Вдох (1/2)

Он лежал, подперев голову рукой и наблюдая за тем, как собственные пальцы скользили по бледной, молочно-белой коже. От плеча к лопатке. К пояснице. Опять вверх, к шейным позвонкам. Родинки, его личные чернильные звезды соединялись в созвездия, и чужая спина превращалась в карту звездного неба. В эти секунды отчего-то так легко было почувствовать себя всесильным.

Будто он бог, будто сам эти созвездия создавал. Хотя на самом деле ему всего лишь позволено было наблюдать. Изучать. Прикасаться.

Был бы Тянь астроном – Шань был бы той галактикой, которой он грезит. Которой он болен.

Слабый свет настольной лампы рассеянно тонул, размывался в угольной темноте – он сам тоже тонул и размывался. Растворялся в этом странном, теплом чувстве в грудине.

Спина под его пальцами едва уловимо напряглась, рельеф мышц отчетливее выступил под кожей, отдающей призрачным, голубоватым свечением в полутьме; Шань проснулся; Тянь прикусил губу, приглушил улыбку.

– И какого черта ты делаешь? – донеслось до него приглушенное, сиплое; не отрываясь от своего занятия, Тянь провел пальцами по чуть выступающим ребрам, пересчитывая горящие там звезды.

Одна.

Вторая.

Третья.

Играю в бога, – подумал он.

Занимаюсь серьезными научными исследованиями, – подумал он.

– Рисую, – сказал он.

Шань фыркнул в подушку, так и не поднимая головы. Пробурчал:

– С хуя ли ты художником заделался?

– Все астрономы немного художники.

На несколько секунд повисла тишина, мягкая, легкая, как перина; или, может, как облака на ясном летнем небе. А потом Шань поинтересовался с недоверчивой обреченностью:

– Ты ебанулся?

Тянь все-таки не смог удержать расцветающую на лице улыбку. Вместо ответа он спросил:

– Ты знал, что у тебя не спина, а звездное небо?

– Ты ебанулся, – в этот раз без паузы, с твердой уверенностью констатировал Шань, и Тянь будто со стороны услышал, как из его горла вырвался удивительно искренний, чистый смех.

Он никак не мог привыкнуть к тому, что теперь умел так смеяться.

К странному чувству покоя и света внутри, там, где раньше была пустота, привыкнуть тоже было сложно; настолько сложно, что иногда оно путало. Но сейчас все ощущалось слишком хорошо, слишком трепетно и тепло для того, чтобы попросту думать об этом.

– Для тебя это давно уже не должно быть новостью, – произнес Тянь, когда смех затих и осел легкой улыбкой на губах. Он потянулся за лежащей на тумбочке ручкой. – Я рисую созвездия, – и провел четкую, ровную линию твердой рукой.

– Ты что… Блядь, ты действительно собрался на мне рисовать? Ты там не охренел, нет? – задохнулся возмущением Шань, но, тем не менее, даже не попытался встать или хотя бы сдвинуться в сторону.

Тянь прикусил губу, прикусил свою улыбку, и продолжил сосредоточенно строить мосты между чернильными звездами.

– Ш-ш-ш, – успокаивающе пробормотал он. – Я занят. Не отвлекай.

– Придурок, – и хотя Шань так и продолжил лежать, уткнувшись лицом в подушку, Тянь по одному только голосу смог распознать закатывание глаз.

Ему всерьез начинало казаться, что скулы скоро начнут болеть от такого количества улыбок. Странно, что в груди еще не болело от такого количества нежности

На следующие несколько минут оба замолчали, почти не двигаясь, только черные линии все рождали на молочно-белой коже Шаня созвездия. В какой-то момент Тянь выхватил телефон, сфотографировал то, что у него получилось; и продолжал улыбаться-улыбаться-улыбаться.

– Теперь все? – послышалось до него деланно-недовольное, и Тянь хмыкнул.

– Столько вариаций… Это может занять всю ночь, Солнце. Я, в общем-то, совершенно не против.

– Может, я против, – беззлобно проворчал Шань, лицом зарываясь в подушку еще сильнее.

– М-м-м, – промычал Тянь рассеянно, отбросил телефон и ручку обратно на тумбочку и принялся опять мягко водить пальцами по спине, замечая, как Шань прогибался под его прикосновениями; может, он делал это неосознанно, но так сладко, что в глотке пересыхало, и когда Тянь опять заговорил, его голос звучал куда ниже. – Мы можем прийти к компромиссу. Подыскать альтернативу. Хочешь, я что-то другое нарисую?

И в эту секунду, в эту гребаную секунду что-то резко изменилось.

