Мираж (1/2)

Знакомые цифры въелись в него намертво, они выбиты под коркой, на костях, выжжены под веками.

Пальцы замирают над экраном, и он пялится, пялится, пялится на телефон, бездумно и отрешенно, наблюдая за собой будто со стороны – напоминая себе того, другого себя, в хлам упившегося и неадекватного, больного огненными волосами и теплыми глазами, бредившего веснушками, лихорадившего по солнечным улыбкам и хриплым стонам. Тогда, годы назад, все закончилось тем, что кнопку вызова он так и не нажал – разъебал телефон о ближайшую стену.

Была одна проблема – разбить себе голову так же он был не способен. Как бы сильно этого ни желал.

Возможно, Шань успел сменить номер – сам Тянь давно сменил, но пальцы действуют быстрее, чем он успевает думать. Еще секунда – и цифры уже не под веками, цифры уже перед глазами, и он пялится-пялится-пялится теперь на них, а палец зависает над кнопкой вызова, и он сам зависает на мысли – какого хера ты вообще творишь?

Они разошлись не так давно, может, несколько часов назад – бесконечно долгих часов, – машина Шаня скрылась за горизонтом, следом за горизонтом скрылось солнце, и неважно, что к тому моменту уже наступила ночь. И Тянь отпустил его сам – не то чтобы Шаню нужно было его сраное разрешение, но все-таки. Отпустил. Не пытался цепляться, удерживать, не сделал ничего; просто отошел, кивнув, кажется, даже улыбнулся – ну или оскалился, ощетинился, не так уж и важно. Главное – отступил.И в этом поступке Тянь не особенно узнает себя.

Но потом он вспоминает тихий надрыв, надломленность в теплом взгляде, гулко бьющееся в нем прекрати, которое рикошетом отдавалось в собственное помутившееся сознание – и просто знает, что по-другому нельзя было, нельзя. По-другому попросту не вышло бы. Это на уровне далеких, привитых годы назад инстинктов – когда свое собственное, нужное, свое хочу и надо отступает на второй, десятый план, упиздовывает куда-то в закат, если соприкасается с потребностью спасти того, кто стоит напротив.

Даже если спасать нужно от самого себя.

У Тяня такое было только к одному человеку. И он успел забыть, что вообще было.

И это смешно, на самом деле, пиздец весело, блядь – довел до этой точки, до грани, почти столкнул обоих в пропасть, а потом как охуенный герой, рыцарь гребаный совершил подвиг. Не столкнул. Аплодисменты, мать вашу, занавес. Хэ Тянь, вперед, на финальный поклон – заслужил всеобщий восторг, сука!

Глубоко вдохнув-выдохнув, Тянь заставляет себя ослабить хватку на телефоне – еще немного, и к херам трещинами пойдет.

Но теперь он думает – не может не думать – куда именно Шань уехал от него. Теперь он жалеет – не может не жалеть, – что отпустил. И даже если знает – поступить иначе было невозможно, оказывается не в состоянии заставить сраные мысли умолкнуть. У него перед глазами – Шань, мягко улыбающийся этой суке, обнимающий ее, целующий ее, лежащий в одной с ней постели. В чужой постели. Не с Тянем. Больше никогда – с ним, но и не один. С кем-то другим. Строящий свою новую жизнь, пишущий ее со своего сраного чистого листа не с ним.

Тянь закрывает глаза, откидывает голову на диванные подушки, скрипит зубами. Он вообще всегда был отвратителен в этом – в умении себя контролировать, заводился с пол-оборота, был готов накостылять каждому столбу, оказавшему с Шанем в опасной близости, чем самого Шаня приводил в лютое бешенство.Гребаная ревность.

И никогда не понимал, откуда эта ревность бралась – в то, что Шань не предаст, он не просто верил. Он это знал. И все равно скрипел зубами. Теперь приходит осознание – просто всегда боялся, что Шань встретит кого-то лучше, чем он, лучше, чем мудак, трепавший ему нервы. Не изменит, нет, просто однажды распрощается, пошлет, уйдет, и Тянь останется в темноте один-один-один. А что-то в подсознании твердило ему сипло, на одной ноте – просто уйди первым, первым, первым. Пока в конце концов не победило.

Теперь же, вот оно.

Шань – нашел.

Тянь – один.

