Облегчение (2/2)
Нихуя он не знает.
– Пытайся. Разве Шань этого не стоит?
Раздражение нарастает, и Тянь выплевывает с примесью той злости, которая рвется из-под ребер – хотя злость эта не на Цзяня. Злость эта на себя.
– Я пытался. Это просто… – он стопорится в попытке отыскать слова, те самые, которые смогут внятно объяснить, которые донесут, которые… Вот только такое, наверное, в принципе невозможно объяснить. Цзянь либо поймет – либо нет. Так что Тянь просто дает этому выплеснуться наружу, так, как умеет; вместо привычно чеканных, выверенных слов, подготовленной речи – сплошной бессвязный поток. – Чем сильнее я вылажу из собственной шкуры – тем больше все порчу. Я не знаю, как не быть мудаком, Цзянь И. Я не…
Но Цзянь его прерывает.
– Ты же понимаешь, что Рыжий прекрасно осознает, какая ты мразь, да? – спрашивает он с легкой недоверчивостью, будто удивленный тем, что приходится что-то настолько элементарное объяснять. – Он не слепой и не тупой. Он понимает…
В ответ Тянь только раздраженно шипит. Потому что это неважно. Неважно, что Шань знает – важно, чего Шань заслуживает.
– Я хочу быть лучше, – и добавляет. –Для него, – и рубит, рубит, рубит словами самому себе приговор. – Но. Не знаю. Как.
– Ты и был лучше, – голос Цзяня опять звучит тихо, опять – где-то на изломе, на вершине острых горных пик. – С ним.
– Да. Был, – сглотнуть получается с трудом, вдохи даются все тяжелее и тяжелее, а голова склоняется все ниже и ниже. – Возможно, в этом и проблема. Быть лучше благодаря ему – и быть лучше для него, это разные вещи.
Проходит очередной момент отчаяния, вязкой, смоляной тишины – а потом Цзянь спрашивает осторожно, с некоторой опаской:
– А может, ты просто слишком много думаешь?
– То есть?
– Рыжий знает тебя, – повторяет Цзянь все ту же мысль, которую втолковывал считанные секунды назад, и Тянь почти готов зарычать взбешенно, но Цзянь уже продолжает торопливо, путанно: – Я сказал тебе пытаться, но… Я имел в виду… Блядь. Тянь, ты понимаешь, почему ведешь себя как мудак с ним?
Удержать в себе взбешенный рык все-таки не удается.
– Если бы понимал, исправил бы все.
– Мне кажется…
И опять молчание. Секунда, другая. Только сбитое дыхание по ту сторону твердит, что Цзянь все еще там.
– Что? – рявкает Тянь приглушенно, силой заставляя остыть что-то яростное, кострищем полыхающее в грудине – получается хреново.
Потому что в ответ ему опять вопит тишина.
Тишина.
И тишина, которая – топливом для чего разъяренного внутри Тяня, который сам не заметил, как опасно близко подошел к алой черте.
– Или договаривай, или вообще не начинай, Цзянь, – в этот раз получается тише, ровнее, но холодная злость пропитывает каждое слова, расцвечивает голос убивающе ярко, и Цзянь, конечно же, не может не ответить.
– Черт. Ладно! – шипит он в ответ с таким же ярким раздражением, в котором, тем не менее, отчетливо можно ощутить легкую дрожь тревоги. –Мне кажется, ты настолько боишься все испортить, что именно так и поступаешь. Портишь все. Как будто это единственное, чего ты от себя ждешь. Не можешь даже вообразить другой расклад, и в результате…
– И в результате все катится в пизду. Из-за меня, – глухо заканчивает за него Тянь, и злость тут же вымывает изнутри, будто тумблер, вывернутый на максимум, кто-то вернул в исходное положение.
– Да, – отвечает Цзянь голосом, сорванным настолько, будто до этого он вопил во всю глотку не один час. – Да, Тянь.
Кажется, Тянь проебывается даже тогда, когда абсолютно нихрена не делает – именно проебом ощущается то, что происходит сейчас, каждое слово и каждая мысль. Потому что проеб – каждый поступок из прошлого, который за этими словами-мыслями тянется.
