Удар (1/2)

Из входной двери Тянь практически вываливается, делая жадный, глубокий вдох и тут же закашливаясь, когда морозный воздух впивается иглами в гортань.Начиная судорожно шарить по карманам, он наконец осознает, что пальто осталось висеть на стуле, и приглушенно матерится сквозь стиснутые зубы – сигареты остались там же. Прикрыв глаза, Тянь зарывается пальцами в волосы, и делает еще один вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Еще, еще и еще.

Кто-то задевает его плечом. Где-то капризно хнычет ребенок. Сигналит машина.

Вдох-выдох.

Ветер легко забирается под тонкую рубашку, оседает мелкой дрожью на коже.

Вдох-выдох.

Тянь заставляет себя открыть глаза. Сглатывает. Облизывает пересохшие губы.

Вдох-выдох.

Наконец почувствовав, что перестал задыхаться, он зачесывает волосы пальцами назад, проводит ладонями по лицу, массирует переносицу, скребет ногтями пробивающуюся на скуле щетину.

Удавка с горла никуда деваться не желает.

И нет у нее причин оттуда исчезать.

Сбегать Тянь не собирался и не собирается. Мысленно повторяет себе это раз, второй, третий – нужно было просто выдохнуть, вдохнуть, заставить себя дышать, но не бежать. Не сейчас.

Никогда больше.

В конце концов, он разворачивается вновь к входной двери и готовит себя к тому, чтобы вернуться в эпицентр личного шторма – но в ту же секунду ощущает, как в грудь ему кто-то врезается, слышит приглушенное:– Ох, простите!

Опустив взгляд, Тянь сталкивается с уже знакомыми мутно-карими глазами и чувствует, как тошнота заново подкатывает к горлу, как ощущение собственной беспомощности, слабости, ненужности свинцом перетекает в вены.

Зло скалится:

– Я попытаюсь, но ничего не обещаю.

Спокойное, бесстрастное выражение тут же слетает с лица Хао Ши, оборачивается гримасой брезгливости, стоит только понять, кто перед ней; глаза зажигаются презрением. Она резко отшатывается назад, будто споткнувшись о что-то мерзкое, и отходит на несколько шагов, засовывая телефон в карман.

Они сцепляются взглядами, и Тяню кажется, он кожей может ощутить, как накаляется, тяжелеет воздух вокруг них.

– Можешь не пытаться. Не хочу стать причиной перегрузки твоей системы, – тоже скалится, зло и предупреждающе.

Пальцы начинает покалывать от желания вцепиться в тонкую шею и переломить ее надвое. Пока они сидели за столиком, Тянь уже понял, что столкнулся не с изнеженной и кроткой девицей, которую можно было бы смахнуть с дороги одним простым движением руки.

Видимо, это в принципе не по части Шаня – изнеженные и кроткие. Он никогда не искал простых путей. Простых людей не искал тоже.

Ну, или они, непростые, всегда находили его сами.

Тянь сбежал оттуда на улицу, потому что не мог.

Не мог терпеть вид виновато, жалостливо ссутуленных плеч Цзяня. Не мог терпеть обвинительно-понимающие – ни черта ты на самом деле не понимаешь – взгляды Чжаня.

Не мог смотреть на то, как смягчается взгляд Шаня при взгляде на нее. Как уходит напряжение из его плеч. Как он садится немного боком, прикрывая ее, защищая наверняка инстинктивно. Об этой привычке Тянь прекрасно знает – когда-то Шань проделывал то же самое с ним, неосознанно выходил немного вперед, когда чуял идущую от кого-то угрозу, прикрывал собой, защищал.

Тяню всегда было весело, когда он проделывал это – и немного, самую каплю, так неотвратимо тепло.

Теперь же понимание того, насколько сильно перевернулись их жизни, переступили через ту точку невозврата, после которой Шань защищает не его, а от него, застревает в гортани горечью.

И хочется выдрать себе гортань вместе с этой горечью. Выдохнуть. Выблевать. Сдохнуть.

Не отпускает ощущение, что Тянь видит во взгляде Хао Ши это все возрастающее превосходство, высокомерие; это немое, безмолвное, но орущее громче любых слов: ?Посмотри. Он теперь со мной. Смотрисмотрисмотри…?

