Преисподняя (1/2)
Мир вокруг него такой ослепительно-белый, что слизистую начинает жечь, потому он стоит, привалившись плечом к дереву и прикрыв глаза.
Чуть запрокинув голову назад, Тянь подставляет лицо колючим, но странно-ласковым пальцам холодного зимнего ветра и глубоко вдыхает леденящий воздух, заполняет им расширяющиеся под ребрами легкие, чувствуя, как приятно саднит при этом горло.
Услышав насмешливое фырканье, он все-таки открывает глаза и скашивает взгляд на Шаня – тот стоит в считанных футах от него и наблюдает за тем, как смесь из пронзительного визга и оглушительного хохота вырывается изо рта брыкающегося Цзяня, которого Чжань удерживает в крепкой хватке, запихивая ему за ворот горсти снега.
Словно почувствовав на себе чужой взгляд, Шань чуть поворачивает голову, дает теплу своих карих глаз столкнуться с холодом серых глаз Тяня и чуть вздергивает брови, будто спрашивая – что?
И выглядит при этом таким незнакомо спокойным и расслабленным: нет привычной хмурой складки между бровей, морщинки в уголках глаз собираются смешливыми лучиками, а уголки губ чуть приподняты – еще не улыбка, но уже что-то, от чего дыхание вдруг начинает стопориться, следующий вдох выходит рваным и ломаным, и Тянь задыхается.
Самым восхитительным образом задыхается.
Тянь делает первый шаг, второй. Его тащит вперед на поводке, конец которого точно должен быть зажат в руке Шаня, пока рыжие брови поднимаются еще чуть выше и в коньячных, пьянящих глазах вспыхивает настороженность. Но остановиться Тянь уже не может – не смог бы, даже если бы захотел.
А он и не хочет.
Но в следующую секунду все-таки останавливается, чтобы отплеваться от снега, прилетевшего ему в лицо – он только в последний момент заметил взметнувшуюся руку Шаня с зажатым в ней снежком и не успел увернуться. Опять услышав знакомое – теперь знакомое – насмешливое фырканье, Тянь вытирает рукой лицо и вновь поднимает взгляд на Шаня. Настороженность в его глазах окончательно исчезает, тает под напором чего-то оглушительно яркого и реального: ворох из насмешки, нежности, тепла-тепла-тепла.
Губы Шаня изгибаются сильнее, подозрительно подрагивают, он посылает Тяню еще один взгляд своими невозможными глазами – бросает вызов, и тут же срывается с места.
Тянь срывается вслед за ним.
Сколько они продолжают так бежать, он не знает, секунды и минуты преображаются в скрип снега, смех и тяжелое дыхание, мир вокруг исчезает, остается только ослепительный белый – и ослепительный Мо Гуань Шань. Каждый раз, когда Тяню кажется, что вот сейчас он протянет руку – и наконец ухватится за мелькающий впереди силуэт, Шань ускользает от него, словно призрак, и пальцы цепляют лишь воздух.
В какой-то момент Тянь понимает, что уже не уверен, кто из них за кем гонится, но думает – если бы это Шань гнался за ним, то он сам сдался бы без боя.
Эта мысль должна испугать.
И она бы испугала, если бы у Тяня было сейчас время для страха.
Но рука наконец вместо воздуха хватается за что-то куда более материальное и реальное, он тормозит слишком резко и по инерции заваливается вперед. Спустя мгновение Тянь уже осознает себя лежащим на земле, он встряхивается и несколько раз моргает, пытаясь сфокусировать зрение; а когда это наконец получается – застывает.
Остатки мира вокруг них окончательно размываются, растворяются в обрывочном и одиночном, замешкавшемся стуке сердца Тяня, после которого оно срывается в упоительный бег.
Под ним лежит Шань, взъерошенный и восхитительно раскрасневшийся, заключенный в клетку рук Тяня, упирающихся в землю по обе стороны от него. Общие тяжелые выдохи врываются белыми облаками в тесное пространство между ними, мешаются и растворяются в кристально-чистом воздухе.
