Тишина (1/2)
Тянь нарывается.
Тянь так неприкрыто, так нагло нарывается, что ему должно быть стыдно как минимум за отсутствие изящества. Жаль, что в своей памяти он не может отыскать информацию о том, каково это – испытывать стыд.Хотя нет. Не жаль.
– Ну так что, мы договорились? Ты согласен нарисовать меня, малыш Мо?
Малыш Мо. Детка. Солнце. Солнце. Солнце…
А нет солнца. Обжигает его только холодом.
Ну же, давай. Огрызнись, зарычи, вцепись в глотку. Хоть что-нибудь, блядь. Ну хоть что-нибудь.
Шань молчит. Тянь третий день подряд глупой псиной таскается в автомастерскую, где он работает, и, пожалуй, уже можно было бы привыкнуть к этому молчанию – но нет, нихуя. Когда равнодушием фонит от того, по ком внутри все горит – как-то не до привыкания.
– А может, тебе это и не нужно? Может, у тебя и так есть заполненный моими портретами сталкерский подвальчик, куда ты приходишь подрочить, м?
Сам себе уже врезал бы – а у Шаня ни один мускул на лице не дергается.
По оконному стеклу, растянувшемуся в полстены, дождь барабанит крупными каплями, отбивает похоронный марш, и громада туч наваливается на плечи многотонной глыбой. Тянь под этой тяжестью задыхается.
Задыхается третий день подряд.
Третий год подряд.
Третью жизнь подряд.
Иногда кажется, он уже сдох тысячу раз – и тысячу раз вырыл себе путь на поверхность прямиком из могилы. Потому что упрямый мудак, не хочет жить – но живет. Назло, видимо, только самому себе.
Просто пока что, кажется, удается держать это внутри, маскировать улыбками и уебанскими репликами.
Но внутри Тянь орет так громко, что сам глохнет.
?Мне тебя надо?.
Или…
?Я без тебя дохну?.
Или…
?Отсыпь мне себя немного?.
Крик – это сосредоточение ярости, злобы, агрессии. Концентрат ненависти и легкого помешательства, зависимости и восторга. Того восторга, который адреналином кипит в венах и смешивается с ужасом, когда заглядываешь в раскинувшуюся впереди пропасть.
Крик – это то, что Тянь понимает.
Но тишина? Тишина – это пустота.
Тянь слишком много знает о пустоте, чтобы принимать ее, как данность, чтобы мириться с ней сейчас.
От этой тишины Тяню страшно.Он не привык к страху – всегда действовал прежде, чем тот успел бы подступиться, а потому теперь в душе не ебет, как с этим бороться. Помнит только, что единственный раз, когда накрыло настоящей, чистой, как приход, паникой, закончился его бегством.
Дальше уже бежать некуда.
Добегался, хули.
– Эти хмурые брови пронзают мое слабое сердце. Я ранен и истекаю кровью. Ты собираешься вызывать скорую?
Так что Тянь провоцирует; Тянь ехидничает; Тянь отпускает дурацкие шуточки и самому себе набивает ими оскомину.
Тянь набрасывается; Тянь напирает; Тянь создает видимость хаоса и корчит из себя хер знает что, доводя до того, что самому становится тошно.
Тянь ведет себя, как в пятнадцать, только без привкуса крови и отголосков драк.
Одна проблема – им уже не пятнадцать. Далеко не пятнадцать, и если тогда такая тактика работала, провоцировала Шаня на эмоции, заставляла его огрызаться в ответ и медленно, но верно вытаскивала наружу глубинное, скрытое за крепкими стенами – то теперь…
Теперь все, что Тянь получает в ответ – это ничто, возведенное в абсолют.
Работа двигателя вхолостую.
Тянь ломится в дверь только чтобы узнать – нихуя это не дверь. Это стена. Пуленепробиваемая. Стальная. Бетонная. Но он – все еще упрямый мудак и все еще ломится. Разбивает себе руки в мясо, дробит в песок кости, и ломится, ломится, ломится. Ломается. Чтобы потом поднять голову и понять…
На него смотрят все с тем же холодным равнодушием, смотрят сквозь него.
