Туман (1/2)
– Ты знал?
– Что?
Голос Цзяня – сонный, приглушенный; только сейчас вспомнив о времени, Тянь бросает взгляд на часы. Не удивляется, когда видит начало третьего ночи. Удивляется только тому, что Цзянь спит. Спал. Неважно.
В конце концов, большинство их дохуя задушевных разговоров происходило ночью. И почти всегда инициатором становился Цзянь.
Дверь за спиной захлопывается, когда Тянь переступает порог своего дома. Дом. Слово неприятно горчит на корне языке. Будто эта квартира, полупустая и фонящая одиночеством, как неизлечимой болезнью, хоть когда-нибудь была ему домом.
Нетвердая рука швыряет пальто на вешалку. Мимо. Предсказуемо.
Сознание простреливает флешбеком.
Это смешно даже. Просто пиздецки смешно. Последний такой разговор, почти идентичный этому, закончился словами Цзяня, которые бережно и за руку, как маленького ребенка, привели Тяня к тем выводами, которые долгие недели разъедали ему внутренности кислотой.
?Есть вещи, которые тебе, видимо, стоит увидеть самому?.
Хотя, если совсем честно – Тянь сам себя к этим выводам привел. Вот такой он охуительно самостоятельный.
– Ты знал, что Хао Ши и Шань не встречаются?
Тянь почти уверен, что знает ответ – и все-таки. Он должен спросить. Ему нужно не почти, ему нужно точно.
Секундная пауза. Ботинки с гулким стуком отлетают куда-то в угол.
– Эм… – тишина. – Да? – удивлением перебивает сонливость в интонациях Цзяня, будто он не до конца понимает, что правильно расслышал вопрос. Настолько бессмысленным этот вопрос ему, похоже, кажется.
Смех рвется из горла – колючий и больной. Тянь не сдерживает его.
Смеется.
Смеется.
Смеется.
Царапает тупыми ногтями горло, желая добраться до внутренних стенок и наживую вырвать себе трахею. Привалившись к стене в коридоре, Тянь стекает по ней на пол – но все никак не может остановиться. Смех тяжелыми литыми шарами с силой продирает себе путь наружу; оглушительный и страшный. Пугающий его самого.
– Что… – начинает Цзянь, и Тянь отчетливо слышит в его голосе беспокойство, окончательно размывающее сонливость.
Пытается взять себя в руки – нихрена не выходит. В конце концов, Цзяню не впервой быть свидетелем его срывов, пусть Тянь и ненавидит этот факт. Доказательство собственной никчемной слабости.Проходит секунда. Или минута. Или час.
Тянь окончательно теряется во времени. В пространстве. Где-то внутри себя теряется, пока горло начинает ощутимо саднить. Почти забывает, что он не один – но долгий, шумный выдох по ту сторону рушит иллюзию одиночества.
Или, может, как раз наоборот – иллюзию не-одиночества создает.
Кажется, до Цзяня наконец доходит.
– Блядь, – звучит пришибленно и как-то затравленно. – Ты что, думал…
– Я не думал, Цзянь И, – выдавливает из себя Тянь в перерывах между приступами уже затихающей истерии. – Нихрена я не думал. Если бы думал – дошло бы.
Это правда.
Слишком много жалости к себе. Слишком мало здравого смысла – полное его отсутствие. Эгоизм, возведенный в абсолют.
И вполне предсказуемый результат.
– Ты говорил с Хао Ши? – тихо и осторожно, как-то опасливо спрашивает Цзянь – будто подбирается к дикому зверю.Остатки смеха тонут в гортани, оседают камнем – внутри, удавкой – снаружи. Тянь не знает, как у него получалось дышать там, на выходе из больницы. Почему тогда казалось, что дышать получается легче. Сейчас, спустя считанные часы, опять не выходит сделать даже вдох. Хотя в целом – все, как обычно. Привычно. Существовать можно.
Тянь нащупывает в кармане пачку сигарет. Достает. Пустая.
Блядь.
А вот сейчас с существованием уже могут возникнуть проблемы.
– Какой ты дохуя догадливый сегодня. Юпитер в нужной фазе? – шипит Тянь, отбрасывая бесполезную пачку и переходя от истерики к раздражению за считанные секунды.
Тут же чувствует отголоски сожаления.
Он и так на Цзяня срывается регулярно, выливает на него все свое внутреннее, гнилое – это нечестно. У Тяня нет никакого ебаного права повторять этот сценарий в очередной ебаный раз.
– Прости, – начинает Цзянь тихо-тихо, так, что виной от него разит почти физически ощутимо; Тяню ребра лентой стягивает и выламывает до треска. – Я не хотел. Я не пытался…
– Я знаю, – останавливает его Тянь резче, чем планировал, и тут же пытается исправиться. Повторяет, смягчая свой голос на несколько градусов – так сильно, как вообще сейчас способен. – Я знаю, Цзянь И.
