Туман (2/2)
И ненавидит это.
К пятому дню Тянь чувствует, что еще немного, совсем чуть-чуть – и он к чертям вылезет из собственной кожи, обугленный и полудохлый, едва дышащий. Гребаная ломка. Гребаная потребность. Гребаный недостаток рыжих волос и карих глаз в крови.
Если ад существует, никому не придется изгаляться, придумывая пытки для Тяня. Достаточно будет просто оставить его выть всю следующую вечность без Шаня.
Вопрос вырывается из глотки с чуть большей злобой, чем Тянь рассчитывал:
– К чему ты клонишь? – потому что его терпение уже на исходе.
С каждой секундой, проведенной здесь, с каждым взглядом, брошенным на Хао Ши, с каждым тяжелым, натужным вдохом, который все сложнее заставлять пробиваться через глотку – Тянь чувствует, как это терпение истончается в нить.
К пятому дню он наконец сдается и разрешает себе осознать, почти смириться с тем фактом, что завидует. Так пиздецки сильно завидует, что это чувство жрет его изнутри и рычит утробно, голодно – потому что жрать там, в общем-то, уже почти и нечего.
Да, может, Шань и Хао Ши не вместе – но у нее все еще есть так много, во сто крат больше, чем есть сейчас, и, скорее всего, когда-либо будет у Тяня. У нее есть эти пять дней, когда Шань наверняка продолжал приходить к ней, смотреть на нее, улыбаться для нее, смеяться для нее, попросту говорить с ней – ни стылого равнодушия, ни ломающей тишины. У нее были годы с Шанем до этого. У нее будет время с Шанем после.
Тянь завидует.
Тянь такой ужасающе жалкий.
Вот только есть еще одна вещь, которую Тянь осознает за эти пять дней. Хао Ши завидует тоже. Тянь в душе не ебет, как именно это осознание приходит к нему, но есть что-то в том, как Хао Ши смотрит, как она говорит. Скорее всего, он опять замечает в ней что-то такое, до скрежета зубовного знакомое, болезненно-острое и отзеркаленное от него самого – Тянь не знает. Не хочет знать.
Потому что сам факт этой зависти его злит. Чему здесь завидовать, если Тянь проебал буквально все, что у него было? Все, что могло бы быть?
К черту такую зависть.
Тянь все еще не понимает Хао Ши и ее мотивы – и это проблема. Тянь ненавидит чего-то не понимать. Мир обрывается белесой дымкой тумана, не давая понять, куда двигаться дальше.
Терпение Тяня истончается.
Терпение Хао Ши, кажется, тоже.
– Чем дольше с тобой общаюсь – тем хуже понимаю, что именно он в тебе нашел, – говоря это, она наконец переводит взгляд на Тяня, и все ее старательно выстроенное, показное спокойствие тут же разлетается стеклянным крошевом.
Я тоже, – с тягучей, ленивой болью в грудине думает Тянь.
С каждым днем маска спокойствия каждого из них разбивается все быстрее. С каждым днем они бесят друг друга только сильнее. Если так пойдет дальше, если в ближайшее время они не разберутся с тем, чего хотят друг от друга – то, вполне возможно, что друг друга прикончат.
С одной стороны, не самый плохой расклад.
С другой – Шань, наверное, расстроится. Не вариант.
На секунду Хао Ши прикрывает глаза, и Тянь видит, как ее грудь вздымается и опадает, когда она делает глубокие вдохи, явно пытаясь приглушить гнев. Тянь же борется с желанием зарычать. Какого хера ей от него нужно? Какого хера она вообще творит?
Какого хера творит он?
Очевидно, что Хао Ши хочет Тяня видеть здесь так же сильно, как он сам хочет видеть ее – то есть, они вполне сходятся на обоюдном желании никогда больше в этой гребаной жизни друг с другом не пересекаться. И, тем не менее, каждый раз, когда Тянь заходит в палату, он видит, как при мимолетном взгляде на него вместе с раздражением на Хао Ши небом падает облегчение. И сам, к собственному ужасу, чувствует то же самое.
