Падение (2/2)

Почему?

Но в этот самый момент, в эту сраную секунду Тяня зацикливает не на самом вопросе – его зацикливает на том факте, что в этом коротком списке имен мелькнуло то единственное, за которое ему хочется бороться до выдранной глотки.

И, да, это правда. Шаню не плевать. Было бы плевать – не было бы ночного телефонного разговора, смски, не остановил бы назревающую драку, не…

Не стал бы ворохом обломков, собранных воедино силой воли.

Тяню хочется глупо спрятаться от этих мыслей, оборвать их на половине, чтобы не тащило дальше, не привело к тому, о чем бы никогда не задумываться; ему хочется отвлечься и огрызнуться, выплюнуть ядовитое ?завидно??, но это было бы слишком мерзко даже по его меркам. А еще – слишком ребячески.

– Потому что я прекрасен? – вместо этого скалится он, и Чжань опять не обращает внимания, начиная рассуждать.

– И ладно, предположим, у Чэна нет выбора – ты его брат. Цзянь вообще добрая душа – конечно, до тех пор, пока его не довести окончательно, после не спасутся даже беременные и дети. И у него есть я, чтобы поддержать, когда из-за дружбы с тобой в очередной раз прилетит по макушке. Но Шань…

И на этом Тяню срывает предохранители. Злость вскипает под кожей, обжигающая и стремительно, в считанные секунды разрастающаяся, требующая выхода и наливающая конечности свинцом.

– Даже не смей о нем говорить… – рычит он сквозь стиснутые зубы и неосознанно подается вперед, мертвой хваткой вцепившись пальцами в подоконник, чтобы не впечататься кулаком в лицо напротив.

Потому что – нет.

Это дерьмо от человека, который не знает нихрена о них с Шанем, он слушать не будет.

Судя по тому, как желваки начинают ходить у Чжаня под кожей, его тоже за секунды швыряет подальше от привычного спокойствия.

– О, нет, я смею, – жестко выплевывает он в ответ. – И буду. Потому что мне тоже не срать на него, и меня заебало, что ты уже сломал ему жизнь один раз – но не можешь остановиться на этом и пытаешься теперь повторить подвиг. Потому что здесь речь идет уже не о дружбе, как у Цзяня. Не о братском долге, как у Чэна. Ты не видел, что с Шанем было, когда ты ушел. А я, мать твою, видел.

С каждым сказанным словом Чжань выходит из себя все сильнее, чеканит их приговором и все это остужает Тяня лучше ведра ледяной воды, гася злость и оставляя на ее месте гулкую пустоту, которая разбивается только цепенящим холодом, ледяной коркой покрывающим выкручивающиеся жилы.

Потому что – да.

Он не видел.

Он не знает.

Он нихрена, блядь, не знает, и не ему затыкать Чжаню рот.

– Что… – начинает Тянь, но выходит слишком хрипло, в горле что-то тянет и ноет, сжимается в тугую воронку; он начинает заново. – Что с ним было?

– Нет, – качает головой Чжань, явно пытаясь взять себя в руки, и отступает обратно к стене – Тянь не заметил, как он успел подойти; кажется, они были чертовски близки к тому, чтобы разукрасить рожи друг друга. – Я не собираюсь тебе это рассказывать. Могу только сказать, что ты не заслуживаешь его.

И Тянь согласен.

Тянь так тотально, абсолютно, убивающе согласен.

Но опять упрямо говорит другое.

– Это не тебе решать.

– Не мне, – не спорит Чжань, его голос опять звучит спокойно и ровно, будто и не было недавней вспышки. – Но так и он уже, если ты не заметил, все решил. А ты пытаешься заставить его это решение изменить. Хао Ши…

– Мне плевать на Хао Ши, – раздражение опять берет верх над Тянем, стоит ему услышать это имя.

– Конечно же, тебе плевать на Хао Ши. На кого тебе вообще не плевать кроме себя?

Они в очередной раз замолкают, и с каждым таким разом давящая на них тишина становится все напряженнее, в ней все больше предостережения. Каким-то образом Чжань очень прицельно попадает по болевым, бьет по ним точечно, со знанием дела, и Тяню уже даже не до удивления, почему и как – наверное, оно со стороны, когда равнодушно наблюдаешь за таким ублюдком, как он, действительно виднее и многое примечается.

И Тянь просто… отступает.

Оседает и осыпается – мысленно.

Физически – зарывается пальцами в волосы, прикрывает глаза.

Он устал.

Устал. Устал. Устал усталустал

– Мне и на себя плевать, – с хриплым выдохом вдруг, неожиданно вырывается разрушительно честное – вместо очередного ядовитого и едкого.

– Поздравляю тебя с этим, – равнодушно отзывается в ответ Чжань, и у Тяня губы дергаются в намеке на усталую ухмылку вместо очередного оскала.

Потому что, конечно же, Чжань не собирается подтирать его обильные сопли.

