Удар (2/2)
Но сейчас они остановились, и внутренности тревожно скручивает в узел – что бы Шань сейчас ни собирался ему сказать, Тянь не хочет это слушать. Тянь не хочет выходить из машины.Тянь хочет продолжить свое представление, хочет корчить из себя ничего не понимающего идиота, хочет пьяно цепляться за Шаня и вдыхать запах машинного масла, и пота, и чего-то знакомого, важного, нужного, прошедшего через все эти годы, когда они не были рядом.
Полная луна непривычно, неправильно ярко высвечивает пустынную дорогу впереди, мажет обжигающим следом где-то под коркой, и Тянь заставляет себя выйти вслед за Шанем, ступая на землю привычно-твердо.
Когда он захлопывает дверцу машины и поднимает голову, то опять натыкается не на злость и ярость, которых ожидал – на которые надеялся.Все, что выражает собой Шань – это вселенская усталость.
Заебанность миром, проблемами, Тянем.
Наконец, их взгляды встречаются, и Шань спрашивает:
– Ты не отъебешься от меня просто так? Чтобы я ни делал – ты продолжишь лезть в мою жизнь, да?
Тянь ничего не отвечает. Они оба знают ответ.
Шань шумно выдыхает.
– Чего ты хочешь от меня?
Устало. Разбито. Заебанно.
Обреченно.
И Тянь наконец признается перед самим собой, что какой-то, совсем обезумевшей своей частью надеялся, что наконец заставил Шаня переступить свой предел. Что вот сейчас ему врежут. За все.
За ту встречу в кофейне.
За упоминание Линг.
За часы, которые провел в автомастерской.
За уборную.
За все эти годы порознь.
За то, что сбежал.
Надеялся получить наконец по роже – и выдохнуть.
И, может, этим выцарапать у жизни свой второй шанс.
Ночная прохлада забирается под распахнутую куртку колючими, ядовитыми прикосновениями, вызывая легкую дрожь, но остужая разгорающуюся панику.
Тянь облизывает пересохшие губы.Вдыхает.Сжимает руки в кулак.
– Я хочу нас.
Выдыхает.
– Обратно.
Вдыхает.
– Как когда-то.
Выдыхает.
Тянь чувствует себя капризным, требовательным ребенком, верещащим посреди магазина с игрушками ?хочу!? – но ничего не может с собой поделать. Сдохнет же к хуям, растворится в едкой горечи внутри себя, потеряется где-то среди мыслей об утраченном, попытается сбежать от себя – и заблудится, и никто не отправится искать.
Потому что никому он нахрен не нужен.
Даже себе он нахрен не нужен.
Вот Шаню когда-то был нужен. А, оказывается, это чертовски важно – быть нужным кому-то.
Тяню понадобилось пройти через годы и разрушить себя до основания, чтобы это осознать. Еще сложнее осознать обратную сторону этой медали: оказывается, это чертовски важно – когда тебе нужен кто-то.
Возможно, это единственная причина, почему он до сих пор существует – не живет, но существует. Потому что нужен в голове существовало всегда, даже тщательно подавляемое и игнорируемое.
Совершенно потерявшись во времени, Тянь не понимает, сколько секунд, минут или вечностей они молчат – только продолжает вглядываться в знакомое лицо, ища в нем отголоски чего-нибудь. Такого же желания вернуть все назад, такой же тоски, такой же эгоистичной, лицемерной потребности.
Хотя в глубине души знает, что не найдет.
Из них двоих за лицемерие и эгоизм отвечал всегда только один.
Шань отдавал.
Тянь брал.
Закон их отношений.
Лунный свет высекает изможденное, осунувшееся лицо, путается в ресницах, в тенях под скулами, странно-болезненно подчеркивает каждую новую морщинку – или это Тянь видит то, чего на самом деле видеть не может. А потом на это бесстрастное лицо наползает улыбка – и ощущение фатального проигрыша, дробленных костей почти заставляет пригнуться к земле.
Шань улыбается, но в этой улыбке нет ни тени веселья, или злобы и ненависти; из нее концентрированным ядом сочится боль, боль, боль. Маски на этом лице больше нет.
Тяня тоже скоро не будет.
– ?Нас?? А были когда-то мы?
Удар.
Ментально прилетает в ребра.
– Если бы были мы, ты сбежал бы от этого мы так просто?
Удар.
В скулу.
– Посреди ночи, пока я, блядь, спал!
Удар. Удар. Удар.
Ребром ладони по горлу. Кулаком в нос. Коленом в живот.
– Просто исчез из моей гребаной жизни, не сказав ни слова! Это, по-твоему, можно было назвать мы?
Удар.
Выстрелом навылет. В грудину.