– Наверное, что-то вроде этого пыталась сказать мне Хао Ши, – осознает и признает вслух Тянь, и смех больно царапает гортань, струится по венам зигзагами и ломанными, разрывая сосуды в лоскуты.
Тянь прикусывает щеку изнутри, прикусывает нити нервов – не дает смеху вырваться наружу.
Себе наружу вырваться не дает; боится того, что может оказаться на свободе. Того, что и кому такая свобода может причинить.
– И ты ее услышал? – интересуется Цзянь с жгучей, ядовитой насмешкой, но тут же резко затихает; слишком резко. – Черт, – выдыхает. – Блядь, – задыхается. – Поэтому ты пропал на неделю, – это не вопрос – утверждение, и в этот раз за догадливость, за их общее ?слишком-давно-и-слишком-хорошо-знают? Тянь, в общем-то, чертовски благодарен; он не уверен, что смог бы объяснить. Не уверен, что объяснить хватило бы сил. А Цзянь уже спрашивает этим своим серьезным, сочувственным тоном, безуспешно пытаясь скрыть беспокойство. – Помогло?
Нихера, – хочет ответить Тянь, но вместо этого почему-то говорит:
– Не уверен, – и это не то чтобы не правда. Он действительно не уверен где-то приблизительно, блядь, ни в чем.
– Самоанализ та еще упрямая мразь, – фыркает Цзянь, и это выходит у него до правильного неправильного, вместо насмешки от него почему-то фонит поддержкой; Тянь сгибает ногу в колене, упираясь в него лбом.
Выдыхает честное и ломкое, взращенное на вековом пепле:
– Кажется, я бежал от себя слишком долго.
– И теперь никак не получается догнать? – понимающе произносит Цзянь, и, наверное, он действительно понимает – стоит только вспомнить, как у них с Чжанем все начиналось. От безответной влюбленности, горечью растянутой на долгие годы, наверняка тоже хотелось сбежать; как минимум иногда. – Рад, что хотя бы ее ты все-таки услышал.
Отвлеченный на собственные мысли, Тянь едва не пропускает эту реплику, сказанную так тихо, на полутонах, что ее легко можно проигнорировать. Тянь не игнорирует – сейчас он ничего не игнорирует. Вместо этого – осмысляет.
Интонации Цзяня он осмысляет тоже.
И понимает, что за этими интонациями крылось.
Слова вырываются сами. В этот раз, когда Тянь к ним не готовился, когда не успевает даже задуматься об очередном побеге – сами.
То, что он должен был сказать в самом начале этого разговора.
То, что должен был сказать гребаные годы назад.
– Прости, что не слышал тебя.
По ту сторону слышится шумный, какой-то надломленный вздох, и Тяня опять накрывает виной за то, что никогда этого не говорил; что вообще говорить о важном нихера не умеет. Он и осознает-то важное один раз из десяти, один раз на туеву хучу лет – если повезет.
А Цзянь уже хмыкает – и закрывается. И принимается привычно сыпать бессмысленным потоком слов, обрушивает их на Тяня, пытаясь сбежать от вот этого момента, когда проскальзывает что-то слишком искреннее, слишком искрящее, слишком на изломе.
Просто – слишком.
Тянь понимает. Все-таки, они похожи – кое в чем, возможно, даже слишком.
– Что это? Что происходит? Сам Хэ Тянь извиняется передо мной? Апокалипсис близко? Мне пора готовить предсмертную речь?..
– Цзянь И, – жестко, без тени веселья обрывает его Тянь, потому что прекрасно осознает – иногда это просто нужно. Прервать поток бессвязных попыток спрятаться в себе, чтобы в себе не увязнуть. – Я серьезно.
Это тяжело. И это нужно.
Под закрытыми веками опять – Шань. Его взгляд искрится намеком на уважение, гордость, и Тянь хочется зацепиться за это, зацепиться за него, хочет…
Но Шань едва заметно качает головой.
И отступает.
И исчезает.
А Тянь скрипит зубами, думает – совсем ебнулся, но послушно возвращает все свое внимание Цзяню, мнимое веселье которого обрывается; который замолкает. Кажется, Цзянь осознает, что свести все к шутке не получится, и шепчет тихо, на уровне чувств, эмоций, так, что получается больше ощутить слова, чем услышать их.