И это сжимает стальной хваткой внутренности, проворачивает их на сто восемьдесят и дальше, на триста шестьдесят, по кругу, и снова, и снова. До тошноты. До омерзения. До желания эти внутренности выблевать.

На публику же Тянь старательно улыбается.

Хао Ши в это время продолжает смотреть на него прямо, с вызовом. Поджимает губы. Настолько совпадение то, что она вышла на улицу следом за ним?

– Может, дашь мне пройти? – выплевывает она, и Тянь с деланным интересом оглядывается вокруг, насмешливо фыркая – мимо них снуют люди, но здесь достаточно места; не так уж и сложно было бы его обойти, если бы захотелось.

И, тем не менее, он заводит правую руку за спину, левую отводит в сторону и немного склоняет голову в поклоне, отходя в сторону и все так же не переставая улыбаться.

Лицо Хао Ши морщится в раздражении, она бросает на Тяня последний полный презрения взгляд и, буркнув что-то похожее на: ?Клоун?, – проходит вперед, опять вытаскивая телефон и принимаясь что-то в нем выискивать.

Тянь же смотрит ей в спину. Смотрит. Смотрит. Смотрит. Чувствует, как улыбка медленно соскальзывает, оплавленным воском сползает с лица. Не выдерживает и говорит негромко, но так, чтобы быть уверенным – услышит.

– Он все равно принадлежит мне.

Хао Ши замирает и несколько секунд никак не реагирует, а потом оборачивается – к уже почти привычному презрению на ее лице примешалось что-то, смутно похожее на жалость; так некоторые люди смотрят на таракана перед тем, как прихлопнуть его. От этого взгляда ядовитая ярость зарождается где-то в желудке.

– Боюсь тебя шокировать, – наконец отвечает она спокойно, с легким, каким-то усталым выдохом, будто разговаривает с упрямым, глуповатым ребенком, который не понимает, сколько будет дважды два, – но у нас двадцать первый век на улице. Людям вообще свойственно никому не принадлежать.

– Ты знаешь, о чем я, – все сильнее злясь, выплевывает Тянь. – Ты – просто замена. Если думаешь, что победила…

– Шань – человек, а не поле боя, – перебивает на полуслове, и припечатывает жестко напоследок: – А ты жалок, – после чего разворачивается, возвращая все свое внимание телефону.

Тянь же понимает, что больше ни секунды не выдержит.

Вернувшись к их столику, он подхватывает пальто, стараясь ни на кого не смотреть, достает из бумажника пару купюр, бросает их на стол, и наигранно-беззаботно, почти напевно произносит:

– На этом я вас оставлю, дорогие друзья. Появились дела. Желаю вам повеселиться!

И разворачивается, чтобы уйти, краем глаза замечая, как Чжань кладет руку на плечо обеспокоенному, успевшему приподняться Цзяню. Взгляд вскользь мажет по рыжей макушке, и Тянь заставляет себя сделать шаг по направлению к выходу прежде, чем опять залипнет.В этот раз улица встречает его противной моросью начинающегося дождя и тихим скулежом, доносящимся откуда-то из-под ребер.

Он не собирался бежать.

Он бежит.

Он действительно жалок.

***

Замок щелкает, когда он вжимает дверной звонок в третий раз.

– Тянь? – недоверчиво спрашивает открывший двери Чэн, щурясь на горящий в коридоре свет.

Одетый только в серые, фланелевые штаны, он, заспанный и взъерошенный, кажется до того домашним и незнакомым, что слегка растерявшийся Тянь только мычит что-то утвердительное в ответ и отпихивает его плечом в сторону, чтобы зайти внутрь.

Все-таки, иногда Тянь забывает, что брат у него – не робот, а человек, и спать ему время от времени свойственно; например – мимолетный взгляд на часы, – в четвертом часу ночи, как сейчас.

– У тебя же есть ключ, – то ли утверждает, то ли напоминает, но при этом точно не спрашивает Чэн, захлопывая дверь и опять щелкая замком.