Больше Шань не улыбается, свои последние слова он выкрикивает в пустоту ночи, и Тяню бы порадоваться тому, что вот оно, наконец, спровоцировал, вытащил наружу, получил то, чего, мудак, добивался.
Но истекать кровью и радоваться получается плохо.
Видеть, как истекает кровью единственно важный человек рядом, и радоваться этому, получается еще хуже.
Замолчав, Шань отступает на шаг, другой, упирается боком в дверцу машины и закрывает лицо ладонями; Тяня вновь тянет к нему на знакомых, давно выработанных рефлексах, и останавливает движение только совсем тихое, почти призрачное на контрасте с предыдущим криком:
– Я даже не знаю, что я сделал не так.
Тянь так и замирает с рукой, повисшей в воздухе.
И это уже не удар и не выстрел.
Это ощущается так, будто ему на живую вспороли живот и вытащили наружу внутренности.
В жалости к себе, в попытках защитить и оградить себя Тянь забыл, не думал, даже не представлял, что годами все могло существовать для Шаня в этих словах – я даже не знаю, что я сделал не так.
Что вину за то, что сделал Тянь и в чем виноват только Тянь, он мог навесить на себя. Кажется, это можно считать очередным открытием, еще одним уебанским талантом – не замечать, как истекают виной важные ему люди, которым винить себя не за что.
Тянь хочет сказать…
Ты ничего не сделал.
И…
Ты был идеалом.
И…
Ты был гребаным совершенством.
Я тебя не заслуживал.
Не заслуживаю.
Никогда не заслужу.
И…Я просто был трусом.
И эгоистом.
И мудаком.
И всегда таким буду.
– Я… – Тянь открывает рот, чтобы сказать хоть что-то, но Шань прерывает его фыркающим, болезненным смешком, вонзающимся еще одной иглой под ребра.
– Если собираешься оправдываться – то иди нахер, – он наконец отводит ладони от лица, поднимает голову, и…
удар удар удар ударудар
Тянь бы предпочел, чтобы его пытали, чтобы сломали ноги, чтобы содрали кожу живьем. Только бы не видеть этого.
Не этот взгляд. Потухший, убитый, болезненно горький.– Этот поезд давно ушел. Блядь, да он не ушел, его подорвало и разнесло в щепки к хуям.
И это последняя капля, чаша переполнена и боль рекой льет через край. Это слишком. Слишком. Тянь так сильно хочет перебить эту, ментальную боль, физической, ощутить что-нибудь, кроме этого разъедающей внутренности месива из страха, паники, вины-вины-вины.
Хочет вновь увидеть во взгляде напротив ярость и злость – они знакомее, понятнее, ближе и на тысячу каменных глыб на его спине легче. Легче, чем эта обреченность. Чем эта маленькая смерть в теплых карих глазах.
И он делает то, что умеет лучше всего.
Тянь включает мудака.
– Я смотрю, кто-то не тратил время даром и отрастил себе нехуевое самомнение? – зло скалится, щерится, заталкивает дальше, глубже, заглушает тот голос, который орет благим матом и приказывает перестать говорить хуйню.
Этот голос ему прекрасно знаком.
Это в его голове заходится криком Шань, пока настоящий Шань смотрит на него взглядом, в которомрядом с тотальной убитостью мелькает отголосок замешательства, быстро сменяющийся пониманием.
Я делаю это ради тебя.
Обманывать себя больше не выходит.
Ты делаешь это только ради себя, ублюдок, – рычит Шань в его голове, и Тянь с ним соглашается.
И игнорирует его, щерясь еще шире.
Видеть твою боль оказалось слишком больно.
А я слабак.
Я всегда был слабаком и трусом.
– Ты прав. Не было никаких ?мы?. Был я и очень удобная рыжая шавка рядом.
Удар.
Боли в карих глазах становится еще больше, она рикошетит в Тяня, бьет его куда-то в желудок, и он стискивает зубы, морщится, мысленно матерится.
Это не то. Не то.
Что ж ты делаешь, мудак!
– Но ты прекрасно выучил мои уроки, правда?Удар.
– Теперь есть ты и удобная шавка рядом с тобой.Удар.
– Как там ее?Удар.
– Хао Ши?
Удар.
И вот оно. Тянь видит это. Боль идет трещинами, из прорех опять начинает сочиться злость. Ярость. Знакомое желание защитить того, кто дорог.Только теперь этот кто-то не Тянь.
Теперь защищают от Тяня.
Понимание этого поднимает волну злости в его собственной груди.
Остановись, ублюдок. Остановись, блядь!
– Ты ничего не знаешь, – шипит Шань, пальцы вцепляются в дверцу автомобиля, костяшки белеют.
Шаг. Второй. Третий.Тянь подходит ближе.