Он воскрешает в своей голове знакомый образ, воскрешает каждый изгиб тела, каждую веснушку, каждую родинку – все, что знает, помнит, все, что изучил так хорошо, как только это было возможно, что выжжено под веками гораздо лучше телефонного номера. Собирает образ по кусочкам, облизывается на него мысленно, скользит внутренним взглядом вверх до сильной, мускулистой шеи, задерживается на ней, и…

И вдруг накатывает страх.

Тянь открывает глаза, резко вскидывается – палец уже жмет на кнопку вызова.

Гудок.

Второй.

Хриплое, кажется, заспанное:

– Да?

Тянь все-таки бросает взгляд на часы – три ночи. Ну конечно же.

Выпаливает на одном дыхании:

– Мне это приснилось?

Тишина зависает в воздухе на вечность-другую, и Тянь ждет, что она оборвется с громовым ?пошел нахуй? – и он сам оборвется с ней. Но ожидания предсказуемо не оправдываются – с этим Шанем никакие ожидания больше не оправдываются, так же, как когда-то, в их пятнадцать, сам того не желая он ошарашивал, выбивал из колеи снова, и снова, и снова. В этом есть что-то невероятно привлекательное, манящее – узнавать его заново, раскрывать для себя слой за слоем; так же, как было восхитительно знать его от макушки до пят, наведаться в каждый самый темный коридор души и лично пожать руку каждому демону.Хотя сейчас Тянь думает, что был, как всегда, не в меру эгоцентричен и самоуверен – он никогда не знал Шаня тотально и абсолютно, та самая стена никуда не исчезала. Всегда оставалось что-то скрытое, затемненное, и теперь, после всего, приходит понимание, как же прав Шань был, оставляя что-то только для себя.

В трубке слышится длинный, тяжелый вдох – раз-два-три, – короткий выдох – раз, – который заканчивается тихим и усталым:

– Приснилось что?

Сам Тянь тоже выдыхает – волной накрывающее облегчение заставляет осознать, как напряжен он был, пока ждал ответа.

– Родинка у тебя на шее, чуть ниже правого уха, – почему-то Тянь тоже говорит на полтона тише обычного; где-то в солнечном сплетении неприятно колется ощущение, что лишний звук, немного громче, немного нервнее, немного надрывнее – и схлопнется, исчезнет что-то важное, что-то, за что удалось ухватиться. – Мне не приснилось, что она там не одна? Что, если находиться к тебе достаточно близко, так, чтобы можно было рассмотреть то, чего не видно издалека – становится заметна другая, меньше, тоньше, аккуратный след перьевой ручки, оставленный там навечно?

С каждым сказанным словом голос становится тише, тише и тише, пока не приглушается до шепота, до ощущения чего-то полуреального, эфемерного. Тянь не особенно понимает, что за дерьмо он несет, но это дерьмо кажется невероятно важным, та родинка, о которой он вспомнил, в истинности которой теперь не уверен, кажется невероятно важной.

Шань, который спустя долгие-долгие-долгие – ужасающе быстрые – секунды молчания отзывается изможденным рыком, кажется, тоже не понимает, что это за дерьмо. И важным его не считает.

– Ты там ебнулся совсем?

Наверное – думает Тянь.

И тут же его ошеломляет, придавливает к земле осознанием – Шань не бросил трубку, услышав вопрос. Вместо того чтобы послать и сбросить вызов, Шань спросил – что приснилось. Шань знает, всегда знал о его кошмарах.

Шань… беспокоится? Хотел убедиться, что все в порядке?

Дыхание перехватывает, и далекий, призрачный отголосок улыбки наползает на лицо, а в солнечном сплетении начинает пузыриться что-то, смутно похожее на счастье – Тянь не уверен, он совсем забыл, как счастье должно ощущаться. Он закусывает щеку изнутри, борясь с желанием сказать что-то глупое, неоправданно самоуверенное, такое, из-за чего Шань точно сбросит вызов. Вместо этого Тянь возвращается мысленно к вопросу, ради которого звонил, и шепчет хрипло:

– Я называл ее Сириус. Двойная звезда.

Тишина. Тишина-тишина-тишина. Тянь совершенно теряется во времени – наверное, Шань молчит не дольше нескольких секунд, а кажется, время тянется одну маленькую бесконечность. И он абсолютно не против, он наслаждается дыханием Шаня по ту сторону трубки, впитывает каждый его вдох, сам дышит в унисон с ним. Этого вдруг оказывается достаточно, чтобы то, светлое и теплое, пузырящееся в солнечном сплетении, не ослабевало.