Тянь застывает, врастает в землю корнями – пока Шань врастает корнями в него самого, – и не может шевельнуться, чувствуя, что всего один шаг – падение. Провалится же в воронку теплых, глядящих сейчас так раняще нежно глаз, и то ли сдохнет, то ли за спиной вырастут крылья – и полетит.
Остатки недавнего смеха застывают на губах Шаня, и какая-то часть разума Тяня, еще не до конца обезумевшая, пытается вспомнить, когда еще он слышал этот смех.
Никогда.
Никогда не слышал.
И оказалось, что звука прекраснее, слаще смеха Шаня в мире не существует.
Тяню хочется наклониться вперед, сцеловать этот смех с его губ, попробовать его на вкус и надежно запереть в своей памяти. Найти для него самый надежный угол, тот, где не забудется и не затеряется, где не затронет и не засыплет собой пыль времени – откуда будет так просто достать, когда появится почти физическая потребность в этом. И он действительно наклоняется чуть ниже, медленно – но неотвратимо, боясь спугнуть момент, спугнуть Шаня, спугнуть собственную смелость.До встречи с Шанем его смелость никогда не была такой робкой. До встречи с Шанем он просто нахально, самодовольно ухмылялся целому миру и без сомнений брал то, что хотел.
До встречи с Шанем…
Все его существование разломилось на ?до? и ?после?.
Теперь Тянь вовсе не уверен, было ли это существование ?до?.
А потом, прежде чем он успевает преодолеть разделяющие их дюймы, что-то меняется, резко, как по щелчку чьих-то призрачных пальцев. Взгляд Шаня вдруг становится совсем иным, теплоту и нежность смывает волной – на их месте появляется что-то незнакомое, нечитаемое, и Тянь чувствует, как развеивается дымка в его голове под этим взглядом. Это отрезвляет лучше ледяной воды.
Их восхитительный, разделенный на двоих хрустальный момент искажается паутиной трещин.
Шань вытягивает вперед руки, заключает между своих ладоней лицо Тяня, мягко оглаживая пальцами скулы, и тонкие губы Шаня, все еще хранящие призрак смеха, растягиваются в улыбке. Но эта улыбка – совсем не то, о чем грезилось, эта улыбка почему-то горчит на кончике языка, а холод просачивается под кожу и застывает коркой на стенках сосудов; сердце Тяня отчаянно трепыхается где-то в глотке.
– Все будет хорошо, – вдруг тихо, но твердо произносит Шань, продолжая с этой убивающей мягкостью оглаживать его лицо, и Тяня как молнией прошибает страхом от макушки до пят.
Он не понимает, что происходит – но наконец понимает, что именно видит в этих глазах. Обреченность и сталь – знание, что ни черта хорошо не будет, но потребность убедить в обратном. Влить эту сталь во внутренности Тяня и превратить ее в нерушимый стержень.
В подреберье зреет тяжелое, страшное осознание – лучше бы он Шаня так и не поймал. Лучше бы продолжил гнаться за ним еще час, год, вечность.
Лучше бы нашел силы остановить себя прежде, чем начал погоню.
Тогда все действительно могло бы быть хорошо.
Не с самим Тянем.
Но хорошо.
Хорошо.
Хорошо…
– Все будет хорошо, Хэ Тянь, – повторяет еще тише – еще тверже.
А потом хватка на его лице вдруг слабнет, Шань медленно убирает руки, и Тянь видит, что его длинные, тонкие пальцы перепачканы алым. Алое медленными, грузными каплями стекает от подушечек пальцев к костяшкам, к запястьям, исчезает под рукавами куртки.
Чувствуя, как во рту пересыхает, как животный ужас начинает высоковольтными разрядами сотрясать внутренности – Тянь опять переводит взгляд на лицо Шаня.
Тот продолжает улыбаться. И улыбка все сильнее окрашивается ярким багрянцем.
Тонкая струйка алого вытекает из уголка губ, оседает на белом снегу аккуратной точкой – и тут же проваливается вглубь.