и слава тебе гребаный ты ж господи

– Чего ты от меня хочешь? – открывает Тянь глаза и спрашивает простое, потому что действительно все еще не знает, к чему этот разговор ведет и бродить вокруг, все никак не подбираясь к сути, ему надоело.

Как там? Словами-через-гребаный-рот?

Ну, он пытается.

– Я хочу, чтобы ты перестал калечить близких мне людей, – так же просто отвечает Чжань. – Но за Шаня я решать не могу, здесь ты прав. И даже не могу запретить тебе к нему приближаться – хотя, может, все-таки отведу душу, пару раз тебе врезав.

– Ну так вперед, – пожимает плечами Тянь, потому что это, в общем-то, неплохой вариант– он совсем не против, чтобы ему кто-нибудь уже наконец врезал. Было бы совсем неплохо для разнообразия истечь кровью снаружи, а не изнутри.

Взгляд Чжаня мажет по его разбитой губе – вполне заслуженный и не вполне достаточный хук от Шаня; по разбитым костяшками – кафель и предельная ебнутость сознания.

Тянь не думает, что это считается.

– Не сегодня, – качает головой Чжань. – За Цзяня я тоже не могу решать. Но. Прекрати вмешивать его в то дерьмо, которое творишь сам. Не делай его буксиром между вами. Не заставляй его выбирать, потому что он не сможет. А если сможет – потом будет себя винить. Не доводи его до той линии, когда Цзянь начинает злиться и плохо становится всем вокруг – потому что после хуже всех будет ему самому.

И Тянь не знает, что ответить, понятия не имеет, как должен держать Цзяня подальше от всего, и подозревает, что у Чжаня понимание этого на том же уровне, и он сам толком не осознает, зачем пришел. На пробу. От безысходности. Хер разберешь.

Может, хотелось впервые за все годы их знакомства высказать Тяню, какой он моральный урод.

Но, по факту, Тянь действительно попросил Цзяня организовать ту встречу в баре, и тот теперь наверняка сжирает себя изнутри чувством вины из-за того, как хуево все закончилось. Хотя на деле настоящее хуево было после. И, может, об этом Чжань говорит – перестать осознанно втягивать Цзяня в пиздец за пределами того, во что тот и так влезает сам.

Потому что бессмысленность совета перестать вести себя, как мудак, Чжань должен осознавать – было бы это так просто, Тянь бы уже давно...

Наверное.

Хер его, отбитого такого, знает.

– Ты закончил? – виски начинает ломить, и Тянь просто хочет уже опять остаться наедине со всем своим дерьмом, мудачеством, профессиональным умением калечить жизни людей, которым на него не плевать – и дальше по списку.

Чжань несколько секунд внимательно его рассматривает.

– Да, – в конце концов, кивает он с таким видом, будто и сам задается вопросом – а нахуя приходил? Хорошим, сука, вопросом. – Да, закончил.

– Отлично. Выход сам найдешь?

– Не потеряюсь.

Дверь закрывается тихо, едва слышно – но Тянь почему-то вздрагивает.

***

Тянь думает.

Думает. Думает. Думает.

Не может перестать думать о разговоре с Чжанем, зацикливается на одной его фразе.

То светлое и яркое, что зародилось утром и позволило ему дышать, исчезает, стирается, и Тянь чувствует себя малолетним идиотом, фангерлящей девочкой-подростком, у которой – восторженный писк и переворот мира от одной смски понравившегося мальчика.

Только у него не понравившийся мальчик.

У него мальчик, который – вся его сраная вселенная, и это не мимолетная глупая мысль влюбленного долбоеба.

Это – больное дерьмо, которое надежно проверено годами, которое не вырвешь, не выжжешь; но, в общем-то, и не хочется.

Шанем он заражен давно и надежно.

без-на-де-жно

И от каждого его слова, поступка, взгляда – гребаный переворот мира.

А без него мир застывает.

Без него дышать хер научишься.

Сон тоже не выходит из головы, но – он теперь на задворках, подсовывает только то ломающее и безысходное, что сильнее всего хотелось бы забыть, стереть, исправить.

Ты не видел, что с Шанем было, когда ты ушел. А я, мать твою, видел.

Тянь не хочет думать о том, что именно Чжань видел – не может не думать.

Вспоминается Хао Ши – одно только имя уже больно царапается о глотку – и ее взгляд, концентрат презрения и ненависти, и что бы он о ней ни думал, как бы ни ненавидел в ответ, как бы его ни сжирало, испепеляло изнутри одной только мыслью о том, что она рядом с Шанем, сейчас он очень четко осознает.

На ее месте сам на себя смотрел бы так же.

Да он и смотрит, в общем-то; в зеркале видел.

Возможно, она была там, когда Тяня не было. Возможно, она была тем, что помогло Шаню остаться на плаву.

Возможно.

Тянь не знает.

Потому что его, блядь, там не было.

И как бы сильно ему ни хотелось, чтобы ее не было в жизни Шаня, она…

Она есть.

И, возможно, возможно, она значит куда больше, чем когда-либо значил он.