На какое-то время они замолкают, и Тянь борется с желанием сбросить вызов – в целом, он узнал все, что хотел. Но это тоже будет нечестно. У Цзяня наверняка есть вопросы, а Тянь ему чертовски должен – хотя ответы вряд ли найдутся.Тянь несколько часов продолжал петлять улицами, как лабиринтами – сознание продолжает петлять ими до сих пор. Путается в тумане, как в тонких, шелковых нитях, но ответов не находит. Ни черта не находит. Только тычется слепым котенком в глухие стены и набивает себе все новые, новые гематомы, которые накладываются друг на друга цветастыми, лилово-багряными слоями.
Рваный, злой выдох рвется из глотки – но мерное, тихое дыхание по ту сторону телефонной связи странным образом помогает цепляться за реальность.
Когда Цзянь наконец вновь заговаривает – оказывается, что вопрос у него действительно есть. Один. Кардинально не тот, которого Тянь ждал – хотя, вообще-то, должен был. В конце концов, он знает Цзяня так долго, что это подозрительно смахивает на вечность.
– Ты в порядке?
После секундного колебания, Тянь выдыхает честное:
– Нет.
– Ты знаешь, что ты не один, Хэ Тянь? – в ответ произносит Цзянь тихо, немного дрожаще. – Ты можешь хотя бы иногда об этом помнить?
Губы болезненно ломает усталой улыбкой. Глаза закрываются – под веками гневно и обжигающе, так знакомо вспыхивает рыжина.
Один, – думает Тянь.
Сознание горько дублирует, срываясь в речитатив.
один один одиниодин
– Ты хороший друг, – вместо ответа, говорит Тянь, и Цзянь отзывается на это смехом – немного сбивающимся в хрип, но добрым и мягким. Спрашивает, неловко дразнясь:
– Ты там в хлам, что ли?
– Да, – врет Хэ Тянь.
И жмет на отбой.
***
Дело в том, что это ничего не меняет.
Следующие сутки Тянь занимается тем, что раз за разом прокручивает мысленно разговор в больнице, снова и снова пытается выудить из него какие-то новые подробности, то, за что можно было бы ухватиться, вцепиться в это клыками и когтями. Что-нибудь между строк, в интонациях, в выражении лица….
Что-нибудь.
И да, там определенно есть много любопытного.
И нет, там нет ничего, что оправдало бы эту сраную, в очередной раз возродившуюся из пепла надежду, которая тихо и больно тлеет под ребрами.
Потому что одиночество Шаня не меняет нихрена.
Есть вещи, которые тебе, видимо, стоит увидеть самому, – сказал Цзянь, и Тяня, стоило ему увидеть Хао Ши, на эмоциях, инстинктах, на гнилой и злой ревности швырнуло совсем в другую сторону. Но только теперь он по-настоящему осознает, что именно должен был давно уже увидеть.
Шань в порядке.Он не раздроблен, не искалечен изнутри. Даже в пятнадцать он, истекающий злобой и яростью, щерящийся и швыряющий себя в драки с колючим остервенением, с пылающей и сжигающей его изнутри ненавистью ко всему сраному миру – даже тогда, в те далекие, почти призрачные дни, Шань был куда более цельной личностью, чем когда-либо сможет стать Тянь.
Он был волевым, он был преданным, он отхаркивал кровь и поднимался с колен, нахуй посылая попытки себя сломать; он с раздражающе восхитительным упрямством оставался стоять на месте и смотрел в глаза чужим зияющим, засасывающим в себя черным дырам, даже если внутренности стягивало в узлы от страха.
Он мог долго игнорировать, уходить в отрицание, мог быть мудаком и засранцем – но если он признавал, если шел навстречу…
Если он брал на себя ответственность за что-то – то делал это так же, как и все в своей жизни: с полным осознанием причин и последствий, ныряя в мерзлую прорубь с головой, и никогда от этой ответственности не бежал.
Шань был человеком. Живым. Дышащим. Настоящим. Бесящим иногда до чешущихся кулаков и сведенных челюстей. Но даже в худшие свои дни – реальным и цельным.
И сейчас он реальнее и цельнее, чем когда-либо прежде.
Вот, что Цзянь пытался донести до него тогда, недели назад. Вот, что, пожалуй, нужно было понять еще тем вечером в галерее, после первого же взгляда в непривычно равнодушные карие глаза. После первого же прикосновения к их вековому холоду, который так прицельно и неотвратимо рушил вселенные внутри Тяня.
Сейчас Шань – реальнее и цельнее, чем когда-либо прежде.
