Пауза (1/2)
Улица встречает его ясным голубым небом и алым рассветным солнцем.
Встречает гомоном спешащих на работу людей и их раздраженными, заспанными лицами, встречает вспышками чьего-то смеха вдалеке и скоростью проносящихся мимо машин.
Улица встречает его жизнью.
Тянь задыхается.
Ему хочется упасть на колени и выблевать внутренности, которые разрезает в ошметки лучами все того же солнца, для всех улыбающегося – для него кроваво скалящегося.
Тянь заставляет себя идти.
Ступать шаг за шагом вперед – назад назад назад – и не думать, только не думать. Но даже отгораживаясь ото всех мыслей, выстраивая бетонные стены в своем сознании, он продолжает видеть рыжие всполохи перед глазами, за каждым поворотом, каждый раз под закрытыми веками – снова снова и снова.
Тянь подыхает.
Тянь давно сбился со счета, который раз уже подыхает.
Вернувшись в свою квартиру – он мог бы подумать ?домой?, но свой дом он проебал годы назад, – Тянь понимает, что единственный выход для него – отвлечься хоть на что-то. Заставить свой мозг переключиться.
Однажды это сработало. Возможно, сработает сейчас.
Для начала он решает убедиться в том, что ублюдок, сидевший за рулем, получит сполна и еще очень не скоро выберется из того дерьма, которое на него выльется. Со всеми связями, установленными за время работы с братом, это оказывается не сложно. Удручающе просто, на самом деле. Настолько, что слабое, призрачное ощущение мрачного триумфа испаряется слишком быстро.
Слишком. Быстро.
И после этого…
После этого, ему остается только задыхаться и захлебываться в своем собственном, самолично заработанном дерьме. После этого стоит всего на секунду остаться наедине с самим собой, стоит разрешить мыслям хлынуть неконтролируемым потоком в голову, разрешить эмоциям пробить брешь в защите.
Стоит просто закрыть глаза…
Рыжим пламенем ему опаляет глотку, выжигает сетчатку.
Преисподняя хохочет в уши и щерится остро оскалами бесов.
Вокруг глотки удавкой затягивается его личное, все нарастающее безумие.
И у Тяня, в общем-то, остается не так уж и много вариантов. Он выбирает наименее болезненный, наименее травмоопасный – и физически, и ментально. И наиболее привычный, знакомый, давно уже детально изученный.
Он сбегает.
Сбегает от четырех стен и от отголосков рыжего огня. Сбегает от самого себя. Знает, если не поступит так – рехнется окончательно, не выплывет больше. Не вывезет всего этого.
У Тяня выходит сбежать в то время, когда он и так уже бежит бежит бежит, задыхаясь, стирая легкие в хрипы и пыль.
То ли ирония, то ли рекурсия, то ли попросту идиотизм – у него, как и всегда, сплошные крайности.
Но, по крайне мере, он делает выбор, он мыслит-следовательно-существует, из него вышел бы охуенно хуевый философ – и он отправляется в офис брата. Ставит его перед фактом своего возвращения на работу.
Секунды три Чэн внимательно, со своим обычным нечитаемым выражением вглядывается в его лицо, и Тянь уже начинает подбирать мысленно аргументы для спора, надеясь, что не скатится в истерику, в рычание, во что-нибудь звериное и отчаянное. Но, вопреки ожиданиям, Чэн не прогоняет, ничего не говорит и вопросов не задает – хотя минимум разговоров как раз в его духе, – только едва заметно кивает и дает на выбор несколько дел.
Тянь берется за все сразу.
Следующие несколько дней превращаются для него в бесформенное серое месиво, превращаются в систематизированный набор событий, состоящих из букв и цифр, сухих разговоров и фальшивых улыбок.
Жизнь постепенно вливается в знакомую колею, обрастает пресной рутиной, посекундной расписанностью существования – и это знакомо. Это нормально.
Он скучал.
(Нет, конечно, но он может сделать вид.Или не может.Неважно. Всем все равно насрать.)Очень скоро в венах Тяня вместо крови, кажется, начинает течь кофеин, пока он зарывается с головой в документы и включает внутреннего хладнокровного адвоката-циника с задатками охуенного актера, выстраивая линию защиты для своих клиентов.Какое-то время все это срабатывает.