В панике Тянь пытается ухватиться за Шаня, вцепится в Шаня, найти в Шане свое заземление, пока мир начинает раскачиваться безумной каруселью – но руки проходят сквозь воздух, пальцы сжимают ничто.
Остается только ослепительно-белый, истекающий кровью.
И крик, застревающий в его глотке битым стеклом.
Руки зарываются в снег, судорожно вгрызаются в него в попытке отыскать огонь волос и тепло глаз, но находят только кровь, кровь, кровь.
Пока белый окончательно не обращается алым.
Серый, грязный асфальт впитывает в себя чужую жизнь.
Изо рта вырывается скулеж. Отчаянный вой во всю глотку.
Кулаки ударяют раз, второй, третий. Пытаются пробить землю, пробить себе путь в преисподнюю, чтобы перегрызть глотку каждому демону и бесу, гребаному дьяволу – только бы вернуть его.
Вернуть.
Вернуть.
Но руки даже не искажаются ссадинами, собственная кровь так и не проступает наружу – он остается перемазан не-своим-багрянцем.
Тело вжимает в землю спрессованным концентратом боли – рвутся сухожилья, трещат кости, его распыляет в монохром и пепел, заляпанный алым.
Остаточный рыжий огонь перед глазами окончательно гаснет – и он сам гаснет.
Разбивается.
Растворяется в чужой крови…
…Он открывает глаза и резко втягивает носом воздух, несколько раз моргая, когда по сетчатке режет ослепительным белым.
Не снег.
Стерильные больничные стены.
Спрятавшись в собственных руках, Тянь ожесточенно растирает лицо ладонями и до боли крепко сжимает зубы, давя рвущийся наружу вой вперемешку с матами; когда веки опять опускаются – мир под ними начинает вяло пульсировать красным.
Убрав руки и распахнув глаза так широко, как это возможно, он впивается взглядом в тошнотворно идеальный потолок.
Пусть уж так.
Если и есть что-то страшнее, чем белый – то это определенно красный. Вся его гребаная реальность сейчас измазана красными и белыми полосами.
Вся его жизнь – бесцветно-белая, выжженная, выжатая от любых красок, и только в разломах она истекает красным.
Блядь.
Оказывается, до сих пор Тянь нихрена не знал ни о черных дырах внутри себя, ни о крушении под ребрами, ни об Армагеддоне, который въебывается в солнечное сплетение астероидами.
Оказывается, тысячи миль и годы порознь – это, в общем-то, мелочь. Ничто. Погрешность, которой можно пренебречь.
Оказывается, для рушащихся вселенных не нужны годы – хватает одной секунды.
И алой росписи на длинных пальцах.
Взгляд как намагниченный притягивается к собственным рукам – чистые. Выдыхает. Бледная, отдающаяся синевой кожа кажется мерцающей под флуоресцентными лампами, и он несколько раз моргает, чтобы избавиться от наваждения. Наверное, все дело в недостатке сна. Когда он в последний раз спал?
Никогда.
С той ночи, когда ушел, кажется, никогда.
Только годами проваливался на час-другой-третий в пустоту, в мрак, в липкие, выкручивающие глотку кошмары.
Тянь сглатывает. Взгляд ползет выше, по предплечью, по сгибу локтя, к закатанному рукаву рубашки – тоже, сука, белой, – и вдруг цепляется за что-то. Несколько мелких точек, как россыпь осколков.
Весь мир зависает на несколько секунд, чтобы тут же соскользнуть с крючка, начать вращаться с головокружительной скоростью.
Резко вскочив с места, так, что ножки стула скрежещут по полу жалобным стоном, Тянь уносится в сторону уборных, только смутно ощущая, как пару раз в кого-то врезается.
Там он судорожными, изломанными движениями стягивает с себя рубашку. Сует рукав под напор воды и в каком-то истеричном исступлении комкает его, ударяется костяшками одной руки об другую – то ли пытаясь стереть остатки крови с ткани, то ли пытаясь стереть остатки кожи с собственных пальцев.
Чтобы потом было чуть проще из этой кожи вылезти.
