Падение (1/2)

В замкнутом пространстве своей полупустой квартиры Тянь сходит с ума оглушающе стремительно. Законсервированный в своих надрывных, больных мыслях, он продолжает воскрешать сон под закрытыми веками и прокручивает его в голове раз, второй, десятый.

Снова. Снова. Снова.

Зациклено и на повторе.

Уже не так важно, сколько в этом сне реальности, а сколько – его воображения; Тянь проваливается во все это, проваливается абсолютно и бесповоротно, вязнет в каждой секунде, которую препарирует с мазохистской, ломающей сосредоточенностью, выжимая из нее все, что может, каждую деталь, каждый оттенок эмоции, все, все, все.

Ловит мысленно каждый вдох Шаня, каждый взгляд, каждое движение, прячет их куда-то под ребра, чтобы только себе, себе. Тянь же всегда был эгоцентричным мудаком. Ему же все и всегда – для себя.

И он ловит. Он прячет. Он упивается.

А потом – представляет.

Прописывает в своей голове новый сценарий, задавая начальную точку отсчета.

Если бы та ночь закончилась иначе.

Если бы он не…

Если бы.

Представляет себе их квартиру-на-двоих. Улыбки-на-двоих. Воздух-на-двоих.

Ленивые утренние поцелуи, тихий смех в губы, дыхание на ключицах, совместные завтраки.

Регулярные попытки Шаня научить его готовить – и самого себя, интересующегося возможностью прижаться к Шаню со спины и зарыться носом в волосы на его виске куда сильнее, чем тем, что творится на плите.

Их ссоры из-за разбросанных носков, грязной посуды в раковине, из-за того, чья очередь выносить мусор.

Из-за работы Шаня, которая выматывает и выжимает его досуха, с которой он слишком часто возвращается поздним вечером – и застает Тяня уснувшим на диване, потому что он, конечно же, ждал.

Он бы всегда ждал.

А Шань накрывал бы его пледом, стараясь не разбудить – но Тянь все равно всегда просыпался бы, поднимал бы веки и первым видел лицо Шаня, проваливался бы в этот его полный безграничного, абсолютного доверия взгляд из той-самой-ночи, доверия, с которым он смотрел бы следующую вечность, которое мешалось бы с привычной заботой, беспокойством, раздражением – и секунду-другую Тянь был бы уверен, что попал в рай, туда, где ангелы-ангелы-ангелы, где за спиной Шаня все-таки раскрылись во всю свою мощь и ширину крылья, которые всегда просились вырасти из его острых лопаток.

Тянь не может сдержать улыбку.

У него все трепещет внутри, заходится сладким тремором, сердце отбивает ритм ярко и оглушительно – упиваясь секундным ощущением текущей по венам жизни.

Это было бы их рутиной.

Их повседневностью.

Это было бы их не идеальным – но совершенным, восхитительным, абсолютным и прекрасным всегда.

Этого нет.

Ничего нет.

Ни-че-го.

Тянь открывает глаза, встряхивается; свет в груди стремительно гаснет, кто-то задувает тлеющую свечу – холод зарождается под ребрами, морозит внутренности, просачивается в вены.Прогоняет жизнь – оставляет существование.

За окнами начинает брезжить рассвет, он лениво плюется тусклыми, смазанными красками, которые тонут в подавляющем сером. Выглядывающее из-за горизонта солнце прячется за мрачными тучами и путается в белесой, мерзко обволакивающей гортань дымке тумана.

Рука сама собой тянется к мобильному, который он нашел на полу, когда вернулся в комнату.

Пальцы набирают…

Счастливого утра, Солнце.

Стирают.

Как спалось, детка?

Стирают.

Надеюсь, в этот ранний час ты не такой хмурый, как небо за окном?

Стирают. Стирают. Стирают.

А потом…

Этой ночью ты один?

