Дрожь (2/2)

Воздуха, кажется, становится все меньше, очень хочется выйти на улицу и вдохнуть полной грудью, но он не уверен, что даже это поможет. Пальцы чешутся от желания достать сигареты, и в диафрагме требовательно свербит, призывая сейчас же начать травить легкие никотином, окончательно перекрыть доступ кислороду и задохнуться к чертям; Тянь откидывается на сидении, засунув руки в карманы и сжав их в кулаки.

Помещение небольшое и полупустое, людей совсем мало и тихий гомон гудит на периферии сознания белым шумом, а дурацкие красные светильники на контрасте с белыми стенами режут по сетчатке яркостью.

Взгляд опять непроизвольно возвращается к Шаню – он всегда к нему возвращается, черт возьми, – к его непрошибаемому спокойствию, к знакомым морщинкам между бровей, к незнакомым – у крыльев носа, в уголках губ.

После того, что было сделано и сказано в уборной автомастерской, любой нормальный человек пришел бы наконец в себя и отступил; дал бы выдохнуть тому, за кого так отчаянно цепляется.

Себя к нормальным Тянь никогда не причислял.

Очень сложно не замечать обеспокоенные косые взгляды, которые Цзянь бросает на него украдкой, когда уверен, что никто этого не замечает. В том, что замечают все, Тянь почти уверен.

Потому что смотрит Цзянь так, будто готовится увидеть этим вечером все библейские грехи разом в исполнении Тяня, и панически прикидывает, как обойтись меньшим числом жертв.

– Как твоя выставка? Уже покорил всех, кого только мог? Я могу назвать тебя новым да Винчи? – вопрос доносится, как сквозь слой ваты в ушах, и Тянь выныривает из своих мыслей, чтобы посмотреть на опять заговорившего Цзяня.

Тот улыбается, глядя на Шаня; улыбка сочится таким количеством вины, что кажется нечеткой, оплывающей воском.

– Это единственное имя художника, которое ты вообще знаешь, да? –беззлобно подтрунивает Шань в ответ, и впервые с тех пор, как они снова встретились, Тянь видит намек на мягкость в выражении его лица.

И направлено это, конечно же, не на него.

Цзянь секунду-другую удивленно хлопает глазами, а потом над их столиком впервые за этот вечер разносится искренний, веселый смех.

– Подловил, – взгляд Цзяня заметно теплеет, облегчение в нем почти осязаемо.

Тянь вдруг задается вопросом – а он вообще говорил Шаню, кто именно здесь будет?– Какой-то придурок купил самую дерьмовую мою картину в три раза дороже, чем она выставлялась. Это можно считать за успех? – в голосе Шаня появляются неприкрыто ядовитые, язвительные нотки.

Краем глаза Цзянь в очередной раз нервно косит на Тяня, и тот думает, что даже если бы Шань до сих пор не догадался, кто ее купил – сейчас все стало бы до глупого очевидно.

– А есть у тебя картины, которые ты не считаешь дерьмом? – не удерживается от вопроса Тянь, и впервые за этот вечер Шань переводит на него взгляд.

Он молчит, глаза все такие же холодные и бесстрастные, кажется, что плескавшийся в них когда-то горячий шоколад превратился в лед. Какую-то долю секунды Тяню даже мерещится, что каряя радужка отдает застывшей, мраморной голубизной, и ему едва удается побороть желание встряхнуть головой.

Наваждение отступает само.

Несколько секунд Шань молчит, а Тянь изначально не особенно-то надеялся, что ему ответят, и потому даже почти не чувствует разочарования. Но тут губы, на которые в очередной раз безбожно залип, раскрываются и до его мозга доносится отдаленное, ровное:

– Нет.

И впервые за этот вечер Тяню удается глотнуть кислорода с излишком, так, что он почти закашливается от переизбытка воздуха в гортани. Внутри него вдруг просыпается глупая влюбленная девочка, которая заходится отвратительным восторженным писком.Хорошо знакомый эгоистичный, лицемерный циник приставляет дуло к виску и насмешливо предлагает застрелиться прямо сейчас, потому что такой пиздец в голове его все равно рано или поздно прикончит.

