Швы (2/2)
Воздуха не хватало, и он жадно глотал его ртом, чувствуя, как рассыпается опаляющими искрами круговерть образов в голове, как прорывает нарывы где-то в грудине, которые прорываются гноем, и ядом, и разъедают что-то глубоко внутри, и ему не спастись.
Он тонул.
Он сгорал.
Он проваливался прямиком в преисподнюю.
Он подыхал нахрен, и это почему-то было так страшно.
И вместе с тем – так легко; сдохнуть вместо того, чтобы мучиться, чтобы сгорать заживо…
А потом он вспомнил о своем личном спасении, о том, под чьими прикосновениями можно было ломаться так правильно, и так нужно, и так исцеляюще.
И он протянул руку в сторону, пытаясь нащупать рядом на кровати чужое – родное-родное-родное – тело, и понял, что простыни под ладонью такие безнадежно-холодные, и в его постели так оглушающе-одиноко.
И не будет больше никакой хватки на запястьях.
Не будет прикосновений к лицу.
Не будет хриплого ?ш-ш-ш?, ловко отгоняющего самых темных, самых истовых демонов, когда-либо существовавших в его душе.
Никто не повернет его на бок, не притянет к себе.
Ни в чье плечо он не сможет уткнуться.
Ничьи пальцы не зароются ему в волосы так нужно, так правильно, так убивающе, так восхитительно ласково...
И он сломался, сломался абсолютно и неотвратимо, завыл, уткнувшись лицом в подушку, такую ужасающе, неправильно мягкую в сравнении с мускулистым плечом, в котором он нуждался.
И он тонул.
Он сгорал.
Он проваливался прямиком в преисподнюю.
И он не подыхал больше, потому что это было бы так легко – а он не заслужил свое легко.
Он лишился всего.
Он лишил себя всего.
И Тянь не разрешал себе этого – но был бесповоротно сломлен.
Чтобы здесь и сейчас, и никогда впредь не получить исцеления…
– Прекрати, – доносится откуда-то сверху тихая, сломленная мольба, шепот на грани слышимости, на грани существования, просто – на грани.
И Тяня резко, без предупреждения швыряет из самой сладкой мечты в самый большой кошмар и следом за этим – в реальность, которая ужаснее любого кошмара.
Ему хочется вернуться назад.
Хочется остаться в том мгновении чистого счастья подольше.
Остаться там на одну маленькую жизнь.
Или – на одну маленькую вечность.
Но волшебство уже разрушилось.
Пальцы больше не путаются в его волосах.
Мыльный пузырь лопнул, воздушные замки развеяло по ветру; розовые очки всегда бьются стеклами внутрь.
В Тяне уже столько стекла – он не думал, что там еще осталось для него место.
Но оно осталось.
Шепотом Шаня прошибает до самых костей, и Тянь не хочет, не хочет, не хочет…
Но заставляет себя.
Заставляет немного отодвинуться от колен Шаня – не может заставить совсем убрать руки.
Заставляет себя вскинуть голову – не может заставить перестать греться чужим теплом.
Заставляет заглянуть в карие глаза…
И мир рушится.
Во взгляде Шаня больше нет ужаса, там – только мольба, тихое и надломленное прекрати.
Прекрати. Прекрати. Прекрати прекратипрекрати
Это слово перетекает из чужих глаз Тяню прямиком под кожу, начинает набатом стучать в его воспаленном, обезумевшем сознании.
Прекрати.
Понимание выжигает что-то внутри.
До него наконец-то доходит.
Может, Тянь и не против, чтобы его доломали.
Может, он на самом деле и хочет, чтобы доломали – доломал единственный человек, который на это способен. Человек, который никогда добровольно этого не сделает.
Вот только…
В пропасть Тянь готовится лететь не один.
И ломает он сейчас не себя.
Шаня он уже изрешетил выстрелами и ножевыми, точечно и прицельно переломал каждую гребаную кость так, что почти в пыль – но Шань все равно смог слепить воедино то, что от него осталось, заставил себя подняться и идти, идти, идти.
Да, такое, как было у них, не проходит.
Не растворяется, не исчезает, это не выдрать из себя так просто и уж точно это не излечить.
И наконец до Тяня доходит – это не повод для ликования.