– Знаю, – и продолжает, уже не пытаясь себя остановить. – И ты не должен извиняться. Не передо мной.
– Перед тобой тоже.– Все нормально, Хэ Тянь, – голос Цзяня знакомо смягчается, тает на аккорд-другой. – Если бы я не хотел быть здесь – я бы не был, – есть часть Тяня, которая хочет побыть мудаком и уточнить, что, чисто технически, Цзянь сейчас и не здесь.
И это, наверное, главный признак того, что они уже за гранью. Что дальше – некуда. Обрыв. Нужно тормозить. С такой наэлектризованной честностью для них – долго не вывезешь, обгореть можно до костей.
А еще Тянь прекрасно понимает, что именно пытался сказать Цзянь этими словами. Чувствует их нутром, чем-то глубинным, завязанным на преданности, которая формировалась долгими годами их знакомства, тем, через что они прошли, тем, какими они друг друга видели, какими вытаскивали друг друга из дерьма.
Ну или хотя бы пытались вытаскивать.
Так что мудака своего внутреннего Тянь резко одергивает, грубо затыкает ему пасть, но слов взамен не находит.
Ему слишком.
Слишком.
Вместо него опять заговаривает Цзянь, возвращаясь к тому, о чем они говорили до этого.
Тянь выдыхает. Казалось, после должно стать легче – легче нихуя не стало, одно извинение не делает его пиздатым другом. Но все-таки, это что-то.
Тянь хочет надеяться, что это начало.
– Может, я не совсем прав, – говорит тем временем Цзянь, – и тебе как раз не нужно пытаться, Тянь. Может, тебе нужно перестать вылазить из собственной шкуры. И просто. Понимаешь. Быть, – последние слова чеканятся, вбиваются подкорку ржавыми гвоздями.
Внутри что-то болезненно цепляет и тащит, тащит, тащит крюком.
– Звучит бредово.
– Знаю.
– И сложно.
– Знаю, – повторяет Цзянь.
И продолжает до странного не своим – и при этом таким своим голосом; таким устало спокойным, звучащим на десяток тоном взрослее нужного. Старее нужного.
– Слишком простые, очевидные пути – это почти всегда ловушка, Тянь. Их не бывает. Не может быть после всего, что ты сделал.
– Знаю, – эхом отзывается Тянь.
Они молчат, и молчание в этот раз выходит каким-то выжидающим, настороженным; Цзянь явно ясно не закончил, что-то в нем зреет, рвется наружу – и Тянь ждет.
Не торопит.
– Есть еще кое-что, что я должен тебе сказать, – в конце концов, предсказуемо начинает Цзянь, и появляются в его голосе интонации, из-за которых Тянь весь подбирается, вытягивается струной, чувствует, как напряжение прокатывает вибрацией по изнанке. – Понимаешь, Тянь, я… – сбивается; прокашливается; продолжает; с каждым новым словом голос Цзяня набирает силу, обрастает уверенностью, и Тянь продолжает безотрывно слушать его, чувствуя, как грудину сдавливает стальным колючим обручем.
– Я всегда боялся за тебя больше, чем за него. Мне казалось, что, если ваше все сломается, он сможет пережить и пойти дальше, ты же разрушишься. И оказался прав. Но есть одна деталь, которую я не учел и до конца осознал почему-то только сейчас. Рыжий не железный, Тянь. Не робот. Он не сможет собирать себя из раздробленных кусков снова и снова целую вечность. И однажды он просто не поднимется. Скорее всего, ты продолжишь существовать, даже если в этот раз у вас опять не срастется. Не жить, да, но существовать, ты это умеешь. Знаешь, как идти дальше, когда ты уже и не человек больше, а просто набор из осколков, воспоминаний и пепла. Но Рыжий? Рыжий – нет. Если ты не уверен, Тянь. Если ты допускаешь хотя бы мысль о том, что можешь опять сбежать, испугаться, бросить его. Разрушить его. Я скажу тебе, чтобы ты ушел сейчас. Пока еще не поздно. До того, как заново вошьешь себя в него. Потому что я видел его тогда, после первого раза, когда все навалилось на него разом, и… Он не вывезет. Не еще раз. Не от тебя.
