Дрожь (1/2)
Свет уличного фонаря отражается в зеркальной поверхности шлема бликами, растекается пятнами на чернильно-черном и разбивает темноту яркостью. Когда картинка перед глазами начинает идти рябью и уплывать, Тянь смаргивает наваждение, смаргивает еще раз и еще. До него не сразу доходит – проблема не в зрении.
Просто руки заходятся тремором, и зажатый в них шлем уже порядочно дрожит. Ком в горле никак не сглатывается, а сердце продолжает захлебываться тахикардией – и это приступ, это обострение, это ебаное помешательство.У его обсессии – рыжие ресницы вразлет, острыми иглами впивающиеся в диафрагму, и вековой холод в глазах, которого хватит на тысячу Арктик.А в собственной голове стоит на повторе, воспроизводится снова, и снова, и снова…
?Больше никогда не прикасайся ко мне?.
Это же так очевидно, так понятно и логично, что не должно стать откровением…
Но оно почему-то становится.
Кажется, он ошибся, тишина никогда не была проклятьем. Тишина была гребаным благословением на изломе.
Тянь думает о том, что проебал тот момент, когда у них начала устанавливаться собственная рутина, обыденность-на-двоих. Когдаопостылевшая, дравшая глотку тишина начала вплетаться в его жизнь размеренно, медленно превращаясь в личную константу, в личную опору, в личное заземление. Но ему же страдать бы на ровном месте. Ему же всегда мало, мало, мало….
Он не умеет ценить то, что есть.
Он научился только разбивать, дробить, хуярить кувалдой так, чтобы оставалась только пыль.
Проебывать даже те шансы, которых изначально не было – это нужно иметь талант. И у Тяня он явно от рождения. Наверное, это еще одно семейное – гнилое ДНК гнилому отпрыску.
?Больше никогда не прикасайся ко мне?.
За ребрами тоскливо ноет по тишине.
Пальцы дрожат.
Реальность его тоже дрожит.
И хотелось бы обвинить какого-нибудь мудака, сидящего высоко в небе или глубоко в преисподней, а лучше сразу обоих; составить для них список претензий, перечень нанесенного ущерба, сунуть под нос и зло оскалиться – как расплачиваться будем, судари? Как исправлять, как склеивать, как отматывать назад к точке несохранения, после которой все пошло по пизде?
Одна проблема – предъявлять некому.
Тянь вообще с детства мальчик самостоятельный, так что по пизде он тоже все пускает самостоятельно. Вот такой вот молодец.
Блядь.
Взгляд скользит по улицам, по машинам, с плеском разрезающим лужи на двое и на тысячи капель; к снующим мимо людям, зябко кутающимся в куртки.Дождь закончился. День закончился.
Саморазрушение продолжается.
Автомастерская остается за спиной, и Тянь прилагает все усилия, чтобы не обернуться и не смотреть, смотреть, смотреть. На что там смотреть? Старая рухлядь, выцветший кирпич. Внутри – люди-роботы, такие же, как и снаружи.
Ничего там важного не осталось. Ничего, кроме его души.
Он-то думал – выгорела, выжгло. Оказывается, просто ему давно уже не принадлежит.
Снова смотрит на шлем, а по тому свет растекается еще размытее и лихорадочнее – руки дрожат все сильнее.
Наверное, садиться за руль в таком состоянии не самая лучшая идея. Но, с другой стороны – какие из его идей вообще можно назвать лучшими?
Не давая себе больше времени на мысли и пиздострадания, Тянь натягивает шлем на голову, одним слитным движением перекидывает ногу через сидение, еще секунда – байк отзывается знакомым, успокаивающим урчанием. На лицо тут же просится клыкастая улыбка.
Он не может отрицать, что иррационально привязан к этому потрепанному куску металла, который стал первой серьезной вещью, купленной на свои собственные, кровно заработанные. Теперь-то денег вполне хватило бы, чтобы заменить его на что-то поновее и презентабельнее, вот только делать это совсем не хочется.