А на лужу натекшей под ним крови коротко кивают и, отворачиваясь, приговаривают: ?Сам уберешь?.
И это – тот самый набор слов, от которого Тянь еще сильнее вязнет в тишине.
Заебись.
Шань ни разу за эти три дня даже не попытался его выставить. Он хуже, чем игнорирует – он делает вид, что они чужие. Что они незнакомцы. Что они друг другу никто.
Или не делает вид.
Или для него они и впрямь друг другу никто.
Наверное, Тянь это заслужил. Без ?наверное? – заслужил.Но если бы кто-то дал ему выбор – реальная гильотина или эта, метафорическая, пересекающая горло по идеально ровной горизонтали и заставляющая захлебываться кровью, не давая при этом сдохнуть… да, он определенно выбрал бы первый вариант.
Вот только выбора ему больше никто не предоставляет.
Тянь свой выбор уже сделал несколько лет назад. И теперь за него огребает.Вытерев испачканные руки грязной тряпкой, Шань сует ее в карман своей рабочей одежды и подходит к машине. Открывает капот, наклоняется – и Тянь присвистывает:– Отличный бампер, детка.
Тишина.
– Это я о машине, конечно.
Тишина.
– Или нет.
Тишина.
Тишина-тишина-тишина.
Тянь предпочитает думать, пытается успокоить себя мыслью о том, что все это – выверенная тактика, продуманная стратегия. Кому, как ни Шаню знать, что простым ?отъебись?, ?пошел нахуй?, ?я тебе почки отобью? его из своей жизни не выгнать?
А равнодушие – это тактика до недавних пор не испытанная. Но, как оказалось, действенная.Сука.Только действует она не в ту сторону, на которую Шань, вероятно, надеется. Только ?вероятно?, потому что в этом, новом Шане хер разберешься – Тянь приглядывается, пытается раскусить, разгадать, сложить паззл. Но ни черта, конечно же, не срабатывает.
В пятнадцать с Шанем тоже не было просто.В пятнадцать Тянь любил сложности.
Сейчас он шлет сложности в задницу. Только в себе самом тоже хер разберешься, и в конечном счете, сложности – это все, из чего состоит его жизнь. Сложности, которые он сам себе создает.
Проблема в том, что Тянь не собирается вестись на это мне-на-тебя-похуй дерьмо и отъебывать.
Проблема в том, что для Тяня это не проблема.
А вот то, что его внутренний маленький мазохист от всего этого дерьма тащится – да, наверное, проблема. То, что с каждым днем, проведенным рядом, с каждым чахоточным, надрывным вдохом, с каждым новым сожженным нервом Тянь понимает – остановиться, оторваться, прекратить он уже не сможет.
Он дорвался до дозы.
***
– Что? – приглушенно шипит Тянь в трубку, даже не пытаясь скрыть раздражение, а пальцы сами собой тянутся к пачке сигарет в кармане.
Руки дрожат, как у невротика, как у алкоголика со стажем в одну проебанную, но продолжающую упрямо пахать печень. Последние несколько часов нутро настойчиво требовало никотина, но он держался. Терпел.
Хер знает, зачем.
Наверное, кто-то в нем все-таки считает, что омерзение хуже равнодушия – Тянь с этим кем-то категорически не согласен; может, дыхни он струйкой дыма в это невозмутимо-каменное лицо, и добился бы хоть какой-то реакции. Но, тем не менее, закурить собирается только сейчас.Тянь не самый логичный человек в мире, не самый адекватный. Вообще – не самый.
– Ты как всегда удивительно приветлив.
– А ты как всегда удивительно эмоционален, – огрызается Тянь.
Первая сигарета выскальзывает и приземляется прямиком в лужу. Вторая – вслед за ней. Третью получается удержать – зубами прикусывает фильтр, пока пальцы нащупывают зажигалку.
Щелк. Щелк. Щелк щелкщелк…
Блядство.
Выдохшаяся зажигалка