Швы (1/2)

Тянь чувствует себя так, будто вспорол себе грудь, выдрал из нее пальцами горячее, пульсирующее сердце и на вытянутых руках протянул его вперед, заляпывая все кровью. А теперь ждет – примут или вышвырнут?Подарят второе дыхание – или окончательно доступ кислорода перекроют?

Его, в общем-то, устраивают оба варианта.

Потому что смерть кажется спасением в сравнении с его нынешним существованием.

Потому что смерть от рук единственного человека, который мог бы вернуть к жизни, кажется сейчас самым охренительным вариантом из возможных.

Одно ?но?.

Этот человек никогда и ни за что не столкнет его с края обрыва.

Что Тянь прекрасно знает.

Во взгляде Шаня – ужас. Чистый, концентрированный, ничем не замутненный ужас. Тянь едва замечает, как он отступает, почти отдергивается на полшага назад, чтобы пошатываясь замереть на нетвердых ногах. Оторвать взгляд от знакомых карих глаз он не в состоянии.

Все смотрит, и смотрит, и смотрит.

Ищет что-нибудь. Отголоски чего-то настоящего, искреннего, того, что было между ними когда-то, того, что он видел той ночью – доверия, которое вручили вместе с сердцем, ломая последние стоявшие между ними стены, не требуя ничего взамен… того, что тогда испугало Тяня слишком сильно – и он струсил.

Побоялся ответить тем же.

Побоялся, что дороги назад больше не будет.

Кто знал тогда, что эта дорога нахрен ему не нужна?

А теперь Тянь протягивает собственное сердце и осознает – оно же ни черта не стоит. Оно же у него дырявое и гнилое, на такое даже смотреть гадко – а прикоснуться к нему?

Принять его?

Омерзительно.

И Тянь понимает, всем своим изломанным, кровоточащим нутром понимает, это – один из самых эгоистичных и отвратительных поступков, которые он совершал. Второй пункт в огромном, непостижимо длинном списке – сразу после той ночи.

Когда ушел.

Сбежал.

Бросил.

Когда сжал в кулаке подаренное сердце и отшвырнул его подальше, чтобы тут же равнодушно – убивая самого себя, – повернуться спиной и сделать шаг в личную пропасть.

И Тянь знает – Шань на его месте никогда так не поступил бы.

Не тот Шань, который раздраженно бурчал, встречая на улице бродящих котов и собак – а потом отдавал им остатки своей еды.

Не тот Шань, который скалился и отчитывал – а потом обрабатывал ссадины нежно и бережно, продолжая ворчать себе под нос.

Не тот Шань, которому никогда, никогда не было все равно.

Который не умел быть в режиме все равно, сколько бы ни посылал нахуй и ни говорил, что ему срать.

Поступки Шаня всегда кричали громче любых слов…

– Твою мать… – хрипло выдохнул Шань, стоило ему открыть дверь и уткнуться взглядом в лицо напротив.

Криво оскалившись, Тянь почувствовал, как колющая боль прострелила ломаную от губы к скуле, к линии челюсти, к ключице и дальше, к не перестающему ныть локтю правой руки.

Часть Тяня боялась, что сейчас дверь захлопнется перед его носом.

Захлопнется – и закроется на замок, еще на один, на десятый и тысячный. А потом зальют ее бетоном, чтобы наверняка, и возведут параллельно ей еще одну стену – стальную, литую, без единой прорехи в ней, стену, через которую не пробьешься…

Бесцеремонно схватив за ворот окровавленной рубашки, Шань втащил его внутрь квартиры.

Вздох облегчения Тянь заглушил на подлете.

Он же самовлюбленный мудак.

Ему положены пугающие оскалы и сталь в глазах, но никак не облегчение от того, что сраная дверь перед его носом не захлопнулась.

– В какое дерьмо ты вляпался? – прошипел Шань, подходя к нему близко-близко, так, что расстояние между их лицами – один вдох, один выдох, один заряд дефибриллятора: запускаем сердце заново одним взглядом-выстрелом солнечных глаз.

Тянь впервые за этот вечер почувствовал, что может дышать.

– Нашел, на ком сорвать злость, – не переставал он скалиться, игнорируя желание склонить голову на чужое плечо, чтобы вдохнуть, вдохнуть, вдохнуть – и наконец выдохнуть; чтобы немножко сломаться, немножко позволить шрамам кровоточить, чтобы после наслаждаться тем, как Шань в очередной раз заставляет их опять затянуться.

