Горизонт (2/2)
В первый день на несколько первых сообщений Шань отозвался коротким:(10:32)отъебись
Одно слово – но Шань в нем от макушки до пят, целиком и полностью; весь Шань с его далекими колючими стенами, с его ершистостью, с его загривком возмущенно встопорщенным; а Тянь смотрел на это оглушительно родное ?отъебись? и впервые за долгое время, долгие-долгие годы чувствовал, как губы щекочет призраком улыбки.
(и если у Тяня руки заходились нервной, безумной дрожью перед тем, как он все-таки решился отправить первое сообщение – то Шаню совсем не обязательно об этом знать)
Потом были десятки сообщений без ответа.
Там оседали разные неважные мелочи. Что-то о том, каким чистым и ласковым ощущается воздух за городом, о бойкой старушке, обматерившей Тяня, потому что он наступил на хвост ее коту, о рыжих волосах у незнакомца.(15:03)Наверняка крашенные.(и если Тянь все равно инстинктивно дернулся вперед, привлеченный фальшивым солнцем в чужих волосах – то Шаню совсем не обязательно об этом знать)
Так продолжалось до тех пор, пока Тянь не написал о том, что какой-то ублюдок его подрезал – и в ту же секунду получил ответ. Это случилось утром третьего дня. Если бы Тянь верил в чудеса, в чье-то благословение свыше – он бы решил, что это именно оно; всего лишь несколько простых слов, пропитанных целительным беспокойством, но внутри что-то с гулким щелчком встало на место.(09:56)ты в порядке?Тянь осознал, что уже не первую минуту пялится в телефон, как ошалелый, только когда следом пришло еще одно сообщение:(10:13)не смешно блядьТогда он наконец ответил; он был в порядке; он был пиздецки не в порядке.
А дальше Тянь продолжил писать каждый раз, когда накрывало мыслями настолько, что становилось тяжело дышать; каждый раз, когда не выдерживал и доставал из заднего кармана сложенный вчетверо рисунок, когда немного рушился, глядя на него – все чаще он получал ответ.
Вот Тянь прикрыл на секунду глаза и увидел детскую площадку, и козырек знакомой качели, и мальчика с солнцем в волосах, который сосредоточенно хмурился и вытягивал руку вперед – а Тянь бежал, бежал, бежал от этой руки. Здравая часть сознания Тяня понимала, что Шаня там быть не могло; помнила, как Чэн нашел его тогда почти ночью, продрогшего, испуганно ютящегося под все тем же козырьком.
Тянь понимал.
Но картинка была такая отчетливая, реальная, яркая, и солнце в рыжих волосах так остро и нужно рубило серый дождливый день на осколки, что Тянь почти спросил, действительно ли Шаня не оказалось по случайности там, на той площадке в тот день.
Вместо этого он написал:(13:07)*прикреплено изображение*(13:07)Это облако так знакомо хмурится.(13:08)Догадываешься, кого оно мне напоминает?А Шань не промолчал привычно; Шань отозвался показательно досадливым:(13:10)ты дебилБудто и впрямь почувствовал, что сейчас его ответ особенно нужен; не столь важно, какой – лишь бы это было от него, написано его рукой, создано его разумом.Шань ведь действительно того ребенка, продрогшего, ютящегося под козырьком на детской площадке – ютящегося где-то в глубине пыльных, мрачных коридоров внутри Тяня, – пытался спасти; пусть и годы спустя, в то время, когда сам Тянь был уверен, что этот ребенок давно уже мертв.
И Тянь слушал успокаивающее урчание байка – заземление; и Тянь смотрел на сообщение в своем телефоне.
Лопатки призрачно чесались.
Ему хотелось туда, к лазурному небу, лететь и лететь на пробивающихся из-под кожи кожистых крыльях.
Следующей ночью Тяню приснилось, как Шань рисует, облокотившись на спинку их общей, такой знакомой кровати; и он был такой правильный, такой сосредоточенно-мягкий, домашний, а Тянь наблюдал за ним, захлебывался его хмурыми бровями и лаково острыми скулами, его длинными пальцами, крепко сжимающими карандаш.