– Какая вхера разница, приснилось тебе или нет? – все так же устало выдыхает Шань с нотками растущего раздражения, и Тянь ловит себя на том, что не понимает, на кого из них двоих это раздражение направлено.Шань будто сам не понимает, какого черта до сих пор не бросил трубку – Тянь отчаянно хватается за это и пользуется возможностью. Хватается за присутствие по-ту-сторону, а кажется – совсем рядом, протяни руку, ухватись. Главное – не думать, не думать, не думать, не концентрироваться на том, что это не так.

– Иногда кажется, что мне приснилось все, – так же тихо говорит Тянь; на грани слышимости, на грани – все то, о чем думалось, о чем боялось годами, что игнорировал и пытался оставлять где-то за пределами, но сейчас слова просто льются из него сами собой. – Каждая минута, каждое… – сбивчиво и торопливо, успеть-успеть-успеть. – Что я просто сошел с ума. Подсознание выстроило счастливый мир, которого не было – а потом я проснулся. И… и все разрушилось. Карточные дома сдул ветер, мыльные пузыри истончились и лопнули. И ничего на самом деле не было.

Секунда-другая – вечность-третья. Недоверчивый вопрос.

– Ты обкурился чем-то?

Короткий, оборванный на полувдохе смешок вырывается из гортани – Тянь думает, что это действительно почти смешно.

Думает – лучше бы обкурился. Было бы оправдание.

– Хах, нет.

– Тогда какого хуя ты несешь? – в этот раз паузы нет.

– Не знаю, – честно говорит Тянь. – Я… не знаю. Мне просто… – переступить через себя; еще немного честности, – страшно.

– Страшно? – эхом отзывается Шань.

Тянь чувствует себя так, будто его затянуло в воронку зверствующей бури: сейчас он находится в самом ее эпицентре, там, где тишина и покой, но стоит сделать всего шаг вперед – и сшибет с ног. Если остаться стоять на месте – тоже в какой-то момент сшибет; всегда приятно знать, что жизнь предоставляет такой охрененный выбор. Всегда приятно знать, что он сам себя загнал в эту безысходность и поставил перед таким выбором.

– Страшно, – несмелый шаг вперед. – Когда думаю, что это мог быть сон. Что лучшее… – и Тянь вдруг резко осознает, что это не совсем правильное слово; как можно назвать проведенное с Шанем время лучшим, если кроме Шаня ничего светлого в его сраной жизни, в общем-то, и не было? Если ничего светлее Шаня в принципе быть не может? Тянь исправляется: – Единственное хорошее, случавшееся в моей жизни – сон.

Тяню кажется, он начинает различать оттенки их тишины. Сейчас – куда легче и уютнее, чем в те несколько давящих дней, которые он провел в автомастерской. Возможно, все дело в том, что теперь он знает – ответ будет, нужно только подождать. И хотя Тянь никогда не был хорош в ожидании, сейчас оно совершенно не тяготит, сейчас оно того стоит, Шань вообще стоит всего.

– А может, тебе так просто проще?

Удар.

Тяня сшибает с ног и закручивает в воронке личной бури, а он, дезориентированный, сам пока что не понимает, откуда этот удар пришел.

– Что ты… – пытается он задать вопрос, но Шань перебивает его все еще тихо, все еще на грани – но неожиданно резким, колющим тоном.

– Думать, что это был сон, который у тебя отобрал тот момент, когда ты проснулся. Вместо того чтобы признавать – это было реальностью, и ты сам все разрушил. Проще.

Шумно сглотнув, Тянь поворачивает голову в сторону, к картине, которая висит теперь на стене; шипы знакомо ломают ребра, прошибают грудину навылет, оставляя задыхаться и харкать кровью, и умирать, умирать, умирать. Добивать себя добровольно – есть что-то неуловимо прекрасное в этом акте мазохизма.

– Жестоко, – прикрывая глаза, выдыхает Тянь с коротким приступом сиплого смеха.

– Так я и не нанимался тебе сопли подтирать.