И если сейчас ломает он не себя…
Если закончит то, что делает…
Тянь разжимает пальцы. Убирает руки с ног Шаня.
Поднимается.
Небрежно – умирая – отряхивает джинсы от грязи.
Улыбается.
Улыбается.
У-лы-ба-ет-ся.
– Ты должен идти. Тебя ждут.
Шань смотрит на него в ответ с невообразимым ворохом эмоций, и Тянь заставляет себя не анализировать их – боится, что если начнет, то опять сорвется, опять бахнется на колени, опять начнет протягивать это ебаное сердце, которое сейчас с трудом запихивает в грудь, сшивая кожу грубыми, неумелыми, ломанными швами.
Сердцу в груди неуютно. Неправильно.
Сердцу в груди больно.
Сердцу хочется в родные ладони.
За гребаной равнодушной маской Тянь начинает скучать – там анализировать было нечего.
Там надеяться было не на что.
Там казалось, что сломать невозможно.
Улыбка прилипает к губам намертво.
Шань в ответ шумно выдыхает, кивает, еще мгновение-другое – слишком много, слишком мало, – и он наконец отводит взгляд, делает шаг, второй, огибает машину, садится на водительское кресло.
Хлопает дверца.
Звезды гаснут.
Перед глазами все начинает меркнуть.
Тянь ждет, когда мотор взревет и машина рванет вперед, чтобы разрешить наконец собственной улыбке осыпаться; самому себе осыпаться вслед за ней.
Но проходит секунда. Еще одна.
Машина продолжает стоять.
А потом Тянь сквозь нарастающий шум слышит резкое, отрывистое:
– Садись.
И не верит своим ушам.
А потом до него доходит – и Тянь давит зарождающийся в груди истеричный смех.
Потому что, ну конечно, конечно.
Это же Шань.
Шань, мать его.
Конечно, он не оставит Тяня где-то на безлюдной дороге, в гребаной заднице мира посреди ночи.
Какую бы херню Тянь ни творил, каким бы мудаком ни был, сколько бы не нарывался… Шань его не оставит.
Блядь.
– Все в порядке.
Улыбайся.
– Я доберусь домой.
Улыбайся, Хэ Тянь.
– Поезжай.
Улыбайся, мразь.
Тянь слышит раздраженный, нетерпеливый вдох Шаня – он даже эмоции его вдохов различает, господи, ебаный же пиздец, – а следом за этим повторяется раздраженное:
– Садись.
И Тянь понимает – у него нет выбора.Есть вещи, в которых Шаня не переупрямить.
Еще отчетливее понимает – он не особенно-то и хочет этот выбор.
Мысль о том, чтобы побыть с Шанем чуть дольше, чуть дольше дышать им, чуть дольше им жить, отзывается приятной, болезненной дрожью – мазохист хуев.
Так что Тянь открывает дверцу.
Садится.
Машина наконец срывается с места.
– Куда тебя везти? – неожиданно спокойно и ровно спрашивает Шань – и это не та равнодушная, холодная маска, это что-то другое, отстраненность другого уровня.
Тяню становится не по себе – ему кажется, он отступил слишком поздно и что-то все-таки успел неотвратимо, бесповоротно изменить;не в лучшую сторону.
Успел что-то сломать.А потом он вдумывается в вопрос, несколько раз недоуменно моргает, пока наконец не доходит.
Истеричный смех опять зарождается в груди.
Идиот.
Как с самого начала Шань мог везти его домой, если даже не знает, где он живет?
Переборов приступ неуместного веселья, Тянь все-таки называет адрес, и делает это не без доли удовольствия – мысль о том, что теперь Шань будет знать, немного греет.
Насколько вообще может греть, когда кажется, что наскоро наложенные швы сейчас разойдутся и сердце опять вывалится из груди, в которой ему не находится места.
Дальше они едут в тишине.
Взгляд Тяня то и дело соскальзывает с пейзажей за окном и возвращается к Шаню; тот кажется куда более усталым и изможденным, чем считанные минуты, а кажется – вечность назад, и чувство вины смутно ворочается в груди.
Тяню хочется стереть пальцами угрюмые, въевшиеся в кожу знакомо-незнакомые морщинки между бровей, хочется смазать и прогнать синяки под глазами, хочется заставить уголки губ приподняться в улыбке.