Лучше рано. Меньше придется мучиться.

Тянь игнорирует обоих.

?Ты заговорил со мной. Это можно считать за успех?? – спрашивает ехидно та мразь, которая отвечает за большинство поступков Тяня, и приходится прикусить язык, чтобы не ляпнуть это вслух.

– У тебя всегда были проблемы с самооценкой, – вместо этого констатирует он, что, в общем-то, с натяжкой можно назвать хорошей альтернативой. Даже просто альтернативой.

– И это никогда не было твоим делом, – и, черт возьми, девочка уже даже не пищит.

Девочка катается по полу в полуобморочном от счастья состоянии, а циник перемещает палец на курок и зло скалится.

У Шаня же в глазах мелькает что-то такое, что Тянь почти уверен – тот знает, как его сейчас плющит. И от понимания этого плющит еще сильнее.

Тянь прекрасно осознает, насколько он жалок, но ни капли об этом не жалеет.

С языка уже рвется очередная уебанская реплика, но его опережает Чжань, обращающийся к Шаню:

– А еще что-нибудь купили?

Поворачиваясь к нему, Тянь даже не пытается скрыть недовольства, но спотыкается взглядом о Цзяня. Тот выглядит так, будто готов провалиться в паническую атаку: лицо побледнело, губы поджаты, а нервно глаза перебегают с Тяня на Шаня и обратно.

Ладно, возможно, со стороны их набиравшая обороты перепалка не выглядела так радужно, как все это обрисовывалось в съехавшей, кажется, ко всем хуям голове Тяня.

Наверное, он должен чувствовать себя виноватым, когда доводит до такого состояния едва ли не последнего человека, который еще готов быть рядом с ним.

Должен. Но не чувствует.

Тянь хочет назад своего вспыльчивого, яростного мальчика с теплыми глазами, того, с которым всегда было отчаянно, всегда на грани. Хочет его на место этого, с его холодом и бесстрастным лицом.

Тянь хочет.

И Тянь не умеет себе отказывать.

Он опять поворачивается к Шаню, перебивает о чем-то говорившего Чжаня на полуслове.

– Не думал, что ты сможешь оставить свою маму и уехать в другой город, – Тяню хочется ткнуть его носом в общее прошлое, которое не перечеркнешь, в ?да, я знаю твою маму?, в ?и я ей даже нравился, помнишь??, в ?мы с тобой далеки от того, чтобы быть друг другу чужими?.

Но в ответ на это Шань вдруг резко дергается, как от пощечины, уже привычная маска на его лице ломается в два счета, сменяясь страшной гримасой, смесью из дикой боли и тоски.Не понимая, в чем дело, Тянь чувствует, как внутри все обмерзает; он движется вперед на рефлексах, выработанных долгие годы назад, рука сама собой поднимается и тянется к знакомому лицу, чтобы успокоить, утешить, забрать часть того, от чего тебя так ломает, но удар по запястью его отрезвляет.

И это не Шань. Отшатнувшись назад и повернув голову в сторону, Тянь встречается взглядом с Цзянем, рука которого все еще зависла над столом. Его глаза горят ужасом, обжигают Тяня ненавистью и презрением, и настолько непривычно видеть что-то такое в исполнении Цзяня, что Тянь совсем теряется, не понимая, что он такого сказал.

Немая стена разбивается коротким сигналом телефона. Шань, все еще выглядящий разбитым, резко отодвигает стул, дрожащими руками достает телефон и на нетвердых ногах отходит от столика, ни на кого не взглянув.

Тянь опять движется на рефлексах, почти вскакивает на ноги, готовый бежать за ним на гребаный конец света, если понадобится. Нутром так хотелось разбить эту маску, что даже вообразить не получалось, насколько горьким окажется послевкусие, когда это все-таки удастся.

Но до того, как он успевает подняться, на плечо опускается рука Чжаня, останавливая. Он держит себя в руках куда лучше Цзяня, но даже его лицо при взгляде на Тяня искажается отвращением.