Вплотную.
Скалится.
– Я разве не прав? Ты остался один. Я бросил тебя. Мать умерла…
– Не смей говорить о ней, мразь! – рычит, вцепляется пальцами в рубашку Тяня и тянет на себя, так, что они почти соприкасаются носами.
И Тянь наслаждается.
Жадными глотками пьет чужую злость, слизывает ярость с коньячной радужки, пьянеет ею и окончательно срывается в обрыв.
И со всей силы вдавливает болевую.
– О чем говорить? О том, что ты слабак? Что не смог ее спасти?
УДАР.
Отступает на шаг, второй; ноги едва удерживают, когда он оказывается близок к тому, чтобы завалиться спиной на асфальт. Челюсть саднит, и Тянь почти восторженно ощупывает ее пальцами, чувствуя, как во рту скапливается кровь – сплевывает в траву.У Шаня всегда была тяжелая рука и хорошо поставленный удар.
Опять поднимает взгляд.Опять подходит ближе.
Опять скалится.
– Маленькая истеричная сучка. Не нравится слушать правду?
Давай. Выбей из меня все дерьмо. Давай!
Шань молчит. Сжимает кулаки. Сдерживается.
Тянь продолжает давить.
– Но придется слушать, пока не заткнешь меня.Шань молчит.
Тянь бьет.
– Ты думал, что был нужен мне?Удар.
– Так же нужен, как я тебе?Удар.
– К такому уличному дерьму, как ты, даже прикасаться было противно.
Удар.
– Ты был хорошей игрушкой. Строптивой.
Удар.
– Но быстро превратился в глупого, влюбленного щенка.
Удар.
– Которого оставалось только выбросить…
УДАР.
Наконец кулаком прилетает в скулу, костяшки мажут по кончику носа и боль расцветает под кожей.
Тянь скалится.
Шань опять хватает за ворот рубашки, тянет на себя. Шипит:
– Какого хера ты не бьешь в ответ?
Тянь чувствует, как собственный оскал размывается, тает при взгляде в эти разъяренные, огнем пылающие глаза.
– Дерись, мать твою!
Тянь чувствует, как капля крови из разбитой губы стекает по подбородку, тянется дорожкой по шее, собирается в ямке ключицы.
Тянь чувствует.
Я уже избил тебя до гематом, до переломов, до внутреннего кровотечения. Как ты мог не заметить?
А в карих глазах боли все равно больше, чем злости. Там кто-то продолжает умирать, медленно и мучительно, прямо перед ним умирать – и наверняка не в первый раз.
И это осознание – так вот, что ты обычно прячешь за своим спокойствием и равнодушием.И это понимание – и все это сделал с тобой я.
Злость не срабатывает.
Ничто не срабатывает.
Тянь вспоминает Линг, ее мягкую улыбку, ее стальной взгляд. Вспоминает больницу, вспоминает палату с лиловыми занавесками, вспоминает пустые глаза Шаня, его холодные руки, собственную потребность их согреть и прогнать эту пустоту.
Это казалось страшным.
Так сильно увязнуть в тебе.
И думает, каким дураком был. Это не страшно. Страшно – когда иллюзия целостности развеивается и ты видишь осколки, оставшиеся от самого сильного человека, которого знал в своей жизни.
Но Шань опять берет себя в руки, взгляд становится тверже и яснее, осколки на глазах Тяня собираются воедино и напоминают о себе только трещинами, которых не заметишь, если не знать, куда смотреть.
Представляет его себе, сломленного и опустошенного в коридоре больницы, с наваливающимся на плечи тотальным, абсолютным, оглушительным одиночеством.
Смотрит на него сейчас, собравшего самого себя обратно по кусочкам, продолжающего упрямо идти вперед, несгибаемого, хранящего внутри столько боли, что одно осознание этого оглушает.
И чувствует, как подкашиваются ноги.
Разбитая губа продолжает сочиться кровью.
Изнутри кровью сочатся оба.
Тянь думает – ты мое божество.
Я бы тебе поклонялся.
Я бы возвел тебе алтарь.
Я бы приносил тебе в жертву города, вселенные, самого себя.
И молился бы за то, чтобы ты разрешил преклонять пред тобой колени.
Дышать тобой.
Жить только тобой.
Тянь ничего не говорит.
Тянь знает, что никакие слова здесь не помогут.
Все, что ему остается – это медленно стечь на колени и снизу вверх смотреть, смотреть, смотреть в восхитительно родные, разрушающе нужные глаза человека, глядящего на него со все возрастающим ужасом.
И чувствовать, как разваливается на атомы, чтобы каждым из этих атомов принадлежать только ему.
Своему божеству.
Отныне и во веки веков.
Аминь.