Мираж (2/2)

– Даже если я и рехнулся, – здесь Тянь даже отрицать толком ничего не может, но все-таки, все-таки, – то не когда говорю о тебе.

Потому что – нет. Просто – нет. Не сейчас. Не когда он чувствует себя так… так.Правильно, наверное.

Не когда он впервые озвучивает о Шане то, что годами зудело под кожей.

Но сам Шань, кажется, от этих слов злиться начинает только сильнее.

– Я, блядь, не какое-то идеальное сраное божество, которому нужно поклоняться, – гневно выплевывает он, и голос, с каждым словом становившийся все громче, вдруг резко обрывается; следующее слово выдыхается на знакомых полутонах, возвращая ощущение эфемерности. – Когда… – пауза. – Когда ты упал на колени… – сбивчиво, топорно – Тянь поднимает руку, накрывает глаза предплечьем, опять погружаясь во все события сегодняшнего дня. – Ты так смотрел… я не знаю, что ты творишь с собой, но прекрати.

Знакомое прекрати речитативом стучит в висках. Очередным осознанием опять ошарашивает и заземляет, дарит твердую почву под ногами; почти успевшее растаять тепло начинает заново клубиться в груди.

Стоя там, на коленях, Тянь тоже это знал – но тогда они оба были слишком на грани, чтобы осознать это, чтобы было место чему-то настолько далекому для него, как счастье.

– Беспокоишься за меня, – сомнений совсем не осталось.

– Да срать я на тебя хотел, – ощетинивается Шань, и это так знакомо, господи – всегда ведь обрастал шипами и скалился, стоило кому-то распознать заботу в его словах и поступках.

Тянь кусает губы, давя порыв улыбнуться – он уверен, что Шань эту улыбку способен услышать в его голосе, и она ему точно не понравится.

– Это был не вопрос, – отвечает так ровно, как только может.

– Как будто ты вообще, блядь, умеешь спрашивать, – и опять под веками – лицо Шаня, закатывающего глаза. Тянь задается вопросом – это все-таки плод свихнувшегося воображения или там, по ту сторону, это – реальность? И не уверен, что хочет знать ответ.

– И я знаю, что ты не идеален, – бормочет сдавленно, приглушенно, переворачиваясь на бок и утыкаясь лицом в подушку; не хватает запаха, ощущений, прикосновений, остается только цепляться за призрачный шепот дыхания и голос. Шань действительно не идеален, Тянь помнит, прекрасно помнит, да и сейчас видит, но… – Я знаю каждый твой недостаток. То есть… – морщится, когда приходится исправиться, – знал. Но ты идеален для меня, – всегда. – Такой, какой есть, – всегда. – С каждым из них. Из твоих недостатков, – всегда-всегда-всегда.

– Знал, – довольно прохладно отзывается Шань, и Тянь чувствует себя немного растерянным.

– Что?

– Ты правильно подметил. Ты меня знал. Прошедшее время. Хотя я не уверен, что ты знал меня даже тогда, а не просто видел то, что хотел видеть.

Эти слова бьют под дых и прицельно, точечно – неосознанно скребя ногтями по левой стороне грудной клетки, Тянь сильнее зарывается носом в подушку и почти физически чувствует, как гематомами оплывает сердце.

– Это не так, – хрипит он сдавленно. – Я не…

– Я вот тоже думал, что знал тебя, а потом проснулся однажды утром один и понял – да нихуя я не знал, – голос Шаня спокойный и ровный, будто это ничего не значит, абсолютно нихрена, блядь, не значит.

Впервые за этот разговор Тяню настолько сильно хочется увидеть его лицо, понять – опять нацепил свою гребаную маску или действительно ничего? Прошло, отболело? Гнев неожиданно вскипает в груди, проливается лавой и болезненно-обжигающе течет по венам.

– Раньше ты не был таким, – зло шипит Тянь.