Тянь перечитывает то, что написал. Еще раз. И опять. Несколько раз смаргивает пелену перед глазами. Он набирал это совершенно бездумно и теперь зависает на собственном вопросе – ломается, разваливается, крошится, у него в горле першит и пальцы покалывает от желания нажать ?отправить?.Во время их разговора задать этот вопрос Тянь так и не решился, а сейчас…

Сейчас он вдруг представляет себе, как в полусне Шань тянулся к тумбочке, как нащупывал своими длинными сильными пальцами звонящий телефон. Как щурился, вглядываясь в яркий экран, и пытался понять, кто это – но увидел только незнакомый номер.

Что он сделал потом?

Ответил сразу, потому что был один и этот звонок никого больше не побеспокоил бы? Или ему пришлось подняться с кровати и пройти в другую комнату? Может, он встал минутой-другой позже, уже после начала разговора, когда понял, что от того, кто ему звонит, быстро не отделаешься?

А дальше?

Что было дальше?

Что было после того, как Шань сбросил звонок?

Ему было, к кому вернуться в кровать? Кого обнять, выбросив из головы остаточные, дерганые мысли о ебнутом на всю голову бывшем, который не может оставить его в покое? Который – всего лишь прошлое, пройденный этап, закрытый гештальт, то, что давно уже не имеет значения?

Было ли Шаню, кого целовать, в то время как Тянь разваливался на куски в своих воспоминаниях-миражах, полубезумных снах?

А может, в то время как Тянь дрочил на эти воспоминания, на образ Шаня, и разбивал кулаки в кровь о холодный кафель – разбивал себя на острые, рваные куски?

Он знает, что у этого гипотетического ?кого-то? есть вполне реальное имя, и все-таки не хочет называть его даже мысленно.

Но совсем не думать об этом Тянь не может. О тонких женских пальцах, вплетенных в огонь волос Шаня, о губах Шаня на чужой шее, о горячем дыхании Шаня на чужих ключицах, о Шане в ком-то другом, тогда как с Тянем он никогда не… не…

Блядь.

Блядь.

Отшвырнув телефон от себя подальше, Тянь переворачивается на бок, вжимается лицом в спинку дивана и приглушает злое, рвущееся из грудины рычание. Дыхание сбивается и стопорится, застревает в гортани, сердце ебашит о грудную клетку со всей мощи, и руки сжимаются в кулаки – содранные костяшки начинают отвлекающе-приятно саднить.

А потом телефон отзывается сигналом.

Сначала Тянь хочет проигнорировать: он все еще тяжело дышит, он все еще не в порядке – он никогда не был в порядке и вряд ли когда-нибудь будет. И ему похер, ему настолько похер на всех, кто что-либо от него хочет… но злость нарастает в груди, оскаливается и щерится, грозится разорвать внутренности в кровавое месиво – злость на себя, но что мешает выплеснуть ее на кого-то другого?

Тянь подцепляет телефон кончиками пальцев, упирается лбом в мягкую обивку и смотрит вниз, на сообщение, пестрящее всего одним словом:

отъебись

Он несколько раз моргает, чтобы убедиться – не показалось, не пригрезилось, не приснилось. Губы сами собой расплываются в улыбке, злость тает, растворяется в чем-то мягком, затапливающем грудину, затапливающем его с головой. Ему даже не нужно смотреть на номер отправителя, чтобы понять, кто это написал.

Наверное, отшвыривая телефон от себя, Тянь случайно отправил сообщение – и Шань мог бы проигнорировать, промолчать. Но он не промолчал. Он ответил. И это отъебись так тепло отзывается прошлым, теми далекими днями, когда Тянь нескончаемо сыпал бессмысленными, витиеватыми сообщениями просто потому, что мог – а Шань чаще всего отвечал на них короткими вариациями вот этого самого ?отъебись?.

Тянь все-таки поднимает взгляд, чтобы убедиться в том, что именно отправил сам – и ошарашенно замирает, когда видит…

Надеюсь, тебе бывает так же сладко от снов обо мне, как мне было этой ночью от снов о тебе.