– Какого гребаного хуя? – шипит сквозь стиснутые зубы Цзянь, перегибаясь через стол и выплевывая слова с неожиданной злобой.От того, чтобы заорать во весь голос или вцепиться ногтями Тяню в лицо, его явно останавливает только рука Чжаня, который теперь вместо колена сжимает его ладонь, переплетя пальцы. Вторая его рука все так же лежит на плече Тяня, удерживая, хотя оба понимают – если бы он захотел, никакая рука его не остановила бы.

– Да, я знаю, что ты ебнутый на всю голову мудак, но это даже для тебя перебор, – продолжает тем временем Цзянь, распаляясь все сильнее и все хуже себя контролируя. – Его мать мертва, урод, ты мог не давить хотя бы на это?

Тянь чувствует, как на знакомую многотонную глыбу на его плечах наваливается еще одна, куда больше и тяжелее; как она придавливает к земле так, что слышится треск собственных ломающихся костей.

– Что? – спрашивает совсем тихо, будто чужим, ломким и отказывающимся подчиняться голосом.

Выражение лица Цзяня медленно меняется, пока он пытается осознать. Место ужаса занимается растерянность, ненависть и презрение постепенно сменяются сочувствием и уже знакомой виной.

– Ты… не знал?

Нет, он не знал.

Он, блядь, не знал.

Сил на то, чтобы задать вопрос, не хватает, и Цзянь понимает без слов – совсем тихо, надломлено начинает говорить сам:

– Это случилось почти сразу, после того, как вы… – запинается, резко исправившись. – Как ты уехал. Она опять попала в больницу и… больше из нее не вышла.

Тянь всегда знал, что виноват.Тянь никогда по-настоящему не представлял, насколько...

Шань пытался держаться чуть в стороне и казаться расслабленным, но Тянь видел, как бугрились под кожей напряженные мышцы, как были сведены челюсти; даже то, как он двигался, выдавало готовность в любой момент кинуться вперед. Но мать бросала на него предупреждающие взгляды, в которых читалось ?я справлюсь сама?, и в эти моменты так отчетливо ясно становилось, от кого ее сын унаследовал собственное упрямство.

И все-таки, не смотря на всю свою выдержку, Шань продолжал выглядеть, как человек, готовый к тому, что она в любой момент упадет в обморок или вовсе рассыплется у него на глазах. Тянь не мог его за это винить, хотя так же не мог и сказать, что до конца понимает.

Собственная мать оставила в его голове только призрачные отпечатки ласковых улыбок и мягкого смеха, который наверняка изрядно искажен временем и совсем не походит на то, как он звучал много лет назад.

Тянь чуть встряхнул головой, выбрасывая из нее ненужные мысли, и перевел взгляд на Линг.

Синяки под ее глазами и болезненно-бледные губы выглядели по меньшей мере настораживающе, а истончившиеся запястья, обтянутые пергаментной, полупрозрачной кожей и впрямь казались до того хрупкими, будто их можно переломить двумя пальцами. И все-таки она продолжала самостоятельно подниматься по лестнице, не останавливаясь, и лишь изредка опиралась рукой о стену.

Сложно было не восхищаться силой этой женщины.Уже перед самой дверью палаты Линг остановилась и повернулась к ним, опершись рукой о дверной косяк и преградив путь.

– Я в порядке, – настойчиво повторила она в тысячный, кажется, раз, глядя при этом Шаню в глаза. – Я в порядке, милый, – уже мягче, ласковее, улыбаясь самыми уголками губ, пока морщинки на лбу немного разгладились. – И я буду в порядке, если ты дашь себе наконец выдохнуть и расслабиться. Тебе не нужно сидеть здесь сутками, – Шань совсем не выглядел убежденным, хмуря брови сильнее прежнего, он уже открыл рот, чтобы что-то возразить, но заметившая это Линг всплеснула руками и продолжила громче, с толикой возмущения:

– Господи, дай же своей матери немного отдохнуть от тебя, несносный ты ребенок! Даже в больнице от тебя спасения нет! – Шань моментально захлопнул рот, выглядя обескураженным и растерянным, а Тянь прикрыл наползающую на лицо улыбку ладонью, когда заметил веселье, вспыхнувшее в глазах Линг, которая все еще не собиралась останавливаться.