– Есть, – не отпирается Тянь и проходит на кухню, тут же принимаясь рыться по шкафчикам в поисках кофе. – Понятия не имею, где он, – говорит вместо – я им никогда не пользовался и не воспользуюсь, потому что Чэн и так поймет, о чем он.

И действительно понимает.

– Ты всегда приходил сюда только по работе, – произносит Чэн спустя пару мгновений молчания вместо того, чтобы спросить – почему ты пришел?Мысленно Тянь задается вопросом – когда они научились говорить вот так, маскируя, скрывая, но все равно друг друга понимая? И ответа не находит. Возможно, они просто всегда были в куда большей степени братьями, чем Тянь привык думать.

Следом за кофе он находит турку, включает плиту и вдруг понимает, что ведет себя почти как Цзянь, когда тот заваливается к нему, как к себе домой. Морщится. Но от идеи приготовить кофе не отказывается – ему нужно что-то, чтобы немного прочистить мозги.

– Все бывает в первый раз, – да я в душе не ебу, почему, Чэн. В душе не ебу.

Тянь чуть скашивает взгляд и замечает, как Чэн едва заметно кивает самому себе, принимая такой ответ.

– Неплохой кофе, кстати, – кивает он в сторону турки, а Тянь слышит – и мне завари, и опять отворачивается к стене, чувствуя, как дергается уголок губ в намеке на улыбку.

У Чэна в квартире – минимализм. Минимум вещей, минимум жизни.

Максимум – дороговизны.

Возможно, в этом вся суть Чэна: он не распыляется на ненужные детали, не расходует себя на лишние эмоции. Все сухо, скупо, донельзя рационально, так, чтобы в стерильной чистоте не появилось поводов для сожалений.

Дубликат ключей от этой квартиры достался Тяню в течение часа после того, как Чэн официально стал ее владельцем – но не был использован. И вряд ли будет.

До сих пор Тянь ни разу не заявлялся к брату без предупреждения и веской причины, и все еще не может с полной уверенностью сказать, что подтолкнуло изменить этому правилу сейчас. Почему спустя несколько часов бесцельного шатания по безлюдным улицам ноги привели его именно сюда.

Сначала адрес галереи, потом автомастерской – Чэн был тем, кто все начал; и Тянь не уверен, хочет ли за это сказать спасибо или врезать по почкам.

?Шань – человек, а не поле боя?.

Он никогда не принадлежал тебе, придурок……но как сделать так, чтобы принадлежал?

Тянь все прокручивает, прокручивает в голове сцены в баре, то, как смягчался взгляд карих глазах, как расслаблялись крепкие плечи, как разглаживалась морщинка между бровей – и все это для кого-то другого. Не для него. Никогда больше не будет для него.

Вспоминает короткий обмен репликами на улице – и кипит тихой яростью, сгорает все возрастающей ненавистью.

Потому что Шань идет дальше.

У Шаня новые привязанности.

Новая жизнь.

В которой Тяню, свалившему в закат, когда сильнее всего был нужен, места нет. Но он сам не хочет никакой новой жизни. Он хочет воскресить вполне конкретную старую; отмотать пленку назад, вернуться на десяток-другой глав и оживить старые снимки, заставить их снова дышать.

У него по венам течет концентрированная зависимость и дело не столько в том, что ее нельзя вытравить – вытравливать ее не хочется. Останется ли хоть что-нибудь в этой пустой оболочке, если изгнать из нее всех призраков прошлого, все солнечные улыбки и теплые взгляды карих глаз, всю потребность, которой он существует?

К тому моменту, когда из коридора доносятся тяжелые шаги, Тянь уже сидит, уткнувшись взглядом в свою кружку с кофе, и не знает, что хочет сказать. Хочет ли вообще хоть что-то говорить.

Отвлекшись от своих мыслей на эти посторонние звуки, он поднимает взгляд и узнает человека, стоящего в дверном проеме со знакомо сложенными на груди руками.

– Я пойду. Смотрю, у тебя здесь… дела нарисовались, – обращается Хуа Би к Чэну, и при этом вскользь мажет по Тяню равнодушным нечитаемым взглядом.

Да, точно – Чэн же человек, а не робот; надо почаще себе об этом напоминать.