Но дело вот еще в чем. Тянь не может похвастать тем же.
Тянь настолько привык играть, лепить из себя того, кому не больно, не страшно, кто – непрошибаемая, нерушимая сталь, что теперь вообще не уверен, есть ли там, за въевшейся в кожу маской хоть что-то кроме пустоты.
Знает ли он хоть что-нибудь о себе, кроме того, что там, в этой самой пустоте, Шань смог найти что-то живое, пульсирующее. Что-то, чему больно и страшно, до воя тоскливо, когда Шаня нет.
И в этом, в общем-то, вся суть.
Шаню не нужен кто-то, чтобы за него цепляться. Не нужны новые отношения, чтобы пойти дальше – он достаточно цельный, чтобы ему хватило для этого самого себя.
Да, у Шаня никого нет – и все-таки, он в порядке.
Он смог оставить прошлое прошлому и продолжить жить, тогда как Тянь годами существовал по инерции, на изломе, переживал свои сырые однотонные будни, и только смена цифры на календаре говорила, что время, в общем-то, не стоит на месте, даже если одному отдельно взятому ублюдку кажется иначе.
А потом в поле зрения Тяня вновь появился Шань, и его серый, установленный мир взорвался красками. Резкими, контрастными, оседающими внутри болью и горечью, но – красками.
Тянь не думает, что второй раз сможет научиться без этого – без него – существовать.
Тянь не думает, что хочет.
И все-таки зачем-то Хао Ши рассказала ему, и теперь Тянь не может вышвырнуть это из головы. Он пытается, правда пытается опять отвлечься, уйти с головой в работу, вот только нихрена не выходит, и он снова, снова и снова, сколько бы ни пытался унестись по трассе вперед – возвращается в исходную точку, анализирует, раскладывает на составляющие поведение Хао Ши, пытаясь понять, а какого, собственно, хуя.
Одна из вещей, которой Тянь мог бы гордиться – если бы там было, чем гордиться, – это то, что он умеет читать людей.
Единственное исключение из правила – Шань, но он вообще исключение из всех гребаных правил.
Хотя Тянь не может сказать, что до конца Хао Ши понимает, но, если посмотреть холодно и бесстрастно, если отбросить хотя бы ненадолго иррациональную, порожденную острой ревностью ненависть – он должен признать, что так и не находит в ней лицемерия и двуличия.
Тянь знает, что прав; он не ошибается.
Это все пиздецки усложняет.
Может быть, Хао Ши с Шанем и не вместе, но ее неравнодушие к нему настолько очевидно, что не заметит только слепой.
И, наверное, Шань.
С его-то талантом не замечать иногда очевидного.
Она беспокоится о Шане. Она заботится о Шане. Если судить по тому, что Тянь успел увидеть – она сделает для Шаня все. Даже если это эфемерное все по итогу оставит ее ломаться и осыпаться в клетке из четырех стерильных больничных стен. И либо она охеренно заебатая актриса, такого уровня, который Тяню до сих пор, за всю его чертову жизнь не встречался – либо она просто честна. До определенной степени, конечно.
В таком случае Тянь понимает чуть меньше, чем нихуя. Хао Ши не показалась ему совсем отбитой дурой, она должна была понимать, что именно после себя оставит внутри него их разговор.
Гребаную.
Мать ее.
Надежду.
Хао Ши хочет для Шаня лучшего – Тянь никогда этим лучшим не был.
Хао Ши плевать на Тяня, плевать на все его внутренние разломы, на его кровоточащие, годами не закрывающиеся рваные раны. Своего презрения к нему она не скрывает. Это нормально. Это взаимно.
Хао Ши заботится о Шане – а Шань в порядке.
В порядке.
Возможно, в гораздо большем порядке, чем в те далекие, потерянные дни, которые они делили на двоих.
Тогда остается только один вопрос, на который Тянь никак не может найти ответ.
Зачем ей этот разговор был нужен?
***
– Думаю, мы оба знаем, что Шань не из тех, кто видит в людях лучшее. Он всегда предполагает худшее и готовится к худшему. Это то, чему его научила жизнь, – говоря это, Хао Ши чуть щурится, наблюдая за тем, как неожиданно яркое полуденное солнце золотит оконную раму.
Тянь вернулся в больницу. А потом еще раз. И еще.
Это уже пятое его посещение.
Они с Хао Ши не в состоянии друг друга долго выносить, поэтому Тянь приходит каждый день, но остается на считанные минуты. Итого – пять дней. Пять дней, когда он, скрипя зубы, терпит компанию Хао Ши – но за которые ни разу не видел Шаня. Потому что всегда осознанно выбирает время, когда тот может появиться в больнице с наименьшей вероятностью.