У него пустота где-то под затылком, клубящаяся и мрачная, давящая на мысли бетонными блоками, оторванными от сухого серого неба.
Его сердцебиение въебывается в кадык кривыми и ломаными, зигзагом прошибает каждый позвонок, каждый нерв и гребаный сустав, грохочет землетрясением.
Грохочет.
И замирает.
У него остановка сердца.
Жизни.
Вселенной.
Притормозите землю под мой выход из окна.
Руки начинают неметь, и Тянь смутно осознает, что льющаяся из крана вода – ледяная, а он сам уже, кажется, не первую минуту бездвижно стоит, пялясь пустым взглядом в никуда, пока пальцы отчаянно вцепились в рубашку. Будто в попытке найти в ней потерянную точку опоры.
Он моргает.
Раз.
Второй.
Осторожно, медленно вдыхает. Потому что, кажется, потребность дышать на последние несколько минут – часов? вечностей? – как-то нахрен послал.
Воздух в гортани ощущается чем-то неправильным, чужеродным, легкие так и норовят выплюнуть его вместе с тошнотой и внутренностями, но Тянь заставляет себя проглотить вдох. И еще один.
Ткань в его руках – идеально белая, без изъянов. Может, просто показалось.
Следствие отсутствия сна, да.
Или скатывающейся в ебени психики.
Непослушными, деревянными пальцами он выкручивает рукав, натягивает рубашку обратно на себя, совсем не ощущая онемевшим осязанием ее морозящей влаги, и подставляет руки под воду.Окунает лицо в холод раз.
Второй.
Это нихуя не помогает.
Прошло ведь несколько часов. Уже должно было отпустить. Обязано было.
Но нет, блядь.
Нет.
Под веками продолжает пульсировать-пульсировать-пульсировать алым, и мир рушится, и он сам рушится, и Шань из сна улыбается ему багряно, багряно шепчет все будет хорошо, Хэ Тянь, хорошо-хорошо-хорошо – Шань из реальности смотрит пустым взглядом перед собой, и с его упоительно сильных, длинных пальцев грузными каплями стекает багрянец.
Тянь сжимает ладонями края раковины, прижимается лбом к стеклу – оттуда, из простуженной серым радужки на него смотрит кто-то измученный, переломанный, высушенный до последней капли.
Тянь не знает, кто это.
Тянь слишком хорошо его знает.
Вдох-выдох.
Вдох-выдох.
Вдох-выдох.
Выдох.
Выдох.
Дыхание оседает дымкой на стеклянной поверхности – на изнанке его кожи.
Пальцы разжимаются тяжело, нехотя, но Тянь заставляет себя ослабить хватку, отпуская края умывальника прежде, чем окончательно потеряет контроль и разъебет что-нибудь к чертям. Последний, полный отвращения взгляд в зеркало – он отворачивается.
Дверь за спиной захлопывается едва слышно.
Вернувшись обратно, Тянь подпирает то ли себя больничными стенами, то ли больничные стены собой – он не хочет опять уснуть. Его реальность и так достаточно кошмарна, чтобы проваливаться еще в гребаные сладкие грезы, оборачивающиеся кровавым ужасом.
Так что он продолжает стоять, сверля взглядом дверь напротив и не замечая снующих мимо людей, пока утопает в тошнотворной, удушающей смеси из запаха медикаментов, стерильности, смерти-смерти-смерти.
Ему вспоминается равнодушие Шаня, и молчание Шаня, и гнетущая, погребающая под собой тишина автомастерской.
Вспоминается одиночество, которое столько лет медленно пожирало его изнутри. Вспоминаются сожаления, и вина, и ненависть к себе, которые вступали в резонанс и сотрясали все его тело день за днем и год за годом.
И теперь он знает, что все это не было за гранью. Это даже не было самой гранью.
Все что угодно возможно вытерпеть до тех пор, пока Шань где-то там, пока они ходят по одной гребаной земле, пока дышат одним гребаным воздухом.
Самого факта существования Шаня оказывалось достаточно для того, чтобы существовать самому.