Он получает возможность не думать, не чувствовать. Он практически не спит, а значит, не видит снов, которые ломали задолго до – сейчас могут разломать абсолютно и окончательно.
Весь мир для него, кажется, становится на паузу. Очень знакомую паузу.
Он функционирует.
Этого более чем достаточно.
Но очень скоро его воссозданное хрупкое существование, построенное на работе 24/7, на хронической усталости и заебанности, на доведении себя до износа, начинает идти трещинами.
Потому что Тянь все-таки не настолько безмозглый идиот, каким его, по всей видимости, считает Чэн, и постепенно до него доходит. Хотя доходит гораздо медленнее, чем могло бы, чем должно было бы; но ему слишком нужно было вот так – отвлечься, забыться, нырнуть с головой и не вынырнуть, и Тянь никак не ждал наебалова с этой стороны вопроса. Так что да, он не замечал.
И часть его думает – лучше бы и не заметил.
Но проблема вся в том, что выданные ему дела, на первый взгляд сложные, требующие кропотливого труда, внимания и времени, на поверку оказываются удивительно легкими. Хронологически выстроенными так, чтобы им мог заниматься один человек, без острой необходимости передать хотя бы одно кому-то другому или попросить помощи.
Будто отобранными заранее.
Будто тот, кто их отбирал, заочно знал, догадался обо всем. О том, что Тянь придет. О том, что взвалит на себя столько, сколько вообще способен вынести. И немного больше.
Много больше.
Гребанный Чэн с его гребаной привычкой просчитывать все наперед. С его уверенностью, что он все знает и понимает лучше других.
Когда Тянь наконец складывает картину воедино, он, разозленный, вскипающий за сотые доли секунды, вскакивает с места и несется в кабинет брата.
Потому что Чэн не будет этого делать опять. Не будет, блядь.
Хватит.
Тянь в состоянии разобраться со своей гребаной жизнью… ладно, нет, нихуя он не в состоянии, но это еще не дает Чэну никакого сраного права быть к нему снисходительным, пытаться опекать его, решать, что для него лучше, и…
– …твоему брату уже не пять лет. И даже не пятнадцать. Хватит с ним нянчиться.
Услышав смутно знакомый голос, почти повторяющий его собственные мысли, Тянь резко тормозит у двери, которую успел приоткрыть на несколько дюймов, оставшись не замеченным. Бросив взгляд в сторону, он видит, что секретаря Чэна нет на месте.
– Не понимаю, о чем ты.
Ладонь зависает над дверной ручкой и Тянь колеблется еще несколько секунд, а потом все же приваливается плечом к косяку, складывая руки на груди и лениво заглядывая в оставшийся зазор. Не то чтобы одним из пунктов длинного списка его пагубных привычек можно назвать подслушивание чужих разговоров – по крайней мере, без острой необходимости, – но, в конце концов, сейчас речь идет о нем.
Да и братец, сволочь эта, ему должен.
Открывшаяся Тяню картина представляет собой Чэна, стоящего к нему спиной – знакомая стальная жердь, незыблемая и нерушимая, только линия плеч кажется острее, представляется необъяснимой ломаной. Напротив него замер Хуа Би, нависающий над столом с упором на вытянутые руки; для кого-нибудь другого это могло бы выглядеть весьма угрожающе. Для кого-нибудь другого. Тянь почти фыркает.
А между ними – накаленный до взрывоопасного, сгустившийся в напряжении воздух, который можно было бы резать ножом и подавать на десерт гурманам с особо специфичными вкусами.
Что ж, это любопытно.
– У тебя всегда хреново получалось строить из себя идиота, Чэн, – с мнимым спокойствием произносит Хуа Би, уже явно доведенный до грани, но пока еще эту грань не переступивший; только глаза едва уловимо вспыхивают чем-то, чего Тянь разобрать не может, слишком плохо его для этого знает – а вот Чэн, скорее всего, может. Еще как может. – Прекрати подтирать ему сопли.