Детство Тяня было далеким от приторно-сладкого и счастливого, далеким от детства нормальных детей, живущих в полноценных, любящих семьях, и все-таки деньги никогда не были тем, о чем ему приходилось бы задумываться.
Но оказалось, это важно – ощущать, как ты получаешь что-то заслуженно, впахивая ради этого днями и неделями, недоедая, недосыпая, и быть при этом никому ничем не обязанным.
Но оказалось, Шань не страдал херней, когда отказывался от его денег – он просто понимал чуть больше, понимал то, что до Тяня дошло многим позже. Слишком поздно.
К тому времени озарением, выцарапанным с таким трудом, делиться уже было не с кем.Тянь передергивает плечами, чуть мотает головой, пытаясь выбить из нее лишние мысли – и байк срывается с места. Тут же приходит сожаление, что надел шлем – ставший последним отголоском благоразумия в его голове, – и не чувствует порывов холодного ветра, плещущих в лицо.
Зато этот ветер забирается ледяными пальцами под распахнутую куртку, заходится воем в ушах и хочется выть ему в унисон.
Мимо мелькают огни чужих домов и чужих жизней, сливаясь в одно неразборчивое пятно, и Тянь выезжает из общего потока редких машин на совсем безлюдную дорогу, к чистому небу и блаженно пустой, чистой от мыслей голове.
Здесь он выжимает из обожаемого куска металла все, на что тот способен, и действительно начинает орать во всю глотку.
По венам лавой течет чистый, концентрированный адреналин.
Горло очень быстро начинает драть от крика на пределе, на нервном окончании.
Холод впивается в кожу укусами до онемения.
Скорость вышибает дух.
Запускает дефибрилляторами по телу жизнь.
И все это ощущается, как почти-счастье.
Почти-побег.
Почти-свобода.
Всегда только почти. Потому что он зависимый и нуждающийся, но до того, в чем нуждается, дотянуться не может.
Когда Тянь наконец останавливается где-то в безлюдной глуши на краю мира и спрыгивает с байка – почти тут же падает на колени. И не совсем уверен, в чем дело – то ли он это добровольно, то ли ноги подкашиваются от осознания собственного охуительного величия, то ли все дело в многотонной глыбе, давящей ему на спину.
Эта глыба – чувство вины, и сегодня ей нехило повезло заполучить пару новых тонн очередных Тяневских свершений. На секунду он все-таки задумывается о том, о чем запрещал себе думать с того момента, как вышел – выполз – из уборной: верил ли Шань в то, что говорил? Мог ли решить, что он действительно способен…Следующим этапом его выворачивает наизнанку, и здесь в причинах не приходится сомневаться – Тяня просто тошнит от самого себя.
Даже если Шань не верил – то, что Тянь не способен, не отменяет того, что он вел себя, как ублюдок.
Когда почти пустому желудку становится больше нечем радовать мир, он вытирает тыльной стороной дрожащей ладони рот, игнорируя омерзительный привкус на языке, и отползает чуть в сторону, чтобы завалиться на спину и уставиться пустым взглядом в бездонное небо. На то, сколько мокрой, липкой после дождя грязи собирает собственной спиной, Тяню удивительным образом посрать; оказался не в луже – и на то спасибо.
Господи. Даже в стельку пьяный он никогда не бывал настолько жалок.
А с неба на него зло скалятся звезды. С неба серп луны дотягивается до него острыми концами и впивается куда-то в горло; тупые ногти неосознанно скребут по дергающемуся кадыку. Можно было бы сказать, что у неба с ним свои счеты… но ведь хуй тебе, Тянь, ты там не зазнался случайно, глупый человеческий ребенок?
Мысли несет в какой-то тотальный, сокрушительный пиздец и хочется смеяться. Он отпускает это на волю – смеется хрипло и безрадостно, глоткой, и без того изодранной криком и собственной блевотиной.