Ему хочется, ему так много хочется…
Но в результате он только делает хуже, он – причина этих нахмуренных бровей, и синяков под глазами, и устало опущенных уголков губ.
Он – причина всего худшего, что было в жизни Шаня.
И он талантливо продолжает быть этой причиной, делать еще хуже то, что и так давно похерил.
Тянь заставляет себя отворачиваться. Снова. И снова. И снова.
Но взгляд каждый раз возвращается.
Тянь – компас.
Шань – его Север.
Его мир.
Его конечная.
Кажется, что до его дома они добираются слишком быстро – Тянь одновременно рад этому и… и лучше бы ему остановиться на ?рад?.
Он выбирается из машины.
Отходит на пару шагов.
Оборачивается.
Натягивает на лицо улыбку.
– Спасибо.
Спасибо, что подвез, – должно быть.
Спасибо, что ты есть, – на самом деле.
Шань кивает и, вопреки ожиданиям Тяня, не уезжает тут же, вместо этого скользя задумчивым взглядом по его лицу, пока наконец не останавливается на губах. Смутная надежда, успевшая за какие-то доли секунды загореться внутри, безжалостно гасится, когда лицо Шаня искажается гримасой.
Тянь не сразу понимает, в чем дело, он проводит пальцами по собственным губам и от неожиданности вздрагивает, ощутив легкий укол боли – и до него наконец доходит.
Он забыл.
Внутренняя боль очень умело перекрывает боль внешнюю.
Так легко вновь вспоминаются бережные прикосновения Шаня, как он всегда осторожно обрабатывал каждую ссадину и синяк, как не вязались грубые, раздраженные слова с лаской пальцев, скользящих по коже.
Не вязались – и были единственно правильным, константой непостоянного мира.
Шань, ершистый и колючий – снаружи, заботливый и верный – внутри, он был константой, ориентиром и маяком.
И без него Тянь заблудился, забрел куда-то в темную чащу, потерялся в лабиринтах внутри себя – и выхода никак не найдет.
Поборов желание встряхнуть головой, чтобы выбить из нее лишние мысли, Тянь сосредотачивается на происходящем и хмурится, понимая, что гримаса Шаня – это чувство вины.
Точно не Шань здесь тот, кто должен чувствовать себя виноватым.
– Я сам нарвался, – раздраженно выплевывает Тянь, и тут же заставляет свой голос смягчиться, потому что бесит он только самого себя, и не имеет права вываливать это, еще и это, на Шаня. – Я заслужил.
Шань переводит серьезный, знакомо-упрямый – в груди больно и тепло, – взгляд карих глаз и смотрит Тяню в глаза.
– Вопрос не в том, что ты заслужил, – произносит он ровно. – Вопрос в том, чего я не должен был делать.
Несколько секунд они неотрывно смотрят друг на друга, и в голове Тяня пульсирует – блядь, блядь, блядь.
Потому что он опять близок к тому, чтобы упасть на колени, чтобы манипулировать, давить на болевые, делать все, быть конченной мразью, чтобы заставить Шаня остаться рядом с ним, чтобы не сдохнуть здесь же, на месте, как только Шань уедет, а он ведь уедет, уедет…
Тишину ночи разбивает короткий сигнал телефона.
Шань отводит взгляд.
Вытаскивает телефон из кармана, чтобы прочитать сообщение.
От кого оно, Тянь знает.
У этого знания – острые шипы, раздирающие нутро.
– Тебе пора, – выдавливает он из себя хрипло, то ли утверждая, то ли спрашивая, то ли отпуская.
Будто у него есть хоть какое-то гребаное право отпускать.
Шань быстро набирает ответ, засовывает телефон обратно в карман, опять поднимает взгляд на Тяня.
– Прощай, – говорит, не глядя проворачивая ключ в зажигании и укладывая руки на руль.
– До встречи, – поправляет Тянь, потому что знает: если не сдохнет – все равно не сможет отпустить.
В глазах Шаня что-то мелькает – Тянь опять заставляет себя не анализировать это, чтобы не сорваться, – а потом он переводит взгляд на лобовое стекло и уезжает.
Тянь не знает, сколько он продолжает смотреть его машине вслед даже после того, как та исчезает из виду.
Рука его рассеянно поглаживает место, где должны быть швы, не дающие его сердцу превратиться в пятно крови и гнили на асфальте.