Что-то с треском сломалось, разрушилось, погребло под собой ту мягкость, которая окутывала их до этого. Вся расслабленность, податливость моментально ушла из тела Шаня, он напрягся, мышцы под пальцами налились сталью и Тянь почувствовал, как рассеивается легкая дымка в его голове – зарождающееся возбуждение.Над ними опять повисла тишина, в этот раз – тяжелая, давящая, монолитно прижимающая к земле; улыбка медленно стекла с лица Тяня и он нахмурился, пытаясь понять, какого черта сделал не так.

Он не сразу понял, что перестал водить пальцами по спине Шаня. Вместо этого его ладонь приземлилась между острых лопаток, и поглаживала это место в неосознанной попытке успокоить.

А потом Шань начал говорить.

– Я мог бы нарисовать тебя, – произнес он хриплым, хрустально-ломким голосом, и Тянь в удивлении нахмурился сильнее.

Или Шань сказал не то, что на самом деле хотел, или… Наверное, все это напряжение, сгустившееся за доли секунды, ему показалось – подумал Тянь.Да, определенно показалось.

Шань всего лишь пытался поддержать шутку. Ничего больше.

Только сейчас осознав, что и сам в ответ напрягся, Тянь заставил себя расслабиться. Произнес как мог легко, с насмешливым фырканьем:

– Серьезно? Это твоя месть? На бумаге изуродуешь мое идеальное лицо до неузнаваемости?

Спина под его ладонью на мгновение еще сильнее налилась сталью – какого черта? – а потом все прошло, как по щелчку пальцев. Тело Шаня обмякло, мышцы под пальцами расслабились, и тишина оплыла мягкостью, знакомым, нужным спокойствием; только остатки чего-то неясного витали в разломах, в прорехах, застревали в глотке.

Будто Тяню действительно просто показалось.

Возможно, он всего лишь сходит с ума.

Давно пора.

– Да. Месть. Шутка. Неважно, – немного сбивчиво и неловко почти-прошептал Шань в подушку, и если Тяню послышалась горечь в его голосе – то это, конечно же, тоже просто показалось.

В попытке стереть последние странные секунды, стереть последнее напряжение из тела Шаня, Тянь наклонился и прижался губами к основанию его шеи. Начал продвигаться влажными поцелуями ниже, пока ладонь опустилась на поясницу и стекла дальше, устроилась между ягодиц.

– Не уберешь палец, я тебе его жопой откушу, придурок, – отозвался Шань раздражением, и Тянь уткнулся лбом между его лопаток, мягко, облегченно рассмеялся – с этой колючей, знакомо-шипастой реакцией действительно будто вернулось в привычную колею, окончательно убедило его: все правда в порядке.

Показалось.

Соблазн подразнить Шаня был чертовски велик, но тот обернулся через плечо, бросил на него угрюмый взгляд. Тянь почти мог увидеть вздыбленную вдоль позвоночника Шаня шерсть, почти мог услышать рычащее…

вцеплюсь когтями тебе в руку –отдерешь вместе с кожей

И в ответ подумал – таких, как Шань, отдирают только вместе с сердцем.

Впрочем, таких, как Шань, больше и не существует.

На какую-то долю секунды Тяня испугал ход собственных мыслей, но он тут же отмахнулся от этого, потому что – к черту. Все к черту, когда всего минуту назад и так что-то, кажется, едва не сломалось; когда словить это что-то удалось за секунду до того, как размозжило бы гравитацией о землю.

А может, не удалось.

А может, просто показалось.

Блядь.

Тянь попытался сконцентрироваться на покое и мягкости, на Шане, который сейчас – такой знакомый, ершисто-ласковый, у которого там, во взгляде, за всем демонстративным раздражением все равно сквозила нежность, и свет, и тепло-тепло-тепло.

Неважно, что произошло минуту назад.Неважно.

Вот только – пиздецки важно.

Потому что Тяня не покидало ощущение: Шань только что пытался открыть ему еще одну часть себя.

Протягивал на раскрытых ладонях – бери!

И Тянь бы взял. Тянь бы разглядывал внимательно, со всем возможным восхищением, с почти научным интересом, а потом бережно положил бы на полку перед собой. Чтобы случайно не сломать, чтобы смотреть-смотреть-смотреть, как на шедевры Лувра, и неизменно восторгаться.

Это если в идеале.

Тянь бы…

Вот только это уже не имеет значения.

Тянь уже непостижимым образом в очередной раз все проебал.

В попытке отмахнуться, забыть, переключить мысли на что-то другое и стереть те минуты из собственной памяти, из их жизни, Тянь послушно убрал ладонь и поднял руки в капитуляции. Шань бросил на него недоверчивый, подозрительный взгляд, а Тянь в ответ на это шало улыбнулся, спустился ниже.

Раздвинул ладонями ягодицы Шаня и заменил палец собственным языком.

Когда спустя пару мгновений он услышал гортанный стон, который Шань попытался приглушить подушкой, его хриплое: извращенец гребаный, то подумал – все не в порядке.