– Сейчас ты, – тонкий, немного костлявый палец неожиданно твердо, без намека на дрожь указал на Шаня. – Уйдешь отсюда и как минимум следующие сутки не появишься на пороге этой больницы, иначе дайте мне терпения, небеса, чтобы не придушить этого прекрасного, но совершенно невыносимого ребенка. А ты, – теперь тот же палец указал на Тяня, – проследишь, чтобы этот маленький упрямец выспался, поел, вспомнил, что такое свежий воздух и отдых. Это понятно?

Теперь свою широкую, довольную улыбку Тянь скрыть даже не пытался.

– Исполню в лучшем виде, – отрапортовал он, и стоящий рядом Шань подавился возмущенным вздохом.

– Погодите-ка…

– А тебе слова никто не давал, – строго взглянула на Шаня мать, прервав его на полуслове. – Ты себя так замотаешь, что скоро займешь соседнюю с моей койку, милый, так что пора предпринимать радикальные меры. А когда дело касается твоего собственного здоровья, этому чудесному мальчику я доверяю гораздо больше, чем тебе.

Многозначительный взгляд в сторону Тяня, и тот был уверен, что в этом взгляде, затмевая веселье, строгость, заботу, мелькнула угроза.

?Только попробуй не оправдать это доверие?.

Как ни странно, в исполнении этой маленькой, хрупкой женщины, такой подход показался довольно внушительным. Было несложно поверить, что защитить сына ей не помешает ни черт, ни бог, ни стены проклятой больницы.

Как ни странно, Тянь подумал о том, что сделает все, лишь бы это доверие оправдать.

И последнее действительно изрядно его испугало.

– Но…

– Никаких ?но?! – припечатала Линг, вновь возвращая все свое внимание Шаню. – Быстро побежали отдыхать и развлекаться. А я в это время отдохну от вас, ужасные дети.

На этом она неожиданно проворно проскользнула в палату, дверь которой захлопнулась прямо перед их носами. Шань несколько секунд стоял, потерянно хлопая глазами и рассеянно покусывая нижнюю губу, а потом вдруг резко перевел взгляд на Тяня и тот почувствовал, как отпускают тиски, последние дни крепко сжимавшие внутренности.

В знакомых теплых глазах плескалось облегчение, и несложно было понять, чем оно вызвано. Линг впервые с тех пор, как попала в больницу, вела себя настолько, как… Линг, и это лучше всего остального говорило о том, что она идет на поправку.

Тянь думал о тех часах в этой больнице, когда одеревеневший Шань сидел на одном из неудобных, стоящих вдоль стен стульев, смотрел опустевшим взглядом и даже не пытался сопротивляться, когда Тянь грел его холодные пальцы в своих руках.

Шань разваливался на куски, а все, что он мог сделать – это сидеть рядом и греть чертовы пальцы.

Попытавшись выбросить ненужные, лишние мысли из головы, Тянь криво улыбнулся, но не успел даже открыть рот, чтобы разбить эту странную, повисшую между ними тишину, когда во взгляде Шаня вспыхнуло что-то совершенно новое и незнакомое. В ту же секунду его схватили за руку и потащили к лестнице, к выходу из больницы.

Когда спустя пять минут Шань затащил его в какую-то безлюдную подворотню и прижал к кирпичной стене, Тяню хватило времени только на то, чтобы со смесью восторга и священного ужаса задаться вопросом – это точно не сон?

Всего на несколько секунд он ошарашенно замер, почувствовав чужие губы на своих губах, но успел увидеть, как панически расширились глаза Шаня, нутром почувствовал, как тот немного отстранился назад, собираясь отшатнуться – и сам подался вперед, вцепившись пальцами в шею и впечатываясь в чужое тело так сильно, как только мог.

