всем своим-своим-своим.
Зато стоило Шаню просто мелькнуть на задворках его жизни, замаячить сигнальным огнем на периферии, в эту жизнь не вторгаясь, не пытаясь и не желая больше быть ее частью – и вот оно. Проходит каких-то несколько недель против долгих ебучих лет – и Тянь осознает.
Тянь всегда знал, что он мудак – но осознает он это только сейчас.
Именно так Шань всегда на него действовал. Заставлял задумываться над собственными поступками. Заставлял чувствовать раскаяние. Вину. Заставлял видеть боль, которую он причиняет другим людям.
От этого всегда было так хуево?
Нет, конечно.
В самом начале было куда хуевее.
– Что именно меня выдало? – весело спрашивает Цзянь, и Тянь открывает рот, чтобы ответить – но тут же его захлопывает. Он не готов.
Он не знает, как озвучить это. Не понимает…
Блядь.
– Кажется, сейчас я должен начать гордиться, – отступает он и прячется за чем-то привычным: оскаленно-ядовитым, насмешливым.
Трус, – с холодной отстраненностью констатирует Шань в его голове.
Трус, – покорно соглашается Тянь.
– О чем ты?
– Мои уроки мудачества не прошли зря.
Секундная тишина – и Цзянь в ответ взрывается хохотом, цветасто-ярким и подсвеченным легкой истерикой изнутри. Пока Тянь слушает его, пальцы на телефоне сжимаются крепче, едва ли не до трещин – то ли на пластике, то ли на собственных костях.
– И даже сейчас ты умудряешься быть самодовольным ублюдком. Я восхищен! – фыркает Цзянь, когда приступ смеха наконец начинает затихает.
Затихает.
И они опять молчат.
И под закрытыми веками Шань смотрит с осуждением, щурится недовольно своими карими глазами с их незнакомыми морщинками в уголках, с их холодом, основательно сковывающим тепло, и Тяню под этим взглядом – крошиться-рушиться, даже если казалось, что рушиться давно уже нечему.
– Как ты? – вдруг спрашивает Цзянь тихо-тихо, едва ли не шепотом, и насмешка, легкомыслие уходят из его голоса, оседают где-то позади.
Теперь Цзянь и впрямь – концентрат серьезности и сожаления, сочувствия. Но не жалости. Никогда – жалости. Он же знает, кажется, прекрасно знает, как чужая жалость Тяня бесит, как заставляет закрываться и скалиться; ему с лихвой хватает собственной жалости к себе.
Чувство вины становится острее.
Все эти годы Тянь именно в жалости Цзяня обвинял.
– Цзянь И.
– Я здесь, – глухим шелестом отзывается Цзянь, который хороший друг, да.
Но Тянь не может на этом сконцентрироваться.
На нем сконцентрироваться.
Его мыслями опять – к Шаню-Шаню-Шаню, как штормовой волной к утесу. На скалы. Вдребезги.Цзянь ведь не будет его жалеть, да? И щадить его не будет? Вот только Цзянь – не Хао Ши. Цзяню по какой-то странной причине на Тяня не посрать. Цзянь умеет быть жестоким, когда нужно, умеет быть сволочью, когда нужно.
Когда нужно.
Когда срывает тормоза.
Но сейчас…
И все-таки, Тянь не может держать это в себе – да, наверное, и не хочет. Ему самому срывает – тормоза, крышу, все ебучие маски. Вопрос получается пугающе искренним, отчаянным. Звучащим слишком высокой нотой на натянутых струнах жил.
– У меня есть шанс все исправить?
То, чего Тянь ждет – это категоричного ?нет?. Или, может быть, при самом оптимистичном раскладе – рассеянного и полного все той же ебучей жалости ?я не знаю?. Чего он не ждет – так это того, что Цзянь замолчит почти на минуту, а после выдаст знакомо серьезным, но теперь уже бесцветным тоном, в котором оттенков почти не различишь.
– А ты хочешь?
– Да.
Слово вырывается из глотки само, против воли Тяня – но не слишком поспешно. Не слишком медленно. Так, как нужно. Правильно.
Никаких сомнений.
Он хочет.
Блядь.
Да это единственное, чего он хочет.
– Тогда пытайся, – Цзянь все еще старается звучать ровно и бесстрастно, но с каждым словом в голос пробиваются эмоции, что-то пылкое, фонящее изломанной пыльной надеждой. – Пытайся говорить с ним, а не напирать. Пытайся интересоваться, чего хочет он, а не решать все за вас обоих. Пытайся не быть мудаком.
Медленно опустившись на пол, Тянь приваливается спиной к дивану и отдаленной частью сознания понимает, что так и остался в уличной одежде. Он бездумно стаскивает с плеч куртку, отшвыривая ее в сторону; туда же летят замызганные, истрепанные кроссовки.
Глаза закрываются. Ладонь устало скользит по лицу, а под ребрами кто-то скрежещет зло, долбит по внутренностям кувалдой.– Я не знаю, как, – сипит Тянь надтреснутым голосом, и это правда.
Он не знает.