Тянь наблюдал – Тяню хотелось быть бумагой под пальцами Шаня.
А потом Тянь проснулся и почти взвыл.
Потому что – ложь, ложь, ложь. Выверт психики. Мечты за гранью, толкающие его за эту гранью. То, что могло бы быть реальностью, если бы Тянь позволил, если бы сделал шаг навстречу – но он не сделал.
И теперь он был здесь, в обшарпанном номере первого подвернувшего мотеля, утыкался лицом в душно смердящую затхлостью подушку и подыхал в очередной, тысячный, может, уже и миллионный раз.
Стоило подумать об этом – в ту же секунду Тянь вскочил с постели, принялся лихорадочно шарить по собственным карманам. Пока наконец не нашел то, что искал.
Измятый блокнот.
Ручка.
Дрожащей рукой он неумело нацарапал шарж; получилось отвратно, на самом деле, неуклюже, на Шаня совсем не похоже. Пятилетний ребенок смог бы лучше.
Тянь сфотографировал.(02:46)*прислано изображение*(02:46)По-моему, идеальное сходство.
(02:47)пиздецки завидую сейчас другим людям(02:47)их психика не искалечена ЭТИМОн неверяще, ошалело смотрел на сообщения. А потом еще смотрел. И снова. Смех начинал пузыриться в гортани – Тянь выпустил его наружу. Получилось все еще больно и с привычными оттенками легкой истерики, но на удивление светло; так, что натянутая внутри струна немного ослабла, а пара лишних узлов на внутренностях распуталась.
Тянь не уверен, на что рассчитывал, когда отправлялся в эту поездку. Хотелось разобраться в себе, хотелось немного себя понять – ладно, нихуя ему не хотелось, но нужно было.
Вот только, кажется, это ни черта так не работает.
Нельзя за одну неделю разгрести завалы, которые скапливались внутри долгими годами тотальной разрухи.
Одна попытка заглянуть внутрь себя – и Тяня накрывало рандомными воспоминаниями, бессмысленным потоком из памяти-вымысла, из грез, бессознательно сплетенных желаниями и страхами.
Вот Тяню пятнадцать, и он стоял на заднем дворе школы, и впервые видел улыбку Шаня – впервые от нее бежал.
Вот он уже на несколько лет старше – кажется, восемнадцать? – и Шань обнял его со спины, и пальцы у него были холодные, но такие родные, и внутри все плавилось-плавилось-плавилось. Тянь в тысячный раз бежал от самого себя.
А вот та самая, ключевая ночь, все изменившая; все разрушившая. И Тянь оттуда, из этой памяти-вымысла наконец не сбегал.
И это была такая ебучая ложь.
Каждое воспоминание, каждый вымысел, игра в правду-ложь – и вот оно, очередное сообщение Шаню. Байк знакомо урчал, привязывая к реальности; Тянь хотел бы сказать, что к реальности его привязывали редкие ответные сообщения Шаня, вот только ему все еще ни черта не удавалось до конца поверить, что их переписка – не плод его больной психики.
Так что ему оставалось только отчаянно цепляться за урчание байка, и шептать ему, своему старому верному другу в сотый раз:
Ты только потерпи меня, ладно?
А после набирать очередное сообщение Шаню и до рези в глазах вглядываться в мерцающий экран, пока сердце ебашило о грудную клетку и скулило жалобно, бесстыдно умоляя об ответе. Вот только ответ приходил в одном случае из десяти – если повезет.
И это было привычно, на самом деле. Правильно. Так случилось и в их пятнадцать.
Вот только Тянь жадный.
Тяню всегда хочется больше.
Так он оказывается в шестом дне, и в очередном мотеле – подушка в этот раз не пахнет ничем, и это ебучий успех. Тяню кажется, он никогда в своей жизни не чувствовал себя настолько уставшим. Заебанным. А ведь усталость-заебанность – его перманентное состояние.