– Ты лучше других знаешь, что я никогда этого не делал.
– Это ты сейчас о тех сомнительных методах, которыми в вашей семье воспитывают из мальчиков мужчин? И за которые ты до сих пор чувствуешь себя виноватым?
Тянь пытается оставаться невозмутимым и равнодушным.
Он правда пытается.
Только стоит этим словам прозвучать, и перед глазами уже стоит радостно тявкающий щенок с глазами-бусинами, в ушах гремит стылым и однотонным ?закопал?. А прямиком за этим следует черно-белая кинопленка его жизни, кадр за кадром, слайд за слайдом; становление из мальчика мужчины.
Зло встряхнув головой, Тянь пытается выбить из нее лишние мысли и воспоминания. Потому что нахер все это.
Нахер.
Ему ведь уже не пять и не пятнадцать, Хуа Би прав; в теории – давно пора оставить прошлое прошлому, переступить, забыть и жить дальше.
Вот только жить же никак не получается.
Вот только мужчины из него не вышло. И мальчиком он побыть не успел.
На выходе – ебанина какая-то, эгоцентричный мудак со склонностью к саморазрушению, и просто – к разрушению.
Но, конечно, в этом никто не виноват. Виноват только сам Тянь. Хотя бы этот урок им давно детально выучен, вызубрен, но пользы от этого, правда же, одно большое нихуя, возведенное в бесконечность.
И, конечно, он понимал, откуда все эти акты благих намерений от брата, убедился ведь окончательно совсем недавно, и в себе убедился тогда же – что нет, не перевешивает вину на него. Больше – нет. У Тяня все по пизде, потому что Тянь сам по пизде все пустил. Он вообще охренеть какой самостоятельный мальчик.
Но Чэн в ответ на слова Хуа Би вдруг молчит. И молчит. И молчит.
И линия плеч – все острее, так, что Тяню глотку сейчас на расстоянии вскроет, и он начинает смутно понимать, отдаленно осознавать, насколько ж все хреново-то, господи, а потом Чэн начинает говорить.
Чтобы оказалось – пределов своего хреново они еще не достигли.
– Не знаю, с чего ты решил, что имеешь какое-то право… – это все еще не согласие – но и не отрицание, Чэн не снисходит до таких материй, как прямые ответы на личные вопросы. Вот только голос его, холодный, резкий – он громче любых ответов.
Потому что Тянь так отчетливо слышит в нем то, что может услышать только он один – вину, сочащуюся прямиком под кожу кислотой.
Хотя, возможно, не один.
– Да потому что я заебался, Чэн! Заебался наблюдать за этим, и… – Хуа Би наконец почти срывается. Почти.
Его голос набирает силу, нарастает, сквозь маску на лице начинают сочиться пока не различимые для Тяня эмоции, но Чэн обрывает все это одним махом. Прерывает его на полуслове еще холоднее и резче.
– Лучше остановись до того, как скажешь что-то, чего говорить не хочешь.
Пальцы Хуа Би вжимаются в стол сильнее, Тянь видит, как желваки ходят под его кожей. А потом Хуа Би впервые за этот разговор отрывает взгляд от Чэна, блуждает им по кабинету, сминая отрешенно-бежевые стены, пока наконец не доходит до двери. Натыкается на Тяня.
На его лице не дергается ни один мускул и взгляд ничем не выдает узнавания или удивления. Задерживается на Тяне всего на секунду-другую – и после вновь возвращается к Чэну. Когда Хуа Би заговаривает, голос его опять звучит ровно и сдержанно.
Тянь почти впечатлен.
– Ты не можешь решить его проблемы за него, – продолжает начатое Хуа Би, но Тянь не уверен, для кого это теперь больше сказано и кому в этом больше упрека – ему, или Чэну.
И есть ли в этом вообще упрек. Чего, собственно, Хуа Би добивается?
– Я и не пытаюсь, – интонации голоса брата не меняются, но Тянь все равно улавливает то, насколько спокойнее он начинает звучать. – Я просто… даю ему шанс.