– Это каким же? – с ядовитой насмешкой – в ответ.

– Если ты и причинял боль – но только напрямую, кулаками. Но не так. Словами. Ювелирно и украдкой.

И тут же осекается – ледяной волной накрывает понимание, как сильно промахнулся. Шань включил равнодушие – Тянь включил мудака. Кажется, у них теперь все так и работает; возможно, всегда работало. Но Тянь осознает, насколько не прав – как бы Шань ни изменился, этого в нем никогда не было и никогда не будет. Если он что-то говорит – то не для того, чтобы ранить и увечить словами; если он и вгоняет иглы под ребра – то не потому, что этого хочет.

– Потому что я и не пытаюсь сделать тебе больно, – спокойно подтверждает его мысли Шань, и Тянь глушит рвущийся наружу вой. – Я хочу, чтобы до тебя наконец дошло – что-то просто невозможно, нет смысла возвращать, и перестал уже мучить нас обоих.

Мучить.

Вот так.

Что-то хорошее, светлое, эфемерное, до того походящее на мираж, что можно перепутать со сном – когда-то.

Теперь – только мучить.

– Но сломанные вещи можно склеить, – не прекращает цепляться, держаться за последние удерживающие его нити Тянь; мудак же упрямый, да. – Раны затягиваются и заживают…

– Когда дуло пистолета во рту и нажат курок – такое уже не затягивается, – безэмоциональность, холодность слов бьет, бьет, бьет.

Тянь представляет себя, жмущим на этот курок; к горлу подкатывает тошнота.

– Я ожидал чего-то более… поэтичного, – заталкивая мудака поглубже, пытается отшутиться Тянь; получается хуево; справедливости для – у него все получается хуево. – Знаешь, вроде стрелы, пущенной в самое сердце.

– За всякое сопливое дерьмо у нас всегда отвечал ты.

И просто… Тянь просто едва не начинает надрывно скулить. Он охуевает с того, как его швыряет из пропасти в высоту, одно слово Шаня, полградуса тепла в его тоне – и виднеется спасительная рука, за которую можно ухватиться, когда кажется, что все. Конец. Когда толща воды погребет под собой.

– Ты сказал это, – выдыхает Тянь.

– Что?

– У нас, – вы-ды-ха-ет.

Тишина.

Выдох – раз-два-три, вдох – раз.

Выдох – раз-два-три, вдох – раз.

Тянь дышит в унисон.

– Для меня мы были, – от равнодушия в голосе Шаня не остается ничего – но то, что там появляется, Тянь распознать не может.

Его уносит высоко-высоко.

В небо. В небо. В небо…

– Думаешь, только для меня – не были? – ломко спрашивает он.

– Думаю, что это нахрен неважно, потому что ты сделал свой выбор. За двоих сделал. А я научился с этим выбором жить.

…и обратно – в пропасть.

Тянь вспоминает свой сраный-мать-его выбор, вспоминает каждый удар, который нанес ментально. Представляет себе каждую трещину, каждый перелом, каждую гематому, каждую хлещущую кровью рану и каждый шрам, который существует внутри Шаня его силами.

– Все, что я наговорил тебе сегодня… – пытается он что-то выдавить из себя хотя бы за сегодня, за все сегодняшние лживые слова и нанесенные удары.

Но что он может сказать?

Что здесь вообще блядь можно сказать?

Имел Шань все его гребаные извинения, все его оправдания, которые ни черта не стоят, как и сам Тянь ни черта не стоит.

– Ты просто пытался меня разозлить. Я знаю. Поздравляю, у тебя получилось.

В пропасть-в пропасть-в пропасть.

– Не с чем поздравлять. Это… не то, чего я хотел.

Ложь…

– Именно то.

…и Шань, конечно же, это понимает. Конечно же.

– Откуда ты знаешь?

– Я… – Шань запинается на какую-то долю секунды, но Тяню достаточно, чтобы в это вцепиться, – просто знаю.