Но сейчас он выжат до капли, он весь – Сахара, и никакого жалкого оазиса не предвидится. Тянь выжат самим собой.
Достав рисунок из заднего кармана, Тянь разворачивает его; смотрит на него. Чуда не происходит. Тянь все еще не может осознать. Тянь все еще видит кого-то, кто лучше, кто чище, светлее – и все еще не способен понять, как Шань видел это в нем.
Зато еще яснее отмечает в размашистых росчерках самого Шаня.
Рисунок вновь бережно складывается вчетверо – Тянь матерится мысленно, потому что он становится все измятее, истрепаннее, и нужно с этим что-то делать, – и возвращается в задний карман.
С трудом найдя в себе силы на то, чтобы сдвинуться на пару дюймов, Тянь подцепляет кончиками пальцев висящую на стуле куртку, достает из нее телефон. Едва сдерживает разочарованный стон – последнее сообщение все еще его собственное.(20:56)Тебе бы понравилось.Конечно же, Шань ничего на это не ответил. Другого Тянь и не ожидал – все равно в груди шипасто разрастается что-то, похожее на гулкое отчаяние.
Пожевав несколько секунд губу и сделав пару глубоких вдохов – трахея вибрирует болью, – Тянь наконец решается.
Пишет:(23:15)Хэй.Добавляет после заминки:(23:16)Как прошел день?Замирает. Не то, чтобы он всерьез рассчитывает на ответ… Ох, блядь, рассчитывает. Еще как рассчитывает. Лунный свет стелется ровным, эфемерным слоем, Тянь переводит взгляд на окно – мрачное небо обвивает шею удавкой.
Телефон в руке отзывается вибрацией.
Небо ослабляет хватку.
Тянь выдыхает.(23:19)дерьмово
(23:19)Сочувствую.(23:19)Могу я что-нибудь сделать, чтобы поднять тебе настроение?
(23:20)ты только запихиваешь его глубже в жопукогда пишешь мнеВ этот раз Тянь даже уже не удивляется собственному смеху, пусть он все еще и отдает болью-истерикой. Удержаться от следующих сообщений оказывается выше его сил.(23:21)Как грубо.(23:21)И эротично.(23:21)Думаю, я догадываюсь, на какой образ буду дрочить этой ночью.И опять застывает, почти испуганный, чувствующий, как нарастающая паника стекает тремором по венам – возможно, только что он переступил грань. Возможно, все сейчас закончится – хотя нихуя на деле и не началось, но Тяню кажется, он нащупал что-то важное, нить, ведущую к Шаню, а сейчас одним сообщением все к хуям…
Телефон вибрирует.
Тянь в очередной раз выдыхает.(23:23)ты омерзителен
(23:24)Знаю.(23:23)И горжусь этим.Прежде чем успевает передумать, Тянь уже набирает текст непослушными, деревянными пальцами. Все эти дни он засыпал Шаня несущественной ерундой, по-еблански шутил, когда выть хотелось; фотографировал смешные облака, пока тянуло этими облаками захлебнуться, чтобы до летального исхода.
Но ночь давит ему на лопатки. На сознание. Ночь вжимается в его кадык – и что-то оголенно искреннее, искрящее проводами рвется наружу настойчиво, требовательно.
Тяню не хватает сил на то, чтобы это в себе удержать.
Тянь не хочет находить для этого сил.(23:23)Я скучал по этому.
(23:25)по чему?Тянь думает:
По тебе.
Думает:
По твоим глазами, веснушкам, скулам. По теплу, которым от тебя фонит, даже когда ты весь – обледенелый айсберг. По твоему присутствию. По твоему существованию. По звездному небу на твоей спине. По твоему ?отъебись? и ?ты ебанутый? – и по ласке, прячущейся в твоих пальцах.
По тому, кем я становлюсь рядом с тобой.