Шанс.
Ха.
Было бы смешно, если бы не было так хреново.
Будто существовал хоть какой-то расклад, при котором Тянь этот шанс не проебал бы.
– Ты манипулируешь им.
– Он не глуп, а я не особенно скрывался. Он все знает…
Он не глуп в исполнении Чэна, всегда сдержанного на слова в целом, на похвалу – в частности, звучит, как величайший комплимент. Тянь готов признать, что, возможно, при других обстоятельствах он даже смог бы почувствовать слабый отголосок гордости.
Но других обстоятельств у него нет.
А эти – слишком пиздец для такого.
Комментарий про манипуляцию он как-то пропускает мимо ушей, потому что – ничего нового и ничего удивительного, но Хуа Би явно не готов так просто оставить эту тему.
– Как это отменяет то, что ты им манипулировал? Ими обоими? Этот Мо Гуань Шань… – дыхание стопорится, сердце запинается, бесы скалятся и рыжим пламенем обжигает сетчатку; Тянь выдыхает; Тянь функционирует. – Ты просил меня приглядывать за ним. И я приглядывал. Он хороший парень, и в его жизни хватало дерьма даже помимо твоего брата. И он наконец, после всего, был в порядке. До того, как вмешался ты.
Ладно, вот это что-то определенно новое, хотя и здесь нет ничего удивительного. Но Тянь не готов обдумывать ни тот факт, что Хуа Би приглядывал, ни факт вмешательства Чэна не только непосредственно в его жизнь, и потому откладывает эту информацию на дальние пыльные полки своего сознания.
Обдумать позже.
Оставить там навсегда и игнорировать вечность, прикрываясь попыткой убедить себя, что забыл.
Или вовсе никогда не знал.
– Он не выглядел счастливым. Ни один из них.
Не выглядел счастливым.
Не……счастливым.
Тянь пытается не зацикливаться на этих словах. Глушит вспышку необоснованной, глупой надежды; растворяет ее в лихорадке сердцебиения.
Не думать.
Не думать.
– Да что ты знаешь о счастье, Чэн? – из больных, вязких мыслей, засасывающих его в трясину, из которой не выбраться, его вырывают слова Хуа Би, сказанные на странных, смутно знакомых интонациях. И Тянь даже благодарен ему за это.
Благодарен ровно до того момента, пока мозг не пытается связать между собой эти слова: счастье и Чэн. Видел ли он хоть когда-нибудь за всю свою чертову жизнь брата счастливым? Хоть один гребаный раз?
Чэн и счастье. Кажется, сущности, застрявшие на противоположных полюсах.
В глотке першит.
Тянь переводит рассеянный, помутневший взгляд обратно на Хуа Би, который наверняка забыл о чужом присутствии – и наконец понимает; осознание приходит с оглушением.
Да, интонации его слов смутно знакомы.
Да, Тянь похожее уже слышал.
От самого себя.
Вот она, совсем рядом с Тянем, эта знакомая горечь и безнадежность, эта фонящая отчаянием насмешка; глаза Хуа Би отражают то же самое, о чем орет голос.
Впервые за этот подслушанный разговор Тянь понимает его – и впервые по-настоящему жалеет о том, что подслушал. Все это на деле ведь не о нем совсем. Все это слишком личное. Слишком для-двоих.
Его не должно быть здесь.
А потом Хуа Би опять заговаривает – и Тянь дергается от его слов одновременно с Чэном, ощущая, как мощным ударом прилетает под дых.
– Ты ведешь себя сейчас, как ваш отец.
Тяню хочется одновременно врезать Хуа Би, избить его до полусмерти, вышвырнуть в окно к хуям – и согласиться с ним.
Вина, которую он ощущает за последнее, чувствуется особенно мощно и болезненно.
Их отец умел прикрываться благими намерениями, когда манипулировал, лгал, когда управлял чужими жизнями, как своими марионетками; умелый кукловод, дергающий в нужные моменты за нужные ниточки.
Их отец не всегда был монстром.
Чэн…
Он не станет таким. Тянь хочет в это верить.
Хочет верить, что не станет сам.