Она хочет что-то ему сказать.
Он что-то хочет от нее услышать.
Но, кажется, оба не понимают, что именно.
Или же понимают – но не видят путей, ведущих в нужную им точку.
Эта точка – Шань.
Каждая их попытка говорить – о нем. Он – все, что их связывает. Все, что имеет значение. Но каждая из этих попыток приводит ни к чему. В конечном счете, они просто зацикливаются, вышагивают по личной ленте Мебиуса, ища выход на новую тропу – но продолжая возвращаться к одним и тем же фразам, сказанным разными словами. К все той же злости, ярости, раздражению.
Безысходности.
Тяню кажется, что Хао Ши – единственная, кто способен дать ему ответы. Может быть, беспощадные и жестокие – но честные, лишенные жалости и этого удушающего желания спасти, которым всегда фонит от Цзяня и брата.Но Тянь не знает, какие вопросы нужно задать.
– Ты похож на картину, Хэ Тянь – наконец произносит Хао Ши тише, ровнее, и взгляд ее теперь прикован к собственным пальцам, беспокойно сжимающим белоснежную простынь. – Такую идеальную картину, что в нее невозможно поверить. Будто тебя нарисовал робот: много механических, отточенных движений, и в теории результат должен вызывать восторг – но вызывает омерзение, – это звучит так стыло, заученно и монотонно, вот только в ее голосе появляется острая сталь, на что-то намекающая; заставляющая глотку Тяня неприятно скручиваться воронкой. – Кажется, в тебе чего-то не хватает.
Не кажется, – вспыхивает ответная мысль в голове.
Тянь не уверен, что, захлопнув той ночью за своей спиной дверь, забрал с собой хоть что-нибудь, кроме пустой оболочки. Что смог бы забрать, даже если бы захотел – теперь Тянь осознает, что все его нутро принадлежало Шаню больше, чем ему самому. Продолжает принадлежать.
Даже если Шаню оно больше не нужно.
Никогда не было нужно.
– Я не понимаю, почему он выбрал тебя – и все-таки, он выбрал, – продолжает Хао Ши после секундной заминки. – А я доверяю ему. Если он выбрал – значит, этому была причина. Значит, он что-то… что-то в тебе увидел, – на секунду ее голос сбивается, ломается на октаву, и Тянь замечает, как тонкие пальцы сильнее стискивают простынь, когда она вскидывает на него упрямый взгляд. – Но что именно, Хэ Тянь?
Вот оно.
В конечном счете они всегда возвращаются к этому.
Тянь уже почти готов отозваться очередной дежурной фразой, но прежде чем успевает сделать это – чувствует, как все внутри него обмирает, рушится под пол. Потому что на самом деле ответа нет. Никогда не было. Он думал об этом, думал десятки, сотни, тысячи раз, пока они были вместе – миллионы раз, когда больше не были. Помнит, как лежал рядом с Шанем, весь такой глупо-сентиментальный. Как перебирал его рыжие волосы, пылающие в лунном свете, и думал – почему?
Почему?
Почему?…как и когда ты все закончишь?А потом в глупом, эгоистичном, трусливом страхе закончил все сам.
В результате он говорит совсем не то, что собирался.
– Может, он ошибся, – отвлеченно Тянь успевает заметить, как в собственный голос пробивается трещина, как она разрастается, ширится и паутиной оплетает горло, заставляя его хрипеть. Он не успевает себя остановить. – Может, теперь он это понимает.
Хао Ши поджимает губы и сводит брови к переносице, смотрит на Тяня странным, нечитаемым взглядом, и он под этим взглядом весь внутренне встряхивается, понимая, что ступил слишком далеко, показал слишком много. Проклиная себя за это.На секунду Тяню кажется, что от его ответа зависело все. Будто Хао Ши что-то намеренно умалчивает, пытаясь для начала добиться нужных ей, правильных слов от него – вот только никто не выдал ему сценарий, не подсказал ту самую реплику, которая все решит, и в результате они продолжают зацикливаться, блуждать по кругу в темноте.