И господи блядь боже, что за сраное дерьмо он написал?Как набирал это сообщение, Тянь не помнит, не помнит он и как удалил предшествующий ему вопрос. Впрочем, как набирал этот вопрос, он тоже не помнит– так что...

Кажется, он и впрямь сходит с ума.

Не то чтобы Тяня это так уж сильно волнует – не первый день съезжает с прямой и несется на полной скорости по касательной.

Не первый.

Наверняка не последний.

И все-таки, в то же время это… это даже не ложь. Ему действительно сладко, сладко от любой вариации присутствия Шаня в его жизни – реальной, воображаемой, призрачной. Когда Шань приходит к нему во сне – это тоже всегда неизменно сладко; а то, насколько вместе с тем оно бывает горько – вопрос совсем другой.

Но еще он вдруг понимает, что и впрямь надеется.

Сейчас, когда что-то в солнечном сплетении ярко исчерчено теплом и нежностью – не может не, даже если это наивно и глупо, и так на него не похоже.

Может, Шаню он тоже иногда снится.

Может, не только в кошмарах.

Существует ли вероятность, что Шань знакомо смутился, прочитав сообщение, раздраженно фыркнул, может быть, даже едва уловимо дернул уголком губ или слегка покраснел? Вряд ли, конечно, но… но он ответил.

Надежда.

Это должно пугать – то, насколько его тащит, швыряет в чистый восторг, в какой-то почти наркоманский приход от одного только короткого ?отъебись?.

Должно.

Но не пугает.

Какая-то часть Тяня жалеет, что случайно отправленным сообщением все же не оказался вопрос. Шань, конечно же, не ответил бы, но…

Что именно ?но?, Тянь не знает.

Писать и отправлять что-то еще он себе запрещает, чтобы не испортить вот этот странно сияющий момент, не испачкать его в грязи, так, как умеет почти профессионально; чтобы не упустить то важное, за что, кажется, удалось ухватиться.Номер так прочно и накрепко выбит в памяти, что даже если захочет – не сможет забыть, но Тянь все-таки сохраняет его.

И он такое сентиментальное сопливое дерьмо.

Имя контакта:

Потерянное солнце

***

Тянь криво скалится, чуть сильнее нужного сжимая дверной косяк, когда видит лицо человека, стоящего на пороге.

Открывать он не хотел. Было похер, кто там: как пришли – так и ушли бы, но стоило услышать трель звонка, и вопреки здравому смыслу что-то внутри сладко, предвкушающе сжалось, лихорадочно затреморило и на поводке протащило до двери, хотя он прекрасно, прекрасно, блядь, понимал, что это не может, просто не может…

И, конечно же, это оказался не Шань.

В какой гребаной вселенной это мог оказаться Шань?

Одна сраная смска ни черта не значит, успокойся, Хэ Тянь, мать твою.

– Ты ошибся адресом? Нахуй – это чуть дальше.

Чжань не реагирует на подначку, смотрит на него с флегматичной отстраненностью и медлит какую-то долю секунды, прежде чем чуть повести головой, указывая острым подбородком вглубь квартиры.

– Впустишь? Есть разговор.

У Тяня, в общем-то, нет причин отказать ему – причин нет, но они ему и не нужны, чтобы молча захлопнуть дверь. Вот только любопытство зарождается под коркой, слабо щекочет по умолчанию струной натянутые нервы – они оба никогда добровольно общества друг друга не искали и чего Чжань вообще может от него хотеть?

Хотя одно предположение, конечно, есть.

Одно надоедливое, болтливое, раздражающее предположение.

Смутное беспокойство начинает ворочаться в желудке, чтобы тут же погаснуть – если бы с Цзянем что-то случилось, Чжань не стоял бы сейчас здесь и не выглядел бы таким спокойным.

Но все же Тянь отходит, театрально вытягивает руку в сторону и чуть кланяется, не переставая скалиться. Чжань принимает приглашение и проходит внутрь, одним слитным движением скидывая куртку и цепляя ее на вешалку. Странно бесцветные, всегда казавшиеся Тяню безжизненными глаза оглядывают коридор без особого интереса – но цепко, явно подмечая детали.