Выплескивая наружу все, что держал в себе долгие месяцы.

Это было жарко, мокро и неуклюже; они сталкивались носами, зубами, никак не могли найти общий ритм и приспособиться друг к другу – но оторваться друг от друга не могли тем более. Оба жадные, хищные, не способные на уступки, они жрали друг друга и выпивали досуха, кусая губы, вылизывая небо, сплетаясь языками.

Тянь алчно ловил каждый горячий выдох Шань, каждый сдавленный стон; высекал в памяти то, как собственные пальцы цеплялись за короткие рыжие волосы, за костлявые, мускулистые бедра, почему-то так идеально ощущавшиеся в руках.

То, как чужие пальцы сжимали его предплечья и плечи до синяков, почти до вывихов, до переломов, и это ощущалось таким правильным, нужным, еще, еще, еще…

Поцелуй был одновременно, как полет в безоблачном небе и прыжок в жерло вулкана, как текущая по венам лава и стелящаяся под кожей щемящая нежность – сочетание несочетаемого, столкновение противоположностей и невозможностей.

Взрыв сверхновой в груди и покой, тишина, мягкость, клубком свернувшаяся рядом и не задеваемая ударной волной.

От осознания того, что именно Шань сделал этот, последний шаг, крышу сносило напрочь, заставляло по венам нестись желание. Желание вплавиться в тело другого человека, раствориться в нем или растворить его в себе. Желание принадлежать и присвоить, и проложить к чужим ногам Млечный путь.

Потому что это то, чего Шань заслуживал – ступать по звездам.Когда они наконец смогли оторваться друг от друга, Тянь обнаружил, что уже он вжимает чужое тело в стену, и под дулом пистолета не смог бы вспомнить, когда они поменялись местами. Прислонившись лбом ко лбу Шаня, он боялся лишний раз моргнуть, ожидая, что вот сейчас мираж развеется, сон закончится, оставив его разочарованным и надтреснутым.

– Думаю, твоя мама не это имела ввиду, – в конце концов выдавил из себя тяжело дышащий Тянь, и Шань фыркнул.

Это было самое близкое к смеху, что Тянь слышал в его исполнении за все время их знакомства; где-то в солнечном сплетении настойчиво пузырилось счастье.

– Плохо ты знаешь мою маму, – послышалось в ответ, и Тянь не выдержал.

Он уткнулся носом Шаню в висок и хрипло рассмеялся, а от того, что его не оттолкнули, счастье начало шириться и разрастаться – казалось, скоро ему перестанет хватать места в груди.Тянь почувствовал себя всесильным.

Когда приступ веселья сошел на нет, он прикрыл глаза и жадно вдохнул смесь из пота, вороха медикаментов, успевшей набить оскомину больничной стерильности, и понял, что не чувствует ни капли отвращения.Было бы так просто сейчас уйти.

В конце концов, все это начиналось, как игра. Спортивный интерес. Охотничий инстинкт. Это не имело значения. Это не должно было стать важным.

Рыжий – который тогда еще был Рыжим, а не Шанем, – ершистый и колючий, со всеми своими возведенными стенами, дни и месяцы назад казался любопытной мишенью, возможностью отвлечься и развлечься. А сейчас – вот он, покорно стоял, даже не пытаясь отпрянуть, пока Тянь сжимал его в объятиях и продолжал им дышать.

Нутром все еще ощущалась невидимая, продолжавшая стоять между ними стена, упрямо удерживаемая Шанем и оставляющая между ними дистанцию, как бы физически близко они сейчас не находились, но, в сущности…

Разве это не конец? Разве не должно теперь все это наскучить? Разве раньше он не пошел бы искать что-то… другое? Новое?

Тянь вспоминал те десятки и сотни случаев, когда у них все шло не так, не по заранее составленному им плану, когда он был готов разорвать других и сам рвался на куски, чтобы у Шаня все было хорошо. Это странно. Страшно. И нихрена, блядь, непонятно.Наконец отлипнув от виска, Тянь немного отпрянул и заглянул в теплые карие глаза, на дне которых, в самой глубине продолжала плескаться настороженность. Он поднял руку, зарылся пальцами в рыжие волосы и большим нежно провел по скуле, услышав, как Шань подавился вдохом. Только в эту секунду Тянь осознал, насколько тот на самом деле напряжен.