Мозг сам анализирует то, что видит, даже если Тянь этого не хочет: заспанный, взъерошенный Чэн; Хуа Би в немного помятой, несвежей одежде; его влажные волосы; несколько недостающих пуговиц на рубашке.Сложившаяся картинка, возможно, должна удивить, вот только Тяню по большому счету плевать.

А вот Цзянь, пожалуй, был бы в восторге.

Ответные эмоции Чэна выражают лишь несколько углубившихся продолговатых морщин на лбу – и те Тянь замечает только потому, что слишком хорошо его знает.

– Ладно, – кивает Чэн. – Увидимся на работе.

Хуа Би кивает так же лаконично и уходит, больше не сказав ни слова. Тянь передергивает плечами и чувствует что-то смутно похожее на вину; в конце концов, внезапно поднявшая голову и ощутимо пнувшая под ребра совесть не дает ему промолчать, когда спустя пару секунд слышится хлопок двери:

– Ты мог бы просто выставить меня, – извини, что помешал.

– В следующий раз так и сделаю, – извинения приняты.

– Будто я еще когда-нибудь добровольно к тебе приду, – хорошо.

Они с Чэном смотрят друг другу в глаза несколько секунд, а потом синхронно отпивают кофе из своих кружек.

Некоторое время на кухне царит молчание, которое кажется до странного уютным, умиротворенным, успокаивающим – наверное, в какой-то другой жизни, в другой вселенной это могло бы быть для них, двух обычных братьев, чем-то нормальным и привычным. В груди начинает тянуть незнакомая, вязкая тоска по тому, чего у них не было и никогда не будет – Тянь отмахивается.

Он пришел сюда не для этого.

Но для чего?..

Продолжая перебирать свои мысли в попытке понять, что вообще здесь делает, Тянь опаздывает – Чэн нарушает тишину первым.

– Ты многое говорил мне за эти годы, – произносит он, и насторожившийся Тянь поднимает взгляд; Чэн сидит, лениво ведя большим пальцем по контуру кружки и смотрит куда-то в точку над головой Тяня. – Но ни разу не винил меня.

Это бьет одновременно тотально мимо – и ужасающе прицельно.

В очередной раз за эту ночь Чэн будто улавливает поток его мыслей, но при этом опять не договаривает, не уточняет, о чем идет речь – и Тянь все равно опять его понимает, вытягиваясь в струну.

Вспоминает доверчиво глядящие черные глаза-бусины, вспоминает отливающую золотом на солнце шерсть, и мягкий язык, вылизывавший его щеки, и тихое, радостное тявканье.

И следом за этим вспоминает, как впервые вошел в двери квартиры Чэна – еще той, старой квартиры, – как ему на встречу ломанулся огромный, до одури счастливый пес. Со знакомыми глазами-бусинами, знакомой шерстью, знакомой радостью в лае, которым стало когда-то тихое тявканье. И знакомым мягким языком, спустя минуту вылизывавшим его щеки.

Почему-то Тянь с первой секунды был твердо уверен, что этот пес – тот самый щенок, воспоминания о котором мучили годами. Годами мучила мысль о том, что Чэн бездушно его убил.

Наступать на те же самые грабли опять Тянь никогда не собирался.

В конце концов, не тогда, когда вокруг разбросано так много новых граблей, которые только и ждут, когда же на них наконец наступят.

– Потому что ты слишком много на себя берешь, брат, – хмыкает Тянь, впервые за долгие годы называя Чэна вслух братом. – Я не настолько безнадежен, чтобы оказаться не в состоянии совершать свои ошибки самостоятельно.

Ты не виноват. Ты никогда не был виноват. Блядь, только не говори, что все это – твое гребаное чувство вины.

Наверное, Тянь не должен чувствовать себя настолько ошарашенным, сбитым с толку, загнанным в угол; наверное, на самом деле он всегда знал, догадывался – но запрещал себе об этом думать. Просто потому, что это же Чэн.Чэн не позволяет себе лишних иррациональных эмоций.Чэн не мог повесить на себя вину за то, в чем не виноват.

Не мог.

Но…

Тянь прекрасно помнит те его слова. Помнит холодный взгляд, помнит жесткие, жгущие внутренности нотки в голосе: ?ты тратишь на него время впустую?, и ?тебя ждет большое будущее?, и ?перестань ломать себе жизнь?.