Кивнув в сторону кухни, Тянь проходит в нее первым и как благодушный, приветливый хозяин, который всегда пиздецки рад гостям, предлагает, не оглядываясь:

– Чай, кофе, помочь выйти в окно?

– Воздержусь.

Тянь отрешенно пожимает плечами, засовывает руки в карманы и все-таки оборачивается, опираясь поясницей на подоконник. Вопрос вертится на языке, но он глушит его на подходе – не Тянь жаждал этого разговора, не он будет его начинать. Требуемый минимум реплик выдан, спасибо-пожалуйста, дальше – сами, будьте так, блядь, добры.

Но молчание затягивается. Секунда, вторая, третья. У тишины – привкус взаимного равнодушия и апатии, она не тяготит и даже почти приятна на свой, бездушный манер. Это не та тишина, от которой хочется выть и ломать себе кости.

Продолжая лениво осматриваться вокруг себя, Чжань в конце концов зачем-то подходит к холодильнику, довольно бесцеремонно открывает его и, вскользь мазнув взглядом по содержимому – его отсутствию, – наконец замечает, захлопывая дверцу:

– Цзянь бы устроил тебе выволочку за такое.

Губы дергает в кривом изломе, когда Тянь едко интересуется:

– Цзянь прислал тебя проверить, чем я питаюсь? – но Чжань, конечно же, опять не ведется; Цзянь, может, и надоедливое дерьмо, но с ним хотя бы веселее.

Наверное, в этом и дело – то, как они друг друга уравновешивают: гиперактивный щенок и скучный ротвейлер. Родственные души, пара, созданная на блядских небесах – прочая подобная хрень, в которой Тянь нихера не шарит и в которую нихера не верит.

Ну, или не верил бы, если бы не рыжий огонь под кожей, не веснушки под веками, не теплые улыбки, выжженные на костях.Суть в том, что эти двое – счастливые уебки, которые есть друг у друга, и этого достаточно, чтобы немного их ненавидеть.

– Ты же знаешь, что Цзянь тебя любит? – тем временем, вдруг спрашивает Чжань, приваливаясь спиной к стене и складывая руки на груди, после чего поднимает голову и с почти забавной серьезностью смотрит Тяню в глаза; он в ответ не удерживается – чуть вздергивает бровь и хмыкает.

– Если сейчас у тебя по плану сцена ревности – то можешь начинать, у меня плотный график. Хотелось бы закончить с этим разговором до того, как состарюсь.

Упершись затылком в стену, Чжань с усталым вздохом ведет рукой в воздухе.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я.

И да, Тянь действительно знает, но вслух говорит:

– Откуда? У меня множество талантов, но чтения мыслей среди них не водится.

Прикрыв глаза, Чжань трет пальцами переносицу и замолкает на секунду-другую, а потом говорит приглушенно, все так же не отводя руки от лица.

– Цзянь расстроен.

Хрясь – чувством вины хуярит наотмашь под дых, и Тянь почти пошатывается от силы удара. Почти. Они с Цзянем не разговаривали с того вечера в баре – приходит ошалелое осознание, что прошло всего чуть больше суток, даже если кажется, что растянулись они на века и вечности, – и несколько пропущенных от него Тянь просто небрежно смахнул.Хуевый из него друг, зато неблагодарная скотина – отменная.

– Если у вас в раю проблемы – не вмешивай в это меня, – тем не менее, продолжает Тянь талантливо отыгрывать долбоеба. – Сами разбирайтесь.

И на этом моменте терпение Чжаня наконец дает задний ход; он едва слышно шипит сквозь стиснутые зубы, тянет тихое ?блядь?, и тут же добавляет громче, вскидывая голову и опять складывая руки на груди.

– Мы можем поговорить нормально, словами-через-гребаный-рот, без всего этого ерничания и передергивания? Вы с Цзянем, может, и совершенно разные, но в этом своем пиздобольстве вы так похожи, что я просто… – и он резко себя останавливает, шумно выдыхая, пока Тянь борется с истеричным, надрывным желанием расхохотаться.