Подумал – все охрененно.

И плевать на то, чего Тянь все равно понять не мог…

…Книга в его руках начинает заметно дрожать.

Он выхватывает приютившуюся между ее страниц, позабытую фотографию; звук удара – книга падает на пол.

Кадык дергается, когда он резко сглатывает.

Мир вокруг заходится каруселью, когда он оседает на пол.

Локти упираются в колени, голова наклоняется, тянется к земле.

Он забыл. Он помнил ту, такую теплую, местами жаркую ночь – но забыл тот разговор. То напряжение. Он вообще много что пытался, хотел, жаждал забыть, но не смог – а тут…

Блядь.

Только теперь, в эту самую секунду, спустя столько гребаных лет до Тяня доходит, что именно тогда произошло.

Я мог бы нарисовать тебя.

Он не мог знать – но он мог бы догадаться. По возникшему напряжению, по стали в мышцах, по горечи в голосе. Столько очевидных, знакомых признаков, столько давно изученного, годами трепетно узнаваемого – и только для того, чтобы в ключевой момент так сильно проебаться.

Казалось бы, мелочь.

Шань…

ШаньШаньШань…имя набатом начинает греметь, стоит только его впустить, Тянь бесконечно долгие, тяжелые дни пытался игнорировать, не думать-не думать-не думать, но это всегда было провальной затеей, это всегда приводило к тому, что он отчаянно не мог не не думать…

Шань…

Глубокий вдох.

Шань всего лишь пытался сказать ему, что рисует. Мелочь. Но теперь – теперь, Тянь понимает, почему эта мелочь для него так важна, почему ему было так сложно в этом признаться.

Если это значило для Шаня что-то большее, чем просто увлечение, хобби, если он вкладывал в это что-то для себя ценное – и если бы Тянь от этого равнодушно отмахнулся, если бы посмеялся, если бы…

А ведь действительно посмеялся, – с неожиданным холодом осознает Тянь.

Посмеялся, отмахнулся.

равнодушно

Априори принял его слова за шутку, даже не попытался отнестись к ним всерьез. Гораздо проще было убедить себя, что показалось, переключиться на что-то знакомое и простое – секс, чем хотя бы попробовать разобраться в том, что произошло.

Впервые за все-гребаные-годы в голову Тяня приходит мысль – возможно, дело было не только и не столько в том, что Шань не хотел ему до конца открываться.

Возможно, дело было в том, что к этому не был готов, этого подсознательно боялся сам Тянь.

Боялся того, что последует после.

И теперь, зная, что на самом деле последовало…

Блядь.

Мелочь, ерунда, всего лишь одна деталь в огромной картине его тотального проеба – но такая непостижимо важная деталь, на которой держится спусковой механизм, однажды сработавший. Въебавший ментально им обоим.

Пялясь невидящим взглядом на фотографию в своих руках, Тянь заставляет себя моргнуть, еще раз и еще, чтобы прогнать пелену перед глазами.

Вот оно.

Знакомая спина.

Знакомые мосты между чернильными звездами.

Все мосты между собой и своей звездой Тянь сжег, трусливо сбегая.

Испещренное шрамами, сочащееся гнилью сердце простреливает навылет, и хорошо бы, если бы на его месте осталась уже наконец дыра – но нет. Оно трепыхается. Кровоточит. Скулит. Боль импульсами посылает в каждую жилу, каждый нерв.

Откинувшись головой на стену, Тянь заставляет себя разжать пальцы, пока окончательно не испортил фотографию, очередную – в конце концов, что еще у него осталось?

Он не помнит, как распечатал ее. Не помнит, как положил в книгу. Сейчас не помнит даже, зачем полез в ящик стола, зачем вытащил, зачем открыл. Зачем он сейчас не в офисе.

Только напряжение той ночи теперь помнит удушающе отчетливо – мимолетное, секундное, но такое ужасающее, предупреждающее, вопящее ему так громко: сделай что-нибудь.

Сделай-сделай-сделай.

Он и сделал.

Убедил себя, что все в порядке.

Мудак.

После оцепенения последних дней, Тянь особенно отчетливо, болезненно чувствует, как рассыпается в мелкое крошево, распадается на атомы – и это ощущается почти как надежда: теперь действительно конечная.

Но не дохрена ли ты хочешь, Хэ Тянь?

Он так заебался подыхать снова и снова и снова, но при этом продолжать существовать.

Сглотнув тошноту и горечь, Тянь соскребает себя с пола. Когда мир начинает ускользать из-под ног, он хватается за стену, встряхивает головой.

Когда ты в последний раз спал, придурок?

Смесь обеспокоенности, раздражения, нежности – так знакомо, тепло. Нужно. Голос в его голове принадлежит тому, кто, вероятно, никогда больше не заговорит с ним в реальной жизни.