Вместе со смехом выплескивается что-то мерзкое и опостылевшее, засевшее где-то глубоко в грудине, иТянь отвлекается от привычного самобичевания. Перед глазами всплывают картинки, отголоски того, что успел подсмотреть, что от него так старательно прятали. Он вспоминает напряженные плечи, судорожно сжатые на краях умывальника пальцы; вспоминает, какой обреченностью фонило от сгорбленной спины.Вспоминает, как от этого зрелища внутри зажглось что-то, давным-давно погасшее.
А дальше Тянь все испортил, потому что это его призвание – все портить. Но оно было – этого у его памяти не отнять.
И то, что смогли приглушить слова Шаня, его вернувшееся хладнокровие и равнодушие, сейчас успешно разгорается снова.
Тянь – все такой же упрямый мудак, каким был, наверное, и тысячу жизней до этого; он не готов отступиться. Если отступится, чем будет дышать?
Потому наконец разрешает себе то, на что не имеет никакого ебаного права.
Смех затихает.
Лежа где-то на отшибе мира и пялясь в бездонное небо, Тянь разрешает себе надеяться.
***
– Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал.
Перехватив телефон левой рукой, Тянь стряхивает с себя грязные джинсы и брезгливо морщится, запихивая их в стиральную машину. Худшие из его попоек никогда не заканчивались таким дерьмом. Почти буквально дерьмом.
– И тебе здравствуй, мой дорогой друг! – доносится жизнерадостное из трубки, и Тянь морщится еще сильнее. Он отлепляет телефон от уха, смотрит на экран – два часа ночи… конечно же, Цзянь не спит. Это разочаровывает. Какая-то часть, та, в которой еще осталось что-то ребяческое, надеялась его разбудить и хоть немного этим выбесить. – О, у меня все отлично, спасибо, что спросил. Это так заботливо и учтиво с твоей стороны…
Цзянь тем временем даже не думает замолкать, и Тянь закатывает глаза; в машинку отправляются рубашка и носки.
– Цзянь, – предупреждающе повышает голос и почти срывается на рык, пока предсказуемо начинает беситься сам.
– Вы только послушайте, неужели, в ход пошел твой фирменный суровый тон? Мне пора начать беспокоиться? Моих родителей вызовут в школу?
Иногда Тянь просто не понимает, как Цзянь вообще дожил до своих лет – его при близком общении придушить хочется с периодичностью раз десять в секунду. То, что одновременно с этим он ощущает налет раздражающей нежности, в счет не идет.
– Ты можешь заткнуться? – сменяет рык на урчание, спрашивает деланно-ласково, и почти физически может ощутить, как Цзяня от этого передергивает сильнее, чем от любого крика.
Уголок губ дергается в слабом намеке на улыбку, пока Тянь проходит в комнату, роется в шкафу и натягивает на себя мягкие хлопковые штаны, зажав телефон между плечом и ухом.Проходят считанные секунды, и голос в телефоне все не затихает.
– Лучше во время разговоров с тобой я буду слушать себя, чем тишину. Так что – нет, не...
Руки все еще немного подрагивают, Тянь сжимает разжимает их несколько раз; царапает пальцы о щетину, пробивающуюся на уровне челюсти; как можно тише, длинно вдыхает через нос. Заваливается на диван и прикрывает глаза.
Терпение лопается мыльным пузырем в грудине, впивается острыми осколками в стенки сосудов и брызгает кровью. Перебив Цзяня на полуслове, Тянь выдыхает то, ради чего позвонил посреди ночи, стоило только переступить порог квартиры.
– Ты уговоришь Шаня встретиться со мной?
Реальность осыпается тишиной. Рвано дыша через нос, Тянь прикрывает глаза рукой – чувствует, как опять накатывает. Тремор нарастает по новой.
– Ты ебнулся? – несколько секунд молчания – тихий вопрос. Все веселье испаряется из голоса Цзяня, он спрашивает ровно и сдержанно, будто интересуется погодой или сводной скучного футбольного матча.
Тянь криво оскаливается, сглатывает – и исправляется.
– Не только со мной. Со всеми нами. Встретиться вчетвером.
– Еще раз – ты ебнулся? – Цзяню никогда не удавалось долго держать себя в руках, ростки истерики начинают пробиваться в его голосе.