Если Хао Ши ждет, что он будет изливать ей здесь душу – то она может любезно пойти нахуй.
Очередная сцена провалена, господа и дамы. Снимаем новый дубль.
– Ну, или, может, он просто повелся на смазливую мордашку, – широко оскаливается Тянь, пытаясь исправить собственный промах, залепить трещину детским пластилином в глупой надежде, что это сработает.
Хорошо изученная маска Цзяня ложится на лицо немного криво, топорщась, а фраза, которую мог бы сказать он, в исполнении Тяня получается неумелой и сырой. Сам Цзянь в его голове закатывает глаза и ворчит что-то похожее на – мне за тебя стыдно.
Мне за себя тоже, – отвечает Тянь. И думает, что совсем съехал с рельс – разговаривать с голосами в собственной голове.
Ладно, может, он разговаривал и раньше. Но тогда это был Шань.
Не считается.
В конце концов, долгое время это был его единственный способ с Шанем поговорить. Самое хреновое в том, что до сих пор – единственный.
– Самодовольный мудак, – фыркает Хао Ши на удивление беззлобно, и уголок ее губ дергается в легком намеке на улыбку. Не веселую. Горько-понимающую.
Тянь ловит себя на том, что едва-едва тянет губы в ответной улыбке. Впервые за время, проведенное в этой палате, между ними устанавливается что-то такое, болезненно-простое, почти мирное, возведенное на все том же хрупком понимании, грозящемся в любую секунду треснуть под ногами и погрести их под обломками.
А потом он слышит скрип открывающейся двери.
Поворачивает голову.
Чувствует, как любой намек на улыбку стекает с лица. Как сердце в груди стопорит удар, чтобы тут же захлебнуться бешеным стуком. Как легкие жадно глотают кислород впервые за последние дни, тут же заставляя задыхаться избытком.
Вдох.
Вдох.
…вдох, мать твою.
Застывший в дверном проеме Шань удивленно моргает раз, второй. Он открывает рот, наверное, собираясь что-то сказать – и тут же закрывает его. Длинные жилистые пальцы сжимают крепче дверную ручку, и Тянь зависает на них, залипает, бессознательно облизывая пересохшие губы.
А потом поднимает голову. Вмазывается основательно, когда на секунду взгляд Шаня – теплая карамель и грозовой ливень, – фокусируется на нем. Только на нем. И…
Блядь.
Вокруг – ураган, разносящий обломками города и вселенные, а Тянь – в его центре, где спокойно и тихо, где мира есть только им на двоих.
Вот только они не вдвоем.
Шань отводит взгляд – Тяня сносит ураганом. Кости ему ломает, стирая в пыль.
– Я… – начинает Шань низким, сиплым голосом и прокашливается, явно еще не до конца придя в себя.
Тянь ждет. Вспоминает тот бессознательный защитнический жест, которым Шань прикрывал Хао Ши от него – и ждет, игнорируя то, как жжется в солнышке болью и мазохистской сладостью. Потому что сейчас, еще секунда-другая – до Шаня дойдет, он осознает, что именно видит: кого именно видит и где именно. Тогда он схватит Тяня за горло и вышвырнет его к хуям в окно.
А Тянь только счастлив будет. В конце концов, это тоже тактильный контакт. Лучше, чем то, что у него есть сейчас – одно сплошное, оглушительное ни-че-го.
Да, Тянь болен. Да, это не лечится.
Не новость.
– Я, – опять предпринимает попытку начать Шань, и в этот раз голос его звучит тверже, ровнее; только костяшки пальцев становятся еще бледнее, когда он с большей силой цепляется за дверную ручку, – не буду вам мешать.
В следующую секунду дверь захлопывается и скрывает от него Шаня прежде, чем Тянь успевает понять, что произошло.