– Шесть лет назад, когда ты лежал рядом, – Тянь не сразу осознает, что сказал это вслух, а когда осознает, начинает смеяться.

Смех душит его, плотной лентой затягивается на глотке. Тянь царапает тупыми ногтями шею, но так и не отыскав на ней признака удавки – опять смеется.

Наверное, ему действительно стоит поспать. Ну, или провалиться в ту пустоту, изредка сменяющуюся лихорадочными воспоминаниями, которую он сном последние годы называет.

Хотя, может, и это ничего не даст.

Может, он просто окончательно рехнулся.

Если это значит, что в его голове теперь поселится личный Шань – не такой уж плохой вариант. Тянь его бы себе под кожу вшил, вытатуировал бы его себе на костях, чтобы – вместе и навсегда, и тут всего лишь одно маленькой сумасшествие.

Сумасшествие и так уже давно струится по венам, он же вечность целую ебнутый на всю свою протекшую крышу, привык давно; это всего лишь новый уровень.Развитие, мать его.

Эволюция, сука.

Но прежде, чем дать себе утонуть в пустоте, Тянь бредет к шкафу. Беспорядочной кучей вышвыривает лежащие на нижней полке вещи. Достает из дальнего, темного угла потрепанную коробку, такую старую, что ей пора бы уже, наверное, развалиться. Нежно оглаживает истершиеся края.

Он нашел ее когда-тов комнате Шаня, наполненную его детскими игрушками, побитыми, ни к чему не пригодными, но почему-то бережно хранимыми. Уже тогда она была старой.

Поднявшись с колен, Тянь открывает коробку.

Переворачивает ее вверх дном.

Пол усеивает рыжими всполохами, и Тяню приходится зажмуриться – это ярче, чем прямые солнечные лучи. Теплые карие глаза смотрят на него десятком, сотней разных способов – укоризненно, раздраженно, нежно, зло…

Никогда – равнодушно.

Никогда раньше.

Вдох застревает в трахее и камнем падает вниз. Тянь безошибочно выхватывает из общего вороха ту самую фотографию. Измятую, разорванную, мозаикой заново собранную и склеенную.

Хорошо бы, если бы можно было так же склеить себя.

Нет, не так.

Хорошо бы, если бы можно было так же склеить то, что между ним и Шанем; то, что он разорвал собственными руками.

Тогда склеило бы и его самого.

Он подбирает фотографию, мягко проводит пальцем по едва уловимой, спокойной и легкой улыбке Шаня, от которой так ярко фонит солнцем; вертикальный разлом ровно посередине, место, где фотография была разорвана в приступе отчаянной истерии.

Осторожно обогнув рыжие всполохи по дуге, Тянь колодой валится на диван – на узком диване ощущение одиночества приглушается; на узком диване некуда раскинуть руки и никак не наткнуться случайно на холодную, никем не занятую сторону постели; на узком диване он всегда чуть быстрее проваливается в пустоту.

Вот и сейчас он проваливается моментально. Шагает в знакомую пропасть, где давно уже весь, от макушки до пят, всем своим изрешеченным сердцем, отравленным зависимостью, но все еще жалобно скулящим.

Узкий диван.

Видимость. Фантом. Иллюзия, растворяющаяся на глазах, стоит только попытаться к ней прикоснуться, стоит уткнуться лицом в мягкую и холодную спинку дивана вместо острых и теплых чужих лопаток.Иллюзия. Все, что у него осталось.

Ему ничего не снится.

Это блаженство.

Это проклятие.

***

В палату Тянь входит вечером следующего дня.

Он не жалеет о своем выборе. Не дает себе пожалеть. Когда он проснулся этим утром, с пересохшей глоткой и раскалывающейся головой, когда он увидел зажатую в своих пальцах фотографию, когда увидел ворох одежды и других фотографий на полу, когда вспомнил все, что произошло накануне…

Это просто было, как подтверждение, тотальное и въебывающее в грудину – он действительно должен держаться подальше. Так будет правильно.

Правильно.

Ему просто нужно убедиться. Сделать этот, последний шаг.

Он уже в своем личном аду, хуже не станет. Но, может быть, станет проще, когда он окончательно обретет эту уверенность – у Шаня все хорошо сейчас. Все хорошо будет.

Гораздо лучше, чем если Тянь в его жизни останется.

Он думает, когда выйдет сегодня из этой больницы – у него будет решение. Это решение не сделает ему хорошо, оно не сделает его счастливым; впрочем, Тянь не был счастлив так давно, что едва ли помнит, как счастье ощущается.

Если бы не Шань, он бы вовсе никогда не узнал, что счастье – не легенда, не выдумка; оно существует. Оно реально.

Иногда реально настолько, что его можно обнять.

Можно зарыться носом в огонь его волос.

Тянь силой заглушает эти мысли, душит их и заталкивает подальше в сознание.