Буря затихает; Тянь остается валяться на земле искореженным, изломанным и нахрен не нужным никому манекеном. Избитый, полный царапин и трещин пластик, за оболочкой которого – сплошная пустота. Так легко представить себе, как Шань по ту сторону закатывает глаза, как медленно, немного заторможено трет пальцами переносицу, пытаясь прогнать сонливость. Может, Тяню нравится мысль о том, чтобы заново понять-исследовать-разгадать Шаня, но еще ему нравится замечать давно знакомое, ловить себя на таких догадках, таких моментах, когда, даже не видя его, точно знает, что он делает. Пустота Тяня заполняется этим осознанием, заполняется мысленными проекциями, заполняется не-пустотой Шаня.

Тянь не понимает, почему Шань все еще не сбросил вызов – Шань, кажется, не понимает тоже.

– Так мне не приснилось? – решается на вопрос Тянь, отчаянно хватаясь за дыхание у своего уха. – Это было?

Тишина. Тишина. Тишина.

– Что было? – на коротком выдохе.

– Мы были?

Какой ответ на этот вопрос ожидает услышать, Тянь не знает; он помнит все, что Шань говорил несколько часов назад, слова набатом гремят в его голове, на повторе; заевшая пленка. Тянь помнит все, что сказал сам – и ему тошно, его наизнанку выворачивает от каждого лживого слова.Не было никаких ?мы?.

Но что, если их действительно не было? Что, если это был сон, мираж? Что тогда делать дальше, если до сих пор он только этим существовал? Ему просто нужно услышать это – были, услышать, и вновь обрести почву под ногами.

Чтобы опять не потеряться во времени, в этот раз Тянь отсчитывает секунды их тишины.

Раз.

Два.

Три.

Че-

– Я… я не знаю, – Шань говорит это неожиданно растерянно, неуверенно, за все эти дни Тянь не помнит ни одного раза, когда бы слышал у него такие интонации; за все их годы он помнит не так уж много раз.

Это звучит совсем не так, как несколько часов назад, когда они смотрели друг другу в глаза – и в глазах друг друга умирали.

Это звучит так, будто Шань действительно не знает, и не уверен, что хочет знать.

В глотке пересыхает.

– Почему? – все, на что хватает дыхания.

Шань молчит. Молчит-молчит-молчит. Только дышит тяжелее, более рвано, чем все время до этого.

Если бы были ?мы?, ты сбежал бы от этого ?мы? так просто?

– Потому что я ушел? – вцепившись в обивку дивана и крепко зажмурившись, почти зло шипит Тянь. – Думаешь, если я ушел, это ничего для меня не значило?

Тишина.

Да так и не произнесено вслух, но Тяню оно кажется громче раската грома. Злость отпускает, стекает с него так же резко, как накатила – конечно же, Шань так думает. Конечно же. Часть Тяня пыталась надеяться, что те слова были следствием злости, обиды, боли, что на самом деле Шань… но что еще он может думать? Под веками начинает жечь, и Тянь открывает глаза, тут же утыкаясь взглядом в стерильно, удушающе белый потолок; он медленно поднимается, заторможено шаркает стопами по половицам. Когда комната погружается в темноту – опять валится на диван.

Пауза затягивается.

Никто из них так и не сбрасывает вызов.

В темноте все кажется еще эфемернее, нереальнее; в темноте их прошлое еще сильнее кажется просто сладким сном.

– Я был счастлив? – вопрос вырывается из Тяня против воли, ему просто нужно услышать это. Он не уточняет, когда именно счастлив, это ненужно – оба прекрасно понимают, о чем речь.

– Откуда мне, нахрен, знать, – Шань по ту сторону невесело фыркает.

Неправильный вопрос, – думает Тянь. У него, как всегда, я. Но надо…

– А ты… ты был?

– Это неважно, – в этот раз Шань звучит отрешенно, равнодушно.

Будто действительно думает – неважно.

Глотку раздирает в мясо.

– Важно.

Если ты был – то и я тоже был.

– Блядь… – сердце замирает, обрывается; это ?блядь? звучит так, будто вековой запас терпения Шаня наконец иссяк и Тянь ждет, что вот сейчас, сейчас вызов оборвется… – …чего ты хочешь от меня?

Выдыхает.

– Хочу знать, был ли ты счастлив со мной, – и опять Тяня ошарашивает собственной честностью; он не помнит, когда и с кем в последний раз был настолько откровенен – когда в последний раз был настолько откровенен с собой. Мысленно чертыхается – почему, какого гребаного хуя он не мог вести себя так несколько часов назад, когда вместо того, чтобы чинить и возвращать он ломал, ломал, ломал?