Какое-то время он оторопело пялится на стерильно-чистую, остопиздевшую ему больничную стену, потом медленно поворачивает голову к Хао Ши и одеревеневшим, отказывающимся подчиняться голосом спрашивает:
– Что…
А Хао Ши вдруг начинает смеяться. Еще не взявший себя под контроль Тянь дергается от звука, который слышит впервые в жизни, и до него не сразу доходит, что это не веселье. Это истерика. Хрустально-ломкая и прозрачная, как стекло – безжалостно обнажающая все внутреннее и надтреснутое, ему не предназначенное.Как знакомо.
До того, как он успевает отвернуться, не желая перехватывать и знать вот это, слишком личное, Хао Ши выдыхает тихое:
– Вот же дурак, – и Тянь сходу понимает, что это тоже не для него. Слишком мягко. Слишком болезненно-нежно.
Ножки стула жалобно воют, когда Тянь поднимается на ноги. Хао Ши тут же перестает смеяться – резко, будто кто-то обрубает провода, по которым этот смех искристо бежал.
– Думаю, мне пора, – отрывисто говорит он, и не знает, что именно подталкивает сейчас вперед: желание сбежать отовсюду, или желание сбежать к тому, кто остался там, за этой стеной.
Хотя, на самом деле, знает. Конечно, знает.
Блядь.
Туман вокруг Тяня уплотняется и сгущается, не давая увидеть собственные ладони, а Шань – он сигнальный костер. Тянь из вечного охотника, хищника, превращается в летящего на него мотылька.Слабого и уязвимого.
Какую-то долю секунды Хао Ши изучающе, с легким, болезненным любопытством разглядывает его, а потом кивает, ничего не отвечая. Хотя уже разворачивающийся спиной Тянь мало обращает на нее внимания.
А там, за стеной, взгляд компасом устремляется к личному Северу – к рыжим волосам и хмурым бровям, к тонким губам и напряженно заострившимся скулам. На звук открывшейся двери подпирающий стену Шань реагирует, вскидывая голову и открывая глаза. Карамель и шторм. Не-равнодушие.
Мотылька пришпиливает его взглядом к стене.
Больно.
Восхитительно.
Хочется то ли заскулить, то ли растянуть губы в сумасшедшей, такой ебануто-счастливой улыбке. Едва удается себя остановить.
Тянь чувствует, как начинают дрожать руки, и судорожно сжимает их в кулаки, прячет в карманы – до того, как Шань заметит. Ломка достигает своего пика, когда до дозы рукой подать. Но нельзя.
Нельзя.
Вечности разбиваются о землю где-то за окнами, пока они смотрят друг на друга.
В горле пересыхает, и Тянь сглатывает, сглатывает, сглатывает – глотает желание прикоснуться к Солнцу. Ему давно плевать, сколько шрамов Солнце подарит в ответ, плевать, если испепелит к хуям и ничего от него не оставит. И так уже ничего нет. Но при мысли о том, что он затащит Солнце в свою личную черную дыру, Тянь вздрагивает.
Поэтому он заставляет себя оторвать взгляд – что-то в грудной клетке глухо обрывается, заливая нутро кровью, – и делает шаг вперед.
Не оборачиваясь.
Не сбиваясь.
У Шаня никого нет – но это не прибавляет Тяню шансов что-либо исправить.
И он не знает, в душе не ебет, как хотя бы один такой шанс заслужить. Кажется, каждая упрямая попытка сделать хотя бы шаг вперед на деле отбрасывает его на хренову тысячу шагов назад.
Он по-глупому решил, что ответы есть у Хао Ши – но, возможно, их просто нет.
Возможно, он всего лишь их не заслуживает.
Сигнальный костер тает в тумане, встающем пеленой перед глазами – Тянь ничего больше не видит. Не знает, куда идет. Думает, не отправит ли его следующий шаг на очередной уровень преисподней.
Тянь почти уверен, что ему мерещится судорожный вдох, растаявший в тумане позади.
Почти.