– Ты сам сказал несколько минут назад, что никогда не знал меня. Откуда эта уверенность?

– Блядь, не доебывайся до каждого сло…

– Ты все еще любишь меня? – Тянь перебивает резко и хрипло, пока еще может сказать, пока не отступил из-за страха получить короткое и безоговорочное ?нет?, которое разобьет его, рассыплет в прах.

– Нахер иди с такими вопросами, – несдержанно, зло рычит Шань – но все еще тихо, все еще на полутонах их сегодняшней ночи.

– Любишь.

Пытаясь вложить всю возможную уверенность в единственное слово, Тянь осознает – никакой нахрен уверенности нет. Такое, как у них, не проходит – думал он сегодня, чуть раньше, пока стоял коленопреклоненный перед своим Богом, и верил в это, верил, как не верил никогда и ни во что. Но тогда он видел глаза Шаня, видел всю эту боль и надлом, видел это судорожное прекрати в теплых глазах. Сейчас же… сейчас он не знает, ничего не знает, думает – может, тоже приснилось? Может, ему и сейчас все это снится? Может, он сам – плод чьего-то подсознания?

Хуевое же у кого-то подсознание.

– Блядь… – полувыдохом, полувдохом – Тянь цепляется даже за это короткое ?блядь?. Он теперь уже, кажется, за все цепляется.

– Ты знал меня лучше всех, – пытается отыскать в себе то, в чем уверен, уверен больше, чем в реальности собственной жизни; потому что да, как бы Шань не считал теперь, он действительно знал. – Наверное, лучше, чем я знал… знаю самого себя. И ты… ты догадывался, что я могу уйти?

Последние слова ложатся на язык неожиданно и пробивают легкие пушечным выстрелом.

– Я не хочу…

– Но все равно ты взял и…

Начинают они одновременно, а потом Шань перебивает обоих коротким и хлестким, ставящим точку:

– Хватит.

И это действительно кажется точкой, основательной и внушительной – конец предложения. Конец абзаца. Конец истории – закрытая книга.

– Шань… – умоляет. – Солнце… – у-мо-ля-ет.

– Не смей, – в твердом, сильном голосе сквозит что-то болезненное, горькое, надрывное. – Просто, блядь, не смей, – вина затягивается на горле.

– Да, – приглушенно отвечает Тянь. – Ладно. Я… я понял.

– Сомневаюсь.

Тянь сомневается тоже.

Сглатывает, облизывает пересохшие губы, думает – должен еще немного честности. Пока способен на нее. Пока Шань еще не сбросил вызов. Пока та его часть, которая абсолютно удивительным, невероятным образом все еще заставляет Шаня заботиться о нем, перевешивает желание послать нахуй.

– Ты же понимаешь, что я не сдамся? – коротко спрашивает Тянь, и Шань в ответ не звучит ни удивленным, ни раздраженным, ни злым – он будто давно с этим смирился. И, наверное, действительно смирился.

– Ты самый упрямый ублюдок, которого я знаю.

Тянь коротко фыркает в подушку.

– Хорошо.

– Но этого не будет, – в голосе Шаня опять появляются жесткие, твердые нотки. – Нас не будет. Никогда больше.

– Но ты все еще любишь меня, – бормочет Тянь просто потому, что он – упрямый ублюдок.

– Это неважно.

– Ты даже не отрицаешь, – и это, вроде бы, должно дать надежду, но ее нет. Ничего нет. Шань не отрицает так же, как чуть раньше Тянь не отрицал, что пытается за его счет чесать свое самолюбие, даже если это не так.

Чем громче крик – тем больше в нем лжи.

– Это неважно. Даже если я буду орать во всю глотку, отрицая, ты все равно меня не услышишь, – то, как синхронизируются их мысли, на секунду возрождает тепло в груди Тяня, и он бы подумал, что это делает его еще больше ебнутым, если бы было, куда больше. – Но это в прошлом. Все в прошлом. Я, блядь, задыхаюсь рядом с тобой. Просто дай мне жить.