Значит, словами-через-гребаный-рот?

Если бы он умел вот так, словами-через-гребаный-рот, у него было бы куда меньше проблем.

Он бы этими самыми гребаными словами через свой гребаный рот просто поговорил с Шанем в ту ночь, вместо того, чтобы пафосно свалить в закат, как дрянной герой из дрянной книжки.

Он бы не наставил Шаню новых ментальных гематом, не оставил бы ему десяток-другой новых ментальных переломов прошлым вечером на безлюдной улице, профессионально выворачивая наизнанку и доламывая их обоих.

Он бы…

Блядь.

Он бы, возможно, был всесилен, если бы умел словами через свой гребаный, сука, рот.

Говорить, а не молчать в себя – это, оказывается, охренеть, какое важное умение.

И Тяню такого умения не перепало.

Тем временем, Чжань берет себя в руки и продолжает уже куда спокойнее.

– Он расстроен из-за тебя. Потому что, по какому-то нелепому стечению обстоятельств, ему не насрать на тебя.– Сочувствую, – с намеком на раздражение, бессмысленно выплевывает Тянь, просто потому, что может, потому что сволочь, потому что словами-через-рот у него – только гнилая дрянь из-под ребер.

– …а еще ему не насрать на Шаня, – не обращая на него внимания, продолжает Чжань. – И разрываться между вами ему тяжело. Хотя лично я не понимаю, зачем разрываться, если все очевидно. Ты – мудак. Тебя давно пора послать на хер.

– Первая здравая мысль, – здесь действительно не с чем спорить.

Сам себя послал бы, если бы мог. Тяню никогда не стать особо верующим хотя бы потому, что какой может быть наказующий грешников ад в посмертии, если он уже живет в аду – в своей собственной голове?

– Но он не пошлет, как бы ты его ни бесил. И это проблема.

Да, проблема.

– И что ты предлагаешь мне? Удавиться? – и Тянь не то чтобы отрицает определенный шарм, свойственный этой идее – он просто интересуется.

– Это вариант, конечно, – с предельной серьезностью кивает Чжань, и хоть в чем-то они сходятся. – Но такой расклад Цзяня тоже расстроит.

И это, в общем-то, тупик, потому что Тянь все еще в душе не ебет, какого хуя Чжань пришел и на какое сраное чудо, радугу из задницы и тотальный хэппи энд для всех после разговоров словами-через-гребаный-рот, он рассчитывал.

– Тогда мне остается теряться в догадках, какие еще варианты могут быть.

– Например, перестать вести себя, как мудак.

– Гениально. Сам додумался или подсказал кто?

Вопрос обрывается тишиной. Из-под своих широких, густых бровей, Чжань сверлит его взглядом: одновременно гулко, прошибающе взрослым – напоминающим о том, сколько им на самом деле лет, – и по-детски насупленным. Тянь подозревает, что он набрался этого у Цзяня, в том ребенок и взрослый всегда удивительным образом уживались бок о бок, даже если чаще всего кажется, что никакого взрослого нет и в помине.

Заглядывая в себя, Тянь не может отыскать ни ребенка, ни взрослого – там только дряхлый старик, заебанный, ворчливый и временами капризный, измазанный сединой и изломанный морщинами от макушки до пят.

– Как ты это делаешь? – вдруг спрашивает Чжань, и Тянь мысленно встряхивается, в очередной раз возвращаясь в реальность – надо бы прекращать так часто из нее выпадать.

Хотя, учитывая, какая у него реальность – как тут прекратишь?

– Еще раз – я не умею… – начинает он, но Чжань, кажется, даже не слышит.

– Как ты заставляешь их любить тебя? Шань, Цзянь, даже твой гребаный брат… Ты раз за разом ведешь себя, как урод, отталкиваешь их, делаешь им больно. А им все равно на тебя не насрать. Почему?

И это, на самом деле, хороший вопрос. Ключевой вопрос.