Вот это – ключевое.
Пока есть он – есть я.
Вселенные под ребрами Тяня сотканы талантливыми пальцами Шаня – времени и расстояния никогда не было достаточно для того, чтобы их разрушить.
Зато для локального разрушения больше, чем достаточно не-существования их творца.
Руки сами сжимаются в кулаки, Тянь засовывает их в карманы и несдержанно прикладывается затылком о стену. В следующую секунду дверь напротив наконец открывается, и он весь резко вскидывается.
Лихорадочный, больной взгляд останавливается на появляющемся из-за двери человеке: сердце запускает заново зарядом дефибриллятора, легкие расширяются и жадно принимают, впитывают кислород, лава впрыскивается антидотом в вены и разгоняет стылую, замершую кровь.
У Шаня – тени под глазами, болезненно-белая – восхитительно-белая-господи – кожа, его тонкие губы поджаты и все лицо – глиняная маска.
Знакомым облегчением Тяня размазывает по стенке позади него. Этим же облегчением его размазало по асфальту, стоило осознать, что кровь на руках Шаня принадлежала не Шаню.
И этого облегчения нихрена не было достаточно, чтобы не сходить с ума, пока Шаня не было в пределах его видимости.
Чтобы каждую минуту, секунду, каждый свой долбаный вдох убеждаться – живой.
Живой.
Живой.
Все будет хорошо, Хэ Тянь.
Вот только нихрена на самом деле не хорошо.
Тянь едва успевает мысленно въебать себе с разворота прежде, чем лицо расплылось бы в безумной улыбке, которая сейчас была бы пиздецки не к месту.То, что внешне и физически Шань в порядке – не значит, что он в порядке.
– Как она? – спрашивает Тянь, наконец отлипая от стены и делая шаг вперед.
Шань мажет по нему пустым, бездумным взглядом, от которого пузырь счастья внутри Тяня, разрастающийся под лихорадочный тремор мыслей живой-живой-живой – оглушительно лопается.
– Состояние критическое. Они сделали все, что могли. Остается ждать, – сырым, бесцветным шелестом.
И этот бесцветный шелест орет ему громче любого крика.
Внешне Шань в порядке – подыхает Шань внутри.
И параллельно с ним Тянь тоже начинает подыхать.
Развернувшись, Шань уходит в другой конец коридора.
Тянь послушной, зависимой тенью скользит вслед за ним к палате Хао Ши.
***
Пальцы, зажатые в его руках, были холодными и влажными, и он наклонялся, заставлял себя набрать полные легкие воздуха – заставлял себя выдохнуть, согревал их своим дыханием, отмахиваясь от мыслей о том, насколько безжизненными, омертвевшими эти пальцы казались.
Поднимая голову, Тянь спотыкался взглядом о застывшее, каменное лицо. О пустой взгляд вникуда. О впалые щеки и посеревшую кожу.
Внутри все сжималось тяжело и надрывно…
…внутри все заходится воем.
Тянь несколько раз смаргивает, фокусирует взгляд на том Шане, который стоит перед ним сейчас.
У этого Шаня – больше морщин, острее скулы, суровее линия челюсти. Он – взрослее того, другого Шаня, на пару веков, но…
Но сейчас он смотрит перед собой таким удушающе знакомым, пустым взглядом, что Тяню физически становится больно это терпеть.
Он терпит.
Курить хочется до сведенных судорогой пальцев, но он помнит, что Шань не переносит вонь никотина – и хотя бы сейчас, хоть раз за всю свою сраную жизнь Тянь может не вести себя как эгоцентричный мудак? Поэтому он терпит.
Терпит.
Гребаный герой, блядь.
Впрочем, он все равно не смог бы сейчас добровольно оставить Шаня одного. Стоит потерять его из виду всего на минуту-другую: мир опять заливает алым – паникой заливает внутренности.
Из собственной головы Тяню не выбраться и от своих мыслей не сбежать. Приходится ежесекундно напоминать себе – Шаню сейчас гораздо хуже.
Хуже.
Хуже.