И это звучит, как то, что было бы таким правильным – отойти, отступить, перестать. Когда свое собственное, нужное, свое хочу и надо отступает на второй, десятый план, упиздовывает куда-то в закат, если соприкасается с потребностью спасти того, кто стоит напротив.

Но…

Но Шань ведь сам сказал – он был счастлив.

Был.

И, может, они и не способны вернуть прошлое. Но, может, это им и не нужно. Может, они способны построить что-то новое, что-то, в чем будут счастливы вновь – но иначе, ярче, сильнее, чище. Вот только…

Возможно, у Шаня уже есть его ярче, сильнее, чище, с человеком, который действительно может это дать. Вопрос рвется с языка – тебе хорошо с ней? – но Тянь прикусывает щеку. Он боится ответа. Боится простого да. Был ли Шань один, когда Тянь позвонил ему? Один ли он сейчас?

Вместо вопроса, Тянь признает:

– Ты же знаешь. Я не могу.

– Зачем тебе все это?

Тянь молчит. Молчит. Молчит. А потом говорит самое честное, что может сказать – то, в чем в состоянии признаться самому себе.

– Потому что я без тебя не умею жить.

– Ясно, – спокойно отвечает Шань. – Я был чертовски удобным вариантом, правда?

Был я и очень удобная рыжая шавка рядом.

Собственные, сказанные раньше слова скручивают внутренности узлами.– Шань… – хрипло, на грани.

– То, что ты говорил сегодня… Да, ты пытался разозлить. И случайно высказал вслух правду.

– Блядь, нет!..

Тянь падает. Падает. Падает.

– Знаешь, твое мы так швыряет от никаких мы не было до какого-то сраного идеального мирка на двоих, что, может, тебе действительно все приснилось. Может, тебе нужно какое-то гребаное послушное совершенство рядом – но это не я.

– Нет, черт, нет, я не знаю, как... – Тянь захлебывается своим тихим, судорожным отрицанием, потому что он не знает, не знает, как объяснить всю ту херню, которую он нес там, на пустынной дороге, не знает, как объяснить все это. Что их мир-на-двоих не был идеален – но был идеален для него. Что ему не нужно совершенство – ему нужен Шань. Со всем, что он может дать, со своей злостью, со своими шрамами, со своими гребаными заскоками. Весь. Полностью. Абсолютно.

– Бля. Все. Хватит, – зло выплевывает Шань.– Меня затрахало это дерь…

– Подожди! Я… – Тянь понимает, что пытаться опять отрицать, оправдываться, объяснять не имеет смысла, это неважно, слова не важны, а какие поступки здесь нужны Тянь в душе не ебет. И он… он просто возвращается к тому, с чего этот разговор начался. – Ты так и не сказал мне.

– Что не сказал? – Шань тоже возвращается к началу – в его голосе остается только усталость.

– Родинка. Двойная звезда. Сириус. Правда или..?

Пауза.

Раз.

Два.

Три

Че-

– Правда.

Вызов обрывается.

Короткое слово кажется ключевым, определяющим.

Тянь думает, что они с Шанем – как Сириус. Кто-то, наблюдающий за ними со стороны, мог бы решить, что из них двоих та, яркая звезда, затмевающая все вокруг – это Тянь. Но сам он знает правду.

Ярчайшей звездой всегда был Шань. Только он светил так правильно и нужно, только на него хотелось смотреть, только рядом с ним самому хотелось гореть – гореть настоящим, чистым светом, а не той фальшью, которая припасена для всего остального мира. И хотелось, чтобы только он это видел – потому что никто больше не нужен.

Отбросить телефон на пол. Перевернуться на спину. Уставиться в темноту.

Тянь – аккуратный след перьевой ручки на коже Шаня.След, оставленный там навсегда.