– Похоже на то, что это на тебе сорвали злость, – раздраженно прищурился Шань, и Тянь в ответ только пожал плечами.

Они поссорились.

Поссорились из-за какой-то жалкой, не имеющей никакого гребаного значения херни – но это было как спусковой крючок, как один неверный шаг, заставивший сдетонировать давно припрятанную мину, которая до этого успешно огибалась по касательной; они орали друг на друга, как не в себя, и Тянь разозлился, разозлился так сильно, что ему захотелось размазать Шаня по стенке.

Он свалил оттуда прежде, чем начал драку и окончательно все похерил.

А на улице наткнулся на компанию гопников – и, вышедший из себя, злой, доведенный до крайней точки и через нее переступивший, поддался соблазну, не смог пройти мимо.

– Надеюсь, ты там никого не прикончил, – нахмурился Шань, и Тянь фыркнул.

– Как мило, что судьба каких-то уродов волнует тебя куда больше моей, – Шань шумно выдохнул через нос, карие глаза тут же начали прицельно метать молнии; Тянь продолжил прежде, чем он успел бы выплюнуть что-нибудь ядовитое. – Не переживай, все ушли на своих двоих. Ну… в крайнем случае – уползли на своих четверых.

Вскользь Тянь заметил, как Шань начал сжимать-разжимать кулаки в попытке успокоиться, пока руки сотрясала легкая, едва различимая дрожь; поднял взгляд выше – нервно вверх-вниз дергается кадык; заглянул в карие глаза – и наконец увидел то, на что не обратил внимание раньше, хотя должен был, обязан был: беспокойство, смешанное с облегчением, которое там, под слоем из показательной ярости и злости.

Понимание теплом разлилось в груди – и Тянь сдался.

Всегда под этим взглядом сдавался.

Он капитулировал без боя и поднял белый флаг, наконец разрешая себе опустить голову на родное плечо – вдохнуть, вдохнуть, вдохнуть – чтобы в конце концов выдохнуть:

– Прости, – Тянь не был уверен, за что именно извинялся – за ссору, за то, что свалил, что подрался, что заставил беспокоиться о себе.

За то, что его это так бесило – иногда казалось, что Шань единственный из них двоих, кто идет вперед. Кто меняется, взрослеет, становится спокойнее и сдержаннее, кто больше не ввязывается вот в такие махачи-от-безысходности, от желания слить куда-то свою злость; хотя раньше и недели не проходило без того, чтобы Шань с кем-нибудь подрался и получил очередную порцию синяков и ссадин.

Тяню казалось, он застрял, все остается стоять на месте, пока Шань движется вперед, отдаляется от него все дальше, и дальше, и дальше, еще немного – не догонишь, как бы быстро ни бежал.

Но еще сильнее его бесило другое – дверь открыта и замки с нее давно убраны, она не захлопывается перед носом, даже когда Тянь откровенно нарывается, даже когда целиком и полностью заслуживает, чтобы его вышвырнули за порог. Но…

Какая-то стена между ними все равно оставалась.

Тянь чуял ее нутром.

Нутром понимал, что Шань не открывается ему полностью, не доверяет ему полностью, оставляя что-то только для себя – что-то глубинное и важное, что-то, до чего Тяню не дотянуться, как бы он ни старался.

То, что сам Тянь тоже не превратился в открытую книгу, ему удавалось успешно игнорировать.

– Как же ты меня заебал, – где-то у него над головой выдохнул Шань раздраженно, устало, почти безнадежно.

Тянь пробурчал, не отрываясь от его плеча:

– Знаю.

– Ненавижу тебя.

Тянь почувствовал, как собственные губы растягиваются в улыбке, пока в голове пульсирует сладкое – ложь.

– Знаю.

Почувствовав, как его приобняли за талию и потащили куда-то в сторону, Тянь послушно сделал шаг, все еще не поднимая головы.

– Прикончил бы тебя к чертям.

Ложь.

Ложь.

Ложь.

– Знаю.

Мягкое прикосновение знакомых рук к лицу – Тянь не сопротивлялся, поднимая голову, чтобы в миллионный раз за последние годы утонуть в теплых карих глазах, где нежности теперь было на полтонны больше, чем раздражения.

– Ты пиздец какая катастрофа в моей жизни.

– Знаю.