Но те слова никогда не были решающими. Решающим всегда было только дерьмо в его собственной голове.

Почему Чэн говорил то, что говорил, понять было не так уж и сложно, стоило только перестать отрицать очевидное. Между ними – много недопонимания, много разногласий, много злобы и много ненависти, но Чэн всегда о нем заботился. Всегда, хоть и своими своеобразными, часто болезненными методами.

Недавний визит Чэна в его квартиру.

?Хотя бы попытайся что-то исправить?.Адрес галереи.Автомастерской.Телефонный разговор.?Вариант – хочу видеть тебя счастливым, ты вообще не рассматриваешь??То, что Чэн поддерживал связь с Шанем……в то время как Тянь оборвал все связи разом.

Пожалуй, эта забота и есть самое иррациональное из всего, что можно себе представить.Несколько секунд Чэн внимательно всматривается в лицо Тяня, будто выискивает в нем что-то, затем кивает, кажется, по большей части самому себе и поднимается, чтобы подойти к турке.

– Будешь еще кофе? – спасибо.

Тянь смотрит в свою почти полную кружку. В горле першит; он заставляет себя выдавить хриплое:

– Да, – это тебе спасибо.

***

Дома на него все давит, его все душит.

Давят стены, давит постоянно попадающаяся на глаза картина у стены, давит оглушающее одиночество, болезненная пустота в этой полупустой квартире; душат, пережимают трахею собственные мысли – о днях в автомастерской, о встрече в баре, о разговоре с Чэном. О прошлом, прошлом, прошлом.

В конце концов, Тянь не выдерживает – его пришибает.

Потому вечером он идет по улице, прикидывая, где ближайший бар – дома отыскалась только четверть бутылки виски, чего оказалось катастрофически мало, – когда случайно выхватывает краем глаза знакомую рыжую макушку и резко тормозит.

Просканировав взглядом чужие, мелькающие впереди лица, он очень быстро находит среди них идущего ему навстречу Шаня, и тут же морщится – конечно же, тот не один.

Едва заметная, нежная, непривычная улыбка мелькает на его губах, и от одного ее вида сердце начинает ебашить о ребра так, будто хочет их проломить; адресована эта улыбка идущей рядом Хао Ши. Понимание этого сильнее затягивает уже привычную удавку на горле.

Можно было бы пройти мимо.

Можно было бы сделать вид, что не заметил.

Можно было бы подойти и разбить их идиллию всего парой слов.

Можно было бы…

Но Тянь всегда мастерски выбирал худшие варианты из возможных.

Поэтому он расстегивает куртку и несколько верхних пуговиц рубашки, закатывает рукава до локтя, взъерошивает волосы и опять присматривается к снующим по улице людям, быстро найдя того, кто ему подойдет.

Расправив плечи и надев на лицо самую пьяную и шальную улыбку из своего арсенала, Тянь, пошатываясь, опять движется вперед. Когда он доходит до высокого, довольно крупного парня, разговаривающего со своими дружками у обочины – ?случайно? задевает его плечом.

– Эй! Смотри, куда идешь! – громко возмущается Тянь, краем глаза продолжая следить за огненной макушкой и чувствуя, как в груди становится теплее, когда Шань оборачивается на крик.

– Я стоял, вообще-то. Это ты в меня врезался, – хмурится парень, и Тянь понимает, что не ошибся; довести его до точки кипения будет не так уж и сложно.

Но еще он понимает кое-что другое – даже если Шань на эту сцену не отреагирует и пройдет мимо, перспектива быть избитым кажется не такой уж и плохой. И вот это, пожалуй, уже не совсем нормально.

С другой стороны, то, что Тянь притворяется пьяным и нарывается на драку по весьма сомнительным причинам – тоже не совсем нормально.

Когда он вообще в последний раз делал что-то нормальное?

– Так ты такой здоровый, что занял пол улицы. Сложно не врезаться, – ядовито скалится Тянь, и замечает, что Шань теперь в одиночестве огибает идущих мимо людей и движется по направлению к нему.

Отлично.