Ближе к концу Цзяня вдруг начинает звучать жестко, сурово; Тянь по пальцам может пересчитать разы, когда слышал его таким.
Защищающим.
Каждое слово – бах-бах-бах. Очередной удар кувалды по костям, и так уже изъеденным паутиной трещин. Обруч на грудине стягивает сильнее. Изнанка дождит кровью.
– Ему не придется, – через силу выталкивает из себя Тянь, и ненавидит, ненавидит нахуй то, насколько неуверенно, размыто он звучит.
– Я хочу, чтобы вы оба были счастливы, Тянь, – произносит Цзянь спокойнее, ровнее, мягче, и в противовес ему Тянь чувствует, как нарастает бешенство. – И я знаю, что счастливы вы сможете быть только друг с другом. Но…
– Ему. Не. Придется, – перебивает он Цзяня и дублирует собственные слова, рубя их в этот раз острее, мощнее, заставляя их налиться силой. И все равно, все равно, блядь, не до конца веря самому себе.
Тишина.
А потом Цзянь спрашивает бесцветно, безлико:
– А что, если он скажет тебе, что готов начать все сначала – но как друзья?
– Это будет гораздо больше, чем я заслуживаю.
Правда.
– И ты смиришься с этим?
– Я буду этому счастлив.
Тянь надеется, что это тоже – правда. Тянь должен быть счастлив всему, что окажется готов дать ему Шань – если окажется готов дать хоть что-то. И Тянь счастлив будет.
Получить разрешение находиться рядом?
Видеть его?
Слышать его?
Звучит, как мечта.
И все-таки. Все-таки. Слово друзья бьет под дых точечным хуком, вышибает дыхание, не дает глотнуть кислорода – но к этому Тянь привык. С этим Тянь может существовать.
Но Шань вряд ли позволит ему даже это.
– Ладно. Хорошо, – вздыхает Цзянь со смесью обреченности и смирения; он явно тоже последней фразе Тяня поверил не до конца. – Я надеюсь, ты понимаешь, что делаешь, – секунду-другую Цзянь мнется, а потом все-таки продолжает говорить, и в голос опять проскальзывает эта знакомо-незнакомая жесткость. – Между вами с Рыжим много различий, Тянь, но есть одно, ключевое. В то время, как ты отлично умеешь играть на публику хорошего богатенького мальчика, но по сути своей являешься мудаком – Рыжий восхитителен в том, чтобы строить из себя мудака для всего мира, тогда как на самом деле… – Цзянь запинается, и заканчивает немного неуклюже. – Ты знаешь, какой он на самом деле.
И да, Тянь знает. Конечно же, знает.
Грудину топит нежностью и болью при одной только мысли.
– Это все, о чем я тебя прошу, – тише добавляет Цзянь, и жесткость в его голосе уступает место едва ли не мольбе. – Не уничтожь его.
Тяню в очередной раз приходится напомнить себе, что жизнь Шаня не вращается вокруг него. Что есть другие люди, которые дороги Шаню – которым дорог Шань. Которые будут Шаня защищать.
И от Тяня в том числе.
Эта мысль почему-то греет. Мысль о том, что делает сейчас Цзянь ради Шаня – греет. Потому что это то, чего Шань заслуживает.
Людей, которым он дорог.
Людей, готовых ради него на все.
– Он – единственное, что я хотел бы сберечь.
Правда.
– И это все еще не гарантия.
Прежде, чем ответить на это, Тянь запинается всего на секунду.
Вдыхает.
Выдыхает сквозь зубы честное:
– Нет.
Тишина.
Тишина.
Тишина.
– Исправь все, Хэ Тянь.
Всего несколько слов, так удушающе мало – так охуительно много. Цзянь сбрасывает вызов, и на плечи Тяню монолитом падает отчаяние. Но вместе с ним – горькое, тремором заходящееся по сердечной мышце облегчение.
Гребаное облегчение.
Исправь все, Хэ Тянь.
Он исправит.