И по тысяче тысяч других вещей, связанных с тобой.
Тянь пишет:(23:25)По нашим с тобой разговорам.И это правда, пусть и лишь миллионная ее доля.(23:26)большую часть этих разговоров я шлю тебя нахерНо Тянь вдруг с удивлением понимает, что нет, на самом деле не шлет. Было одно, самое первое ?отъебись?, были регулярные ?дебил?, и ?придурок?, и ?ты окончательно ебнулся??. Но ни разу – ?иди нахуй?.
Почему?
Существует ли вероятность, что Шань боялся – если пошлет Тяня, то тот послушно пойдет, и больше уже не вернется? Не напишет? Не покажется ему на глаза?..
Тянь решает не давать этой мысли разрастись дальше. Чревато. Пиздецки чревато.
Это просто случайность. Совпадение. Конечно же.
Приходится лишь отозваться согласным и честным:(23:26)И по этому я тоже скучал.Потому что да, скучал. И ?иди нахуй? Шаня было бы теплом по шрамированной сердечной мышце, а не призывом и впрямь уйти.
Какое-то время Шань больше ничего не пишет, и Тянь, конечно же, не ждет ответного – я скучал тоже, но все-таки ждет хоть чего-нибудь, и когда уже собирается опять написать сам, только бы это не прекращалось, только бы еще, еще, еще, приходит очередное сообщение.(23:33)Хао Ши сказала мнечто отдала тебе рисунокСердце пропускает удар, спотыкается на следующем, и тут же, без предупреждения срывается в тахикардию. В горле пересыхает, и Тянь сглатывает. Сглатывает.
Он должен был догадаться. С чего бы Хао Ши такое умалчивать? Это был ее выбор – она имела право этим выбором поделиться с тем, кого он непосредственно касался. Ради кого этот выбор был сделан, даже если Тянь до сих до конца не понимает, для чего сделан. У него нет никакого ебучего права на нее злиться.
И все равно это ощущается ударом под дых, основательно вышибающим воздух из легких.
Находится только один вопрос, который Тяню удается задать.(23:34)Ты злишься?Ответ приходит тут же, с отчетливо горячечной скоростью:(23:34)нетА следом за ним – поток сбивчивых, непоследовательных сообщений, которые могли бы сшибить Тяня с ног, если бы он уже не лежал.(23:34)да(23:34)блядь(23:35)не знаюя просто…(23:35)ты поэтому уехал?Тепло и холод в солнышке мешаются в невообразимую смесь, не поддающуюся никакому анализу, объяснению, никакой гребаной логике. Тянь не уверен, что значит последний вопрос – Шань обеспокоен тем, что он уехал? Счастлив тем, что он уехал? Это простое любопытство? Попытка убедиться, что Тянь не вернется – и ему наконец удастся спокойно выдохнуть?
Тянь резко тормозит себя, осознавая, что его основательно несет, и три последних варианта – они же совсем не о Шане; но первый из них слишком хорош, чтобы так просто в него поверить.
Вместо того, чтобы думать об этом, Тянь решает все объяснить. Попытаться объяснить. Получается хаотично, бессистемно – но он пытается, блядь, он так пиздецки сильно пытается.(23:36)Частично.(23:36)И я не уехал.(23:36)Не насовсем.(23:36)Я не собираюсь опять сбегать.(23:36)По крайней мере.(23:36)Я пытаюсь этого не сделать.(23:37)Мне просто нужно было подумать.Опять молчание. Проходит минута, другая. Не удержавшись, Тянь все-таки воет в подушку.
Вибрация.(23:41)подумал?
(23:41)Попытался.Шумно втянув носом воздух, Тянь все-таки добавляет:(23:42)Я вернусь.(23:42)Завтра.И, после минутной нерешительности, набирает дрожащими, промахивающимися мимо букв пальцами.(23:43)И, может быть.(23:44)Только может быть.(23:44)Знаешь…(23:44)Кое-кто будет не совсем против этого?Какое-то время Тянь еще продолжает судорожно вглядываться в экран, но ответа все нет, и нет, и нет, пока давно уже темнеющая за окнами ночь окончательно проглатывает его; Тянь даже не чувствует разочарования – он затребовал слишком многого.