– Да или нет? – на ?да? Тянь в общем-то не слишком рассчитывает – скорее ждет, что его пошлют далеко и со вкусом.Но вся прелесть в том, что рано или поздно Цзянь все равно сдастся, для этого на него даже не нужно слишком сильно давить – просто выждать. Он не умеет долго отказывать людям, которые хоть немного ему дороги.
Самым омерзительным и тошнотворным образом Тянь собирается на этом сыграть. Если, конечно, не сдохнет от ломки где-то в процессе.
– Ты ебнулся, – больше Цзянь не спрашивает – он утверждает, а намек на истеричность в голосе сменяется чем-то, смутно похожим на злость, которая разбавляется попыткой изобразить веселье. – Нет, я давно догадывался. Знаешь, были определенные признаки… но раньше случались моменты просветления, заставлявшие меня верить – еще не все потеряно. Зато теперь я отчетливо вижу – ты ебнулся на всю голову, Тянь. Окончательно и бесповоротно.
И Тянь вдруг понимает, что сил совсем не осталось. Ощущается так, будто он мог бы вырубиться сейчас и стоя – но на деле наверняка ждет очередная бессонная ночь, проведенная в полубреду от состояния абсолютной заебанности и выебанности.
В этом преимущество почти-свободы, которую дарит алкоголь перед той, которую дарит байк – когда Тянь в хлам, он вырубается на всю ночь, и эта накатывающая сейчас изломанность откладывается до утра.
Руки дрожат.
Кадык дергается.
К дивану придавливает ощущением тотальной беспомощности.
У новобретенной надежды оттенок солнечных улыбок и горячего шоколада в чужих глазах.
Эта надежда ощущается, как то, что окончательно его пришибет.
Тяню нравится.
Тяню хуево – но ему нравится.
У него хронический мазохизм.
– Да или нет, Цзянь? – коротко повторяется он, потому что в душе не ебет, что еще здесь можно сказать.
Цзянь молчит. Молчит, молчит, молчит.
А потом спрашивает совершенно незнакомым, плохо понятным Тяню тоном – смесью из чего-то, смутно отдающего сочувствием, с ясно читаемым раздражением и намеком на то, что в этот вопрос вкладывается много больше, чем может показаться на первый взгляд.
– Зачем?
Одно слово. Тянь не переспрашивает, о чем это, он вообще не задумывается над ответом. Просто выпаливает первую мысль, возникающую в голове, то, что крутится там днями, неделями, и, пожалуй, годами.– Он мне нужен.
На это Цзянь реагирует совершенно неожиданно, его эмоции сменяются основательно, будто кто-то щелкнул тумблером, опустил занавес – до Тяня медленно доходит, он сказал что-то не то.
Будто из миллионов возможных вариантов ответа умудрился выбрать тот, который был ужаснее всего.
– Есть вещи, которые не меняются, да, Тянь? – каждое слово сочится нескрываемой теперь яростью, отвращением; Тяня пригвождает к месту таким накалом в неожиданном исполнении Цзяня. – Ты как был эгоцентричным мудаком, так им и остался.
На этих словах он начинает злиться и сам. О том, какой Тянь мудак, они могут поговорить как-нибудь потом, а сейчас у него не хватает на эту херню никаких гребаных сил.
– Цзянь… – шипит сквозь стиснутые зубы, и его тут же смывает потоком речи.
– Знаешь, ты мой друг, – Цзянь, кажется, распаляется все сильнее и сильнее; выплевывает ?друг? так, будто это оскорбляет его самого, – и ты навсегда им останешься. Но иногда тебе так хочется врезать.
– Цзянь, блядь…
– Чтоб до отключки просто, мать твою. ?Мне? и ?нужен?, да? Не ?я люблю его?, не ?я хочу сделать его счастливым?. Хэ Тянь слишком крут для такой сентиментальной сопливой херни, да? Хэ Тянь слишком крут, чтобы заботиться о ком-то, кроме себя самого, да?