– У тебя проблемы, парень? – доносится до него недовольный рык, и Тянь опять концентрирует внимание на стоящем перед ним парне – его огромные ручищи уже сжаты в кулаки, а стоящие рядом дружки понемногу отступают в стороны, явно не собираясь лезть в это дерьмо.

Тянь только открывает рот, чтобы ответить – но чувствует, как его за ворот куртки оттягивают назад и перед лицом наконец оказывается знакомый рыжий затылок.

– Никаких проблем, – Шань поднимает руки перед собой, демонстрируя мирные намерения, пока Тянь даже не пытается скрыть довольную улыбку; в конце концов, он ?пьян?, ему можно выглядеть, как пришибленный придурок. – Мой… – небольшая заминка, – друг просто немного перебрал. С ним бывает. Я прошу за него прощения.

И это не тот, пятнадцатилетний Шань, который регулярно влезал в драки, который скорее дал бы переломать себе ребра, чем согласился произнести вслух вот это ?я прошу прощения?. Но и не девятнадцатилетний, которого Тянь помнит так ясно, так четко, что это должно пугать – более спокойный, более рассудительный, переставший лезть на рожон просто так, но все еще остро переносивший уколы, нанесенные собственной гордости.

У этого Шаня тихий, ровный, сочащийся уверенностью и силой голос; гордость этого Шаня явно не зависит от какого-то рандомного, встреченного на улице придурка. После всех их случайно-не-случайных встреч и пересечений чего-то такого Тянь и ожидал.

И ему нравится этот новый, знакомо-незнакомый, волевой Шань. Тянь от него откровенно тащится.

Успевший войти в раж, он уже хочет выкрикнуть что-то вроде: ?Какое, нахрен, прощение?? – но заставляет себя прикусить язык. Все-таки его идеальный – идиотский – план не предусматривал втягивание Шаня в драку.

Парень придирчиво, но уже не так злобно и явно сомневаясь смотрит на Тяня, и тот, пользуясь случаем, ?путается? в собственных заплетающихся ногах, и распластаться по асфальту ему не дает только знакомая хватка на плече.

Тянь ликует.

– Ладно, – соглашается парень, и переводит на Шаня взгляд, в котором уже мелькает намек на уважение и сочувствие. – Заберешь этого, – кивок в сторону Тяня, – отсюда и сделаем вид, что ничего не было.

– Хорошо, – все так же спокойно, ровно отвечает Шань, и, продолжая удерживать Тяня за плечо, оттаскивает его в сторону – а тот даже не думает сопротивляться и послушно следует за тянущей его вперед рукой.Но стоит им отвернуться от компании, отойти в сторону – и маска спокойствия начинает трещать, шелушиться, опадать кусками; из разломов сочатся пока слабые отголоски клокочущей, искренней ярости, которая нарастает с каждым сделанным шагом, которая ощущается нутром, и Тянь ею наслаждается, упивается. Это первая настоящая, живая эмоция, выплеснутая на него за все время с того дня, как они снова встретились.

Отойдя наконец на приличное расстояние, Шань резко останавливается и зло встряхивает Тяня, как нашкодившего щенка, шипит ему в лицо:

– Какого хуя?

– Все в порядке? – слышит Тянь прежде чем успевает ответить, прежде чем успевает насладиться молниями, начинающими сверкать в карих радужках; и понимает, что вопрос задала эта сука, Хао Ши, мать ее, которая опять оказалась рядом.

Он не дает Шаню ничего сказать. Подходит вплотную. Вплетает свои пальцы в его волосы. Притягивает лицо ближе.Смотри на меня. На меня. Только на меня. Всегда.

Пьяно улыбается:

– Солнце.

Шань с отвращением перехватывает его руки за запястья и отрывает от себя, на секунду-другую концентрируясь взглядом только на глазах напротив – Тяню кажется, что время на секунду перестает течь, весь мир замирает, перестает существовать, и он действительно чувствует себя убитым в хлам.

А потом на лице Шаня мелькает что-то странное, какая-то догадка, узнавание – Тянь не успевает ухватиться и понять, что это, так быстро оно исчезает.

Шань выпускает его запястья. Вздыхает. Зарывается пальцами в волосы. Опять хватает Тяня за плечо, когда тот начинаетпошатываться.