Пути Тяня и Шаня однажды пересеклись – так совпало, случилось, звезды выстроились в красивую стройную линию и вселенная один раз за всю гребаную жизнь Тяню улыбнулась. Параллельно с этим Шаню она ткнула под нос средним пальцем.

То, что для Тяня – лучшее, что с ним случалось, для Шаня – худшее.

Парадокс. Сраное равновесие. На каждый плюс случается свой минус. Без тьмы не было бы света – без света не было бы тьмы.Прочее подобное дерьмо.

Скрипит зубами. Набрасывает пальто. Вываливается за дверь.

После тишины и полутьмы квартиры, улица набрасывается на него какофонией звуков, оттенками серости, полутонами вгрызающегося в кожу холода.

Тянь морщится и передергивает плечами, борясь с желанием сильнее закутаться в пальто.

Не поможет.

Холодом гораздо сильнее грызет изнутри.

То, что его замкнуло на крайностях, Тянь прекрасно осознает. Невозможность отыскать нужную точку посередине, что-то взвешенное, правильное, что-то, к чему когда-то давно он был близок – но чего на деле никогда не знал. Эта невозможность убивает. Она путает мысли, заставляет творить абсолютнейшую, противоречивую, больную каждым своим движением и словом херню: в одну секунду набрасываться на Шаня, увечить ментальными гематомами-переломами все его тело и все его внутренности – а в следующую падать на колени и протягивать то гнилое, пульсирующее, что еще осталось у Тяня в груди.

А лучше всего было бы – просто никогда не появляться в его жизни.

Вот только звезды выстроились, они встретились, и Тяню без него даже дышится так, что вроде бы, чисто в теории – вдохи полной грудью, а на деле кажется, что ни одного глотка воздуха в его перепачканные сигаретной смолой легкие не попадает.

Потому что нет. Не дышится.

Без Шаня – не дышится.

Не живется.

Едва существуется.

Он же не сможет без ни в одном из миров, он же перегрызет глотку и бесу, и господу, чтобы вырваться из ада и проложить себе кровавый путь в рай, прямиком к.

Если, конечно, предположить, что ад существует где-то за пределами его головы.

Потому что рай существовать должен. А иначе откуда Шань такой взялся?

И вот здесь, где-то в этой точке Тянь вспоминает, что, вообще-то, да, он верующий, и божество у него вполне конкретное, материальное, реальное – даже если иногда кажется, что нет, – у него есть имя и он носит истрепанные толстовки с величием господним.

То есть, основательно кладя на любое сраное величие.

Это зависимость.

Это помешательство.

Это тотальный пиздец.

И это никакая не ебаная новость.

Тянь резко тормозит, когда понимает, куда именно его несут ноги. Запрокидывает голову к чернильно-черному небу, и пытается вспомнить, когда именно успела наступить ночь.

Или еще не ночь?

Вечер?

Нащупав в кармане мобильный, он так и не вытаскивает его, чтобы посмотреть время.

Ноги сами собой вновь несут его вперед.

Если повезет… а если нет – и ладно.

Он все равно не будет к Шаню подходить, не будет в очередной раз вытрахивать ему мозг. Не будет. Нет. Он просто сходит в автомастерскую еще раз, он просто посмотрит.

Он же может посмотреть, правда?

Это же нормально?

Нихуя это не нормально, конечно. Это преследование. И слежка. И ебанутость. Не хватало еще из-за кустов выглядывать, осталось вооружиться фотоаппаратом для полной клиники.

Но Тянь просто не может не.

Ему нужно.

Его же в этой реальности держит только тем, что Шань где-то там существует, что они ходят по одной сраной земле. И его всегда будет держать, тащить сюда, возвращать этим знанием. Но жить одним знанием не выходит.

Дышать одним знанием не выходит.

Он чувствует его раньше, чем видит – по крайней мере, так Тяню кажется.

Потому что, когда он поднимает голову, то заранее знает, куда именно нужно смотреть, определяет это безошибочно.

По краю сознания проезжается шинами с визгом проносящийся мимо автомобиль.

То, что что-то не так, Тянь тоже понимает раньше, чем видит.

Просто что-то в груди начинает клубиться, завязывается узлом и сжимается.

Весь его мир, вся вселенная сужаются до одного человека – больше Тянь не замечает ничего.

Рыжие волосы огнем горят в свете уличного фонаря.

Растянутая футболка.

Потертые джинсы.

А потом Шань падает на колени.

Из его глотки вырывается натужный, обрывочный вой, который тут же затихает.

И Тянь наконец видит это.

Его руки.

Алые-алые-алые.

И капля, срывающаяся с кончика указательного пальца.

Кап.

Кап.

КАП.

Он не может этого слышать – но ему кажется, что слышит.

На какую-то долю секунды, длящуюся одну бесконечность, он замирает.

Мир замирает.

Вселенные схлопываются.

А потом Тянь срывается с места.

Мир срывается с места.

Прыжок с обрыва.

В пропасть.

Падение в личную черную дыру.