Тянь переворачивается на бок, вжимается носом в мягкую обивку дивана и давит в себе желанием что-нибудь разъебать к хуям. Например, свою голову.
– Ты можешь просто… – пытается опять перебить, и тут его накрывает следующими словами:
– Ты его вообще когда-нибудь любил?
Кислород застревает где-то на полпути к легким, оборачивается камнем в гортани и Тянь рассеянно собирает в горсть футболку на груди, пытаясь заставить себя вдохнуть.
Тишина.
И у него нет ответа.Он годами избегал этого вопроса, и не собирается воскрешать его в своей голове сейчас.
Тянь слишком долго молчал об этом в себя.
– Я до сих пор не знаю, почему вы разбежались, – весь запал Цзяня иссякает, и когда он опять начинает говорить, так и не дождавшись ответа, голос звучит устало и гулко, чеканит слова приговором. – Но я пиздецки уверен, что в этом дерьме виноват ты.
И ты пиздецки прав, Цзянь
– Да. Или. Нет. Цзянь? – выплевывает Тянь почти по буквам – он уже просто хочет получить свое ?нет? и закончить на этом.
На сегодня – закончить. Потому что знает – эгоцентричный мудак, да. И упрямый.
Несколько секунд Цзянь молчит, а потом говорит то, чего Тянь ждет меньше всего – от неожиданности он дергается и едва не валится на пол.
– Да, – с несвойственной Цзяню твердостью и жесткостью. – Да, я договорюсь с ним. Сброшу тебе адрес, когда решу, где мы встретимся.
Вопрос ?почему?? повисает между ними, но Тяню почему-то не достает духу его задать – ощущение, что ответ будет совсем не тем, на который хотелось бы рассчитывать, подтачивает и без того пошатывающиеся стенки психики.Какое-то время они молчат, а потом Цзянь все-таки произносит, концентрированно желчно и мрачно.
– Есть вещи, которые тебе, видимо, стоит увидеть самому.
И сбрасывает вызов.
***
В баре, где они встретились вечером субботы, до странного душно, и Тянь не выдерживает – расстегивает пару верхних пуговиц, ослабляя ворот рубашки и давая гортани жадно глотнуть кислорода.
Не помогает. Ожидаемо.
Он даже не уверен, реально ли это ощущение, или проблема существует только в его голове. Преграда, стена, созданная собственным воображением, забрасывающая удавку на шею и заставляющая задыхаться.
В автомастерской Тянь больше не появлялся и рассчитывает на то, что, может быть – может быть – все окажется немного легче, когда рядом с ними сидят два близких Шаню человека, на которых у него нет причин смотреть с арктическим холодом.
Цзянь продолжает без умолку щебетать, безуспешно пытаясь разбить напряженное молчание, повисшее над их столиком. Тянь наблюдает за ним, собирая большим пальцем конденсат с холодной стенки бокала и борясь с желанием приложить его ко лбу.
Движения Цзяня ломанные, нервные, он то экспрессивно взмахивает руками, то заламывает их в почти откровенно отчаянном жесте и отпускает дурацкие шуточки, над которыми сам же неловко смеется под аккомпанемент трех неловких улыбок. Виной от него разит за милю, и Тянь уверен – он уже тысячу раз успел пожалеть, что сказал тогда ?да?.
Но никто из них не хочет обижать Цзяня и его попытки. Никто. Даже Шань выдавливает из себя какую-то ломаную, будто пропущенную через сотню кривых зеркал пародию на счастье.
– Это же здорово, что мы смогли собраться вместе спустя столько лет! Я скучаю за этим. За нами. Эх, прекрасные школьные деньки…
Тянь замечает, как рука Чжаня ныряет под столик, чтобы сжать прикасающуюся к его ноге костлявую коленку и большим пальцем начать выводить круги на ткани джинсов. Это помогает – Цзянь замолкает, проглатывая последнее сказанное слово на половине и делает глубокий вдох, а когда опять заговаривает, почти перестает сбиваться в судорожный речитатив.
Прикрыв глаза, Тянь давит в себе желание завистливо заскрежетать зубами.
Два счастливых уебка.