Поворачивается к Хао Ши, уже взяв себя в руки и выглядя куда спокойнее.

– Ты доберешься сама домой?

– Конечно, – хмурится та. – Я в состоянии о себе позаботиться. Но в чем дело?

– Я не могу этого, – тяжелый вздох, кивок в сторону Тяня, – так оставить. Вляпается во что-нибудь, сама видела.

На секунду эти двое сцепляются взглядами, говорят о чем-то без слов и Тяню хочется разрушить, разбить их секунды молчаливого понимания, которые бьют по нутру прицельно и точечно осознанием собственной ничтожности, ненужности, оглушительным ты здесь лишний, лишний, лишний…

Тянь сглатывает это ощущение, заталкивает его поглубже в себя, концентрируясь на близости Шаня, упиваясь ею до краев.

– Ладно. Я понимаю, – уступает в их бессловесном разговоре, не спорит Хао Ши, но Тянь замечает брошенный на него неприязненный взгляд и отвечает на него тем, что наваливается на Шаня всем телом, продолжая бормотать пьяные, бессвязные глупости, и утыкается носом ему в ключицу.Тот вздрагивает и тут же стряхивает его с себя, но эта мимолетная реакция отзеркаливается приятной дрожью вдоль позвоночника Тяня.

– Позвонишь, как доберешься? – спрашивает Шань, и Хао Ши в ответ смотрит на него и улыбается:

– Позвоню.

Тяню хотелось бы сказать, что он видит в этой улыбке фальшь, или лицемерие, или мастерскую игру – но на самом деле в голове всплывает мысль о том, что Чжань улыбается Цзяню похоже, когда тот начинает разводить суету и беспокоиться из-за мелочей.

Мысль о том, что Шань может улыбаться ей так же, вонзается ржавым гвоздем под ребра – Тянь малодушно прикрывает глаза, опасаясь увидеть даже тень этой улыбки.

Спустя несколько минут Шань уже заталкивает его в салон своей явно подержанной, но ухоженной машины, и они трогаются с места. Но в пути проходит не так уж много времени – а может, просто нещадно залипающий Тянь не заметил, как оно утекло.

Машина останавливается на обочине, где-то посреди пустынной, безлюдной дороги, и Шань продолжает смотреть странным, нечитаемым взглядом куда-то вперед. Его пальцы так крепко сжимают руль, что Тяню кажется, еще секунда – пластик под ними пойдет трещинами.

Проходит секунда, другая, третья – а кажется, другая-третья вечность.

Тянь ловит эти мгновения пугающего, предостерегающего безмолвия, дышит осознанием собственного существования, когда здесь, рядом, на расстоянии в считанные дюймы тот, кем это существование обусловлено, на ком оно завязано.Скользит взглядом по побелевшим костяшкам, по вздувшимся на внутренней стороне запястий венам, которые скрываются под закатанными рукавами старой, потрепанной кожанки. И дальше, к напряженной, одеревеневшей шее, к сжатым в тонкую линию губам, к всполохам рыжего пламени, к заострившимся скулам, к синякам под глазами, к этим самым глазам, глядящим на что-то, чего не видит Тянь.

Борющимся с чем-то, чего Тянь не знает.

А потом Шань выплевывает:

– Выметайся, – и полностью ушедший в свои мысли Тянь от неожиданности дергается.

Судорожно сглотнув и облизав пересохшие губы, он заставляет себя вытолкнуть из глотки смешок и следом за ним – деланно-веселый, театрально-пьяный и болезненно дерущий глотку вопрос старательно заплетающимся языком:

– Серьезно? Вот так…

– Я знаю, что ты не пьян. Выметайся, – жестко перебивает его Шань, при этом сам наконец выпускает руль из мертвой хватки и открывает дверцу машины, чтобы выйти.

На секунду Тянь прикрывает глаза и шумно выдыхает. Что-то внутри него отзывается нежностью при мысли о том, что Шань все понял – конечно же, понял, как мог не понять после всех их лет на двоих? – но все равно остановил драку, все равно выбрал его, все равно захотел убедиться, что никуда Тянь не вляпается, все равно…