Желание сцеловать это напряжение, вытащить наружу остатки недоверия было ощутимым почти физически; Тянь заставил себя отойти на пару шагов, сжал чужую, немного влажную руку и потащил за собой.

Стоило им добрести до дома Шаня, и тот вырубился почти сразу же. Втиснувшись на узкую койку рядом, Тянь пристроил чужую голову на свое плечо и принялся лениво перебирать рыжие пряди, стараясь лишний раз не шевелиться, чтобы не разбудить.

Уйти он сможет всегда.

Но не сейчас. Сейчас Тянь впервые в жизни чувствовал себя настолько хорошо.

Из мыслей Тяня вытаскивает легкое прикосновение к ладони. Подняв голову, он пытается проморгаться и сконцентрироваться на Цзяне – от вины в его взгляде на языке горчит, – и тут же начинает выискивать рыжую макушку в толпе. Руки начинают знакомо дрожать.

Тянь представляет себе Шаня в больнице, представляет его пустые глаза и холодные руки, которые некому было греть, то, как он со сгорбленной спиной в одиночестве сидел на тех дурацких неудобных стульях. Как в одиночестве заходил в палату. Как в одиночестве выдавливал из себя улыбки ради матери. Как в одиночестве вышел оттуда, когда все закончилось.

Как не оказалось никого рядом, когда он ломался и рассыпался от боли.

Тянь не может думать о близком ему человеке, о Мо Линг, которой больше нет, давно уже нет, а он об этом даже не знал. Не знал. Не интересовался, не был рядом, не попрощался. В нем просто не хватает места для этого.

В нем слишком много мыслей о Шане.

Слишком много Шаня.

Слишком много понимания того, что он сумел сбежать как раз тогда, когда был Шаню сильнее всего нужен.

Еще не понимая, что собирается делать, Тянь ощущает острую необходимость сейчас хотя бы просто его увидеть, убедиться, что Шань действительно здесь, рядом, в считанных метрах, что это его не убило, не размололо в пыль…

…А потом Тянь видит. И это ощущается, как обрыв посреди и без того ухабистой дороги, в который он проваливается на всей скорости. Тянь резко переводит взгляд на Цзяня.

– Это и есть вещи, которые мне стоит увидеть самому?

Цзянь поворачивает голову в сторону, смотрит туда же, куда до этого смотрел Тянь – и резко бледнеет.

– Тянь… – вины в нем вдруг становится столько, что в ней можно захлебнуться и утонуть.

Тянь только качает головой, отмахиваясь от извинений.

Наверное, он понимает.

Наверное, он и сам захотел бы проучить кого-то, вроде себя.

Он определенно сам себя придушил бы, если бы мог.

Цзянь же всегда был одним из немногих, кому хватало смелости ткнуть Тяня носом в то, что он мудак – а с мудаками можно бороться только мудацкими методами.

Тем временем Шань опять возвращается к их столику. Видимо, из всех присутствующих только Тянь отстал от жизни – даже Чжань не выглядит удивленным.

Прежде, чем Шань или кто-нибудь еще успевает их представить, девушка сама протягивает руку.

– Хао Ши.

Светло-карие, неприятно мутные и кажущиеся полупрозрачными глаза смотрят до того цепко, с вызовом, что Тянь не сомневается – его имя ей прекрасно известно. И, вероятно, известно гораздо больше, чем просто имя.Ненависть в ее взгляде схлестывается с его собственной, стремительно нарастающей ненавистью. Хотя в этот момент сложно понять, кого именно он ненавидит – себя или ее. Возможно, обоих.

Когда Тянь поднимается, чтобы пожать протянутую ладонь, его рука не дрожит.

Тремором заходится все нутро.

– Хэ Тянь. Приятно познакомиться.