Не то чтобы для Шаня когда-либо имело значение что-то настолько недолговечное, непрочное и стремительное, как слова – но он не железо, не сталь, даже ему словами можно под ребра и навылет. И Тянь всегда был в этом хорош. Тянь годами оттачивал это умение.

Блядь.

Возможно, так проще, проще, когда видом равнодушия Шаня не вышибает почву из-под ног, когда видом боли Шаня не вышибает воздух из легких, не вышибает сердце, не вышибает просто тем, что вот он, стоит напротив – и на расстоянии в световые годы.Проще, когда лицо Шаня только в его голове, когда это во власти Тяня – обдумать каждую его реакцию, каждую эмоцию, а потом внушить себе, что в реальности тоже было бы так.

На один грамм честности – тонна самообмана.

Вот здесь Тянь уже узнает себя.

Вот это уже в его духе.

Блядь. Блядь. Блядь.

Тянь так устал.

Устал от самого себя.

– Зачем? – тем временем спрашивает Шань, и есть что-то в его ровном, спокойном голосе, что-то, выдающее легкое омерзение. – Твоя ублюдская рожа хочет получить лишний повод почесать свое самолюбие?

Сиплый смешок опять вырывается из гортани, и Тянь заглушает его, в очередной раз прикусывая щеку. Звучит до того похоже на правду, что правдой никогда не могло быть – не с Шанем.Вот только откуда ему это знать?Если и знал когда-то – любое знание стерлось в пыль, когда Тянь в последний раз переступил порог их квартиры. И он понимает, пытаться сейчас убеждать, оправдываться – это почти все равно, что расписаться в истинности этих слов.

Громче всех кричат те, кто сильнее всего жаждет отстоять свою ложь.

– Может быть, – вместо этого просто говорит он.

По ту сторону слышится тяжелый, шумный выдох – Тянь вжимается затылком в подушку. Опять подстраивается под чужой ритм дыхания, хотя даже не уверен, действительно ли слышит его, или просто очередной вывих психики – но это немного успокаивает, возвращает толику равновесия, когда начинает казаться, что он опять, в очередной сраный раз, все испортил.

Тишина напряженная – натянутая тетива.

– Да. Да, был, – вдруг говорит Шань обрывистым, ломким шепотом; тетива отпущена; стрела вонзается прицельно и правильно. – Это все? – вопрос резкий, стальной – сочится желанием закончить этот разговор и пойти дальше.

Тянь начинает говорить торопливо и путано, хаос в его голове сам выдергивает нужные слова и протягивает их ему – на, пользуйся, не проеби все опять. И он проебет, конечно, он хорош в этом, он в этом охуенен, у Тяня сраный талант проебывать и наебывать – себя в первую очередь. Но сейчас просто хочется сказать это. Все, что в нем было – когда-то. Все, что в нем было – всегда.

Он был счастлив.

Я тоже – был.

Но меня давно нет.– Иногда мне казалось, что ты нереален, – хрипит Тянь, зарываясь пальцами в волосы и оттягивая их немного назад, возвращая себе реальность ощущений легкой болью. – Тогда, когда… были мы. Что ты – сон. Потому что… ты просто не мог существовать. Ты был слишком… ты. И сейчас. Сейчас тоже кажется. Сейчас кажется еще сильнее. Сон, фантазия… я бы даже грешил на шизофрению, если бы не знал, что мое подсознание просто не может породить что-то настолько прекрасное.

Выдохнуть. Выдохнуть. Выдохнуть.

Вдохнуть.

Иногда, в те минуты, когда ощущение нереальности накатывало особенно сильно, он даже прикасался к Шаню просто, чтобы убедиться – не показалось, не почудилось. Здесь, рядом. Живой, настоящий. Его.

А теперь даже прикоснуться возможности нет.

Остается только звонить посреди ночи и спрашивать, не приснилось ли; практически умолять об ответе.

– Ты говоришь обо мне так… – Шань вдруг начинает звучать неожиданно зло, впервые за этот разговор. – Так, будто я…

– Идеал? – с готовностью продолжает за него Тянь. – Совершенство? Лучшее, что случалось с этим миром?

– Одного не понимаю, – Шань немного повышает голос, и их разговор на полутонах, полуреальности становится оглушительно настоящим. – Это все твое гнилое чувство юмора, которое окончательно накрылось. Или на полном серьезе и окончательно накрылась у тебя голова?