– Проклинаю день, когда мы познакомились.

– Знаю.

– Сраные гопники тебе мало накостыляли, я бы добавил.

– Знаю.

Продолжая недовольно бурчать и сыпать колкостями, Шань обрабатывал его раны антисептиком и прикасался к лицу так ласково, так бережно, что у Тяня случалась маленькая остановка сердца от каждого прикосновения – и от этого ему было охуенно.

Так охуенно, что он игнорировал стену, которую все еще ощущал между ними.

Так охуенно, что совсем перестал обращать внимание на смутное беспокойство в груди.

На ощущение грядущего конца.

Тянь слепо моргает, выныривая из своих мыслей, облизывает губы, шумно выдыхает.

Поднимает голову.

Гравий болезненно впивается в колени – он не обращает внимания.

Ужас в карих глазах болезненно пронзает внутренности – он не обращает внимания.

Тянь жаждал разрушения последней стены, которую Шань упрямо продолжал возводить в попытке защитить себя, но стоило ей исчезнуть – и это оказалось слишком.

Слишком.

Тянь оказался не готов.

Он знает, что бы с Шанем ни случилось, как бы ни ломала его жизнь и сколько бы раз ни ебашила битой по хребту – это все еще тот Шань, колючий на словах, заботливый, верный и преданный – на деле.

Иначе не смотрел бы сейчас с таким ужасом на Тяня.

Иначе развернулся бы и ушел, равнодушно хлопнул дверцей машины и уехал, оставив Тяня коленями в грязи, сердцем – там же.

То, что было когда-то у Шаня к нему… это было глубже, чем в сердце, сильнее, чем на века, так тихо и нужно, что громче любого крика – Тянь знает.А еще он знает – такое не проходит. Тянь уверен – это все еще там, внутри него, похороненное, погребенное под завалами, обломками, оставленными самим Тянем.

Знает – Шань не такой, как он.

Шань умеет рвать глотки за тех, кто дорог – но ненавидит это.

Он ненавидит ломать, как бы сильно ни пытался показать обратное.

Он не умеет ломать важных, тех, за кого – грудиной и горлом.

Их он умеет исцелять.

И Тянь знает, что это не честно – то, что он сейчас делает.

Нечестно ставить Шаня перед таким выбором – доломай меня или исцели. Потому что, даже если он всей душой ненавидит Тяня сейчас – он не сможет выбрать первое.И Тянь пользуется этим.

Эгоистично, лицемерно, тошнотворно пользуется.

Он вручает Шаню гнилое, дырявое сердце, которое никому не нужно – даже самому Тяню.

И о последнем Шань знает.

Ужас в его глазах орет громче любого крика – он все прекрасно понимает.

Тянь омерзителен самому себе.

– Ты ебнулся, – хрипит Шань на выдохе; ужас в его глазах становится концентрированнее и колючее. – Ты ебнулся на всю голову, блядь.

Я знаю, – молчит Тянь.

– Мне никогда не нужно было это.

Я знаю.

– Какого хуя ты творишь с собой?

Я не знаю.

И это настолько… настолько Шань, что у Тяня пересыхает в горле, что у него остановка сердца, остановка жизни, остановка целой вселенной.

Только Шань может спросить ?какого хуя ты творишь с собой?? вместо ?какого хуя ты творишь со мной??

Только Шань может переживать за стоящего перед ним на коленях мудака больше, чем за себя.

Только Шань может беспокоиться и сражаться до финального аккорда, до финального хрипа за близких – но забывать сражаться за себя.

И Тянь ликует.

Потому что это орет ему, вопит прицельно, под ребра – ты был прав.

Такое не проходит.

Ты все еще ему важен.

Но ликование смазывается сказанными перед этим словами.

?Мне никогда не нужно было это?.

И Тянь понимает, о чем говорит Шань. Ему никогда не нужно было, чтобы Тянь чем-то ради него жертвовал, чтобы приносил себя ему в жертву. Шань вообще ничего никогда не требовал, не просил, вел себя так, будто не имел права просить.

Будто не заслуживал просить.

Не заслуживал чего-то для себя.

Часто это бесило Тяня.

А сейчас вспоминает, что смог не только что-то дать – не смог даже принять то, что ему отдавали без условий.

И он такая мразь.