Он так и не научился вовремя останавливаться.
Но, даже с осознанием этого, Тянь все равно продолжает сверлить экран упрямым взглядом, пока в конце концов усталость не берет свое и он не отключается, все так же сжимая телефон пальцами.
Перед тем, как уснуть, Тянь успевает подумать – прошло шесть дней, а у него все еще нет ответов.
У него все еще ничего нет.
Его горизонт все еще – на расстоянии в световые годы, как бы быстро Тянь к нему ни бежал.
***
(00:35)возвращайся
***
Когда Тянь возвращается в город, тот встречает его привычным гомоном, визгом шин, серостью типичных будней. Он не чувствует себя так, будто вернулся домой, это место ничего не значит; не может значить.
Прошла одна неделя – но Тяню кажется, что она одновременно растянулась на ебучую вечность, и сжалась до одной секунды. Эта неделя не дала нихрена, только измучила его, высушила до дна. Теперь Тяню хочется просто упасть лицом в собственную удобную кровать вместо тех пружинистых, убивающих позвоночник монстров, которые называют кроватями в мотелях, где он останавливался – и отключиться на следующие сутки.
Есть только одна вещь, которой ему, измученному и заебанному в край, хочется больше; куда больше.
Сильнее.
Ярче.
Сообщение Шаня он увидел только сегодня утром – и тут же помчался назад, притягиваемый невидимым поводком.
Тянь повторял себе снова и снова, что одно это слово не значит много, не может значить много – но глупое нутро не хотело прислушиваться к логике, к здравому рассудку, к прочей рациональной херне. Нутро тянулось к рыжине, к Солнцу, к веснушкам, к карим глазами, даже если в них вместо тепла – сплошь холод.
Тянь не ждет, что его примут с объятиями.
Даже особо не ждет, что не оттолкнут.
Ему просто нужно увидеть. Вдохнуть. Глотнуть себе запала на продолжение существования. Но все-таки до конца погасить надежду на то, что их переписка что-то значила, у Тяня не выходит. Не выходит погасить тлеющую надежду на то, что тот рисунок может значить что-то не только для их прошлого.
Сейчас четыре вечера. Рабочий день еще не закончился.
По дороге Тянь заскакивает в ближайшую кофейню, прихватывает с собой два бумажных стаканчика, заполненных до краев.
Застывает перед входом в автомастерскую.
Вдыхает.
Выдыхает.
Толкает дверь.
Шань роется в капоте какой-то старой рухляди, и в ответ на скрип вскидывает голову – у Тяня перехватывает дыхание. Казалось бы, давно пора привыкнуть, но нет, нихуя.
Это как сон.
Мираж посреди его личной Сахары.
Маленькое сумасшествие и рай для сгинувшей души.
Прошла неделя без Шаня – а кажется, бесконечность. Сейчас, в эту самую секунду, Тянь не может представить себе, как существовал все эти годы без него, как заставлял себя тащиться вперед, как не удавился в один из тоскливо-горьких, серых дней.
Не может.
Но теперь он здесь, и в воздухе приятной тяжестью повисает неделя переписок, в которую наконец удается поверить, которая выстроила хрупкий, шаткий мост между ними, и в голове вспыхивает мысль – это стоило того. Стоило существовать на изломе, чтобы оказаться в сегодняшнем моменте, даже если после него – ничего.
Все стоит того, пока Шань – существует.
Сглотнув взбесившийся сердечный ритм, Тянь, крошащийся под взглядом карих глаз, выдавливает из себя:
– Привет.
И…
– Я вернулся.
И…
– Принес кофе. Сливки. Две ложки сахара. Правильно?
Шань медленно выпрямляется, медленно делает шаг в сторону от машины; еще медленнее – шаг в сторону Тяня. Застывает перед ним. Какое-то время они молчат, и лицо Шаня – все еще маска, глаза Шаня – все еще холод. Тянь не ждал ничего другого. Тянь не должен быть разочарован.
И – удивительно, – но он действительно не разочарован.
Шань существует в пределах его собственного существования, на одной ебучей земле с ним – и этого вдруг оказывается достаточно. Шань сейчас рядом, на расстоянии вытянутой руки – и это восторг, это одна локальная смерть, одно локальное воскрешение.
Шань здесь.
И Тянь жив.
А потом губы Шаня начинают шевелиться, и Тянь, все еще оглушенный, не сразу осознает его слова. Но когда осознает…
– Я пью чистый черный.
Блядь.
Тянь замирает. Пальцы на бумажных стаканчиках сжимаются плотнее и тихая, все накатывающая паника колюче щекочет натянутые струны нервов. Проблема не совсем в том, что Тянь проебался даже в такой мелочи – хотя это, безусловно тоже хуева проблема, – а в том, что в принципе мог проебаться.
Что он теперь Шаня не знает. Что вещи, изученные поэтапно, пристально, с псиной чуйкой отвоеванные мелочи больше не имеют значения.
Потому что Шань теперь другой человек.
Не то чтобы Тянь не понимал этого раньше, но вот такое наглядное доказательство все равно вышибает почву из-под ног.
Сделав глубокий вдох, он говорит себе, что это неважно. Повторяет, что неважно. Еще раз – неважно, неважно. И вдруг понимает, что верит. Действительно неважно. Шань остается Шанем, какой бы кофе он теперь ни пил, сколько бы новых, незнакомых шрамов не появилось на его теле и его изнанке, сколько бы холода не поселилось в его теплых глазах.
Это все еще Шань.
И Тянь с новой, жгучей силой хочет изучить его заново. Узнать о нем все, что ему узнать позволят.
Так что он встряхивается мысленно, облизывает пересохшие губы, а потом протягивает Шаню собственный стакан с кофе:
– Тогда бери… этот, – в последнюю секунду Тянь успевает исправиться, сказать вместо ?мой? нейтральное ?этот?. Получается неловко, бессвязно, и Шань смотрит на него странно, пристально, взглядом под кожу забирается, а Тянь едва сдерживает тяжелый, счастливый хрип, рвущийся наружу от такого внимания карих глаз.
Тянь неделю мчался к своему горизонту, и он бы соврал, если бы сказал, что не понимал, как отчетливо сияет рыжиной солнце, навечно выстелившее его горизонт.
И вот он. Спустя неделю, его горизонт – здесь. Рукой подать.
Так близко.
Так пиздецки далеко.
Спустя секунду Шань наконец движется, он тянется вперед, и выхватывает из руки стаканчик – тот, который со сливками и двумя ложками сахара. Тянь хочет уже возмутиться, но Шань только отмахивается еще до того, как Тянь вообще успевает открыть рот.
– Пойдет, – ворчит он беззлобно, и Тянь успевает заметить в карих глазах новые оттенки чего-то знакомо-незнакомого прежде, чем Шань отводит взгляд.
Это не мягкость и не нежность, но градус холода, которым Шань обдавал его все последние недели, ощутимо снижен – и этого хватает, чтобы изнутри по ребрам теплом мазнуло, как кистью, зажатой в родных и длинных, мозолистых пальцах.
Тянь смотрит на Шаня, подносящего стакан с кофе к своим губам, и ему кажется, что на какую-то тысячную долю секунды удается дотянуться, прикоснуться к своему горизонту.Неделя заканчивается.
И, пока Тянь стоит здесь, в захламленной и чужой ему автомастерской, пока косится на острые скулы, на карие глаза, на хмурые, сдвинутые к переносице брови, пока пьет солнце так, чтобы легкие – до отказа, в его голове наконец вспыхивает иррациональное и наивное, но такое трепетно правильное:
Я дома.