– Что за дерьмо ты творишь, мать твою? – тем временем хрипло, на нервном окончании спрашивает Шань, и этот ужас, ужас, ужас в его глазах орет не за себя – он орет за Тяня. – Это ты был тем, кто ушел… Ты все закончил… Ты решил за двоих… Я думал, это было тем, чего ты хотел… – сбивчивым, болезненным речитативом.

Я не этого хотел, – думает Тянь.

Я хотел тебя, тебя, тебя.

А когда осознал, насколько сильно хочу…

Мысли сбоит, в горле пересыхает. Внутренности ощущаются так, будто их нашпиговали ржавыми гвоздями.

А Шань вдруг усмехается, и горечь от его усмешки заливается прямиком Тяню в гортань – не сглотнуть, не избавиться; наслаждайся, заслужил.

– Или ты не нашел больше никого такого же удобного, как я? Уверен, если постараешься, отыщешь еще одного глупого щенка, который будет бегать за…

Нет.

Нет…

НЕТ!

Сил на то, чтобы вытолкнуть это простое слово из себя, чтобы заставить его прорваться через стеклянные осколки в горле, Тянь не находит, и потому он просто подается вперед, утыкается лицом Шаню в колени и заставляет его прерваться на полуслове.

Проходит секунда. Другая. Третья.

Время тянется бесконечно долго – и летит непозволительно быстро.

А потом он чувствует это.

Прикосновение.

Едва ощутимое, неловкое, неуверенное – этого хватает, чтобы дыхание перехватило, чтобы по венам заструилось болезненное, полубезумное счастье. А потом Тянь чувствует, как пальцы смелее зарываются в его волосы, как начинают массировать кожу головы – так ласково, так нежно, так знакомо и так правильно.

Последние мысли из головы окончательно улетучиваются, Тянь забывает, где он и кто он, забывает мир, забывает, что забыл, как нужно жить – он просто растворяется в этом прикосновении, неосознанно подается под ласкающую руку, требует еще, еще и еще, пока из горла едва не вырывается сытое, довольное урчание...

…Он проснулся посреди ночи от очередного своего кошмара, прицельно бьющего по нервам, по болевым, оставляющего жалобно скулить и разрушаться, разваливаться, тотально и необратимо проваливаясь в прошлое.

Воздуха не хватало, и он жадно глотал его ртом, чувствуя, как рассыпается опаляющими искрами круговерть образов в голове, как прорывает нарывы где-то в грудине, которые проливаются гноем, и ядом, и разъедают что-то глубоко внутри, и ему не спастись.

Он тонул.

Он сгорал.

Он проваливался прямиком в преисподнюю.

Он подыхал нахрен, и это почему-то было так страшно.

И вместе с тем – так легко; сдохнуть вместо того, чтобы мучиться, чтобы сгорать заживо…

А потом он почувствовал хватку чужих рук вокруг своих запястий.

Разглядел в темноте нависший над ним силуэт, различил сквозь шум в ушах, сквозь вой прибоя и чьи-то крики – свои собственные призрачные крики, – различил хриплое и успокаивающее ?ш-ш-ш?.

Руки переместились с запястий на лицо, большие пальцы бережно огладили линию челюсти, контур скул, лоб.

Сжавшая внутренности железная хватка начала разжиматься; он почувствовал, как его переворачивают на бок, как прижимают к себе.

Слышал, как на ухо продолжают шептать все то же ?ш-ш-ш? – как от этого тихого, призрачного звука отступают другие, громкие, убивающие, раскалывающие его сознание на куски.

Он уткнулся носом в чужое – родное-родное-родное – плечо, разрешил себе тихо всхлипнуть, как младенец, как раненный, как смертельно больной, когда пальцы знакомо, и нужно, и правильно, так бесконечно, так ломающе ласково зарылись ему в волосы, начали бережно массировать кожу.

И он разрешил себе быть немного сломленным.

Потому что здесь и сейчас Тянь мог быть исцелен…

Прикосновения Шаня можно было бы запатентовать.

Можно было бы вывести научно концентрат, запечатать в колбу и лечить им долбанный рак; но Тянь эгоист, он бы ни с кем не делился, он бы оставил все только себе, себе, себе…

А потом пальцы выпутываются из его волос, прикосновение тает, растворяется дымкой, и все осыпается…

…Он проснулся посреди ночи от очередного своего кошмара, прицельно бьющего по нервам, по болевым, оставляющего жалобно скулить и разрушаться, разваливаться, тотально и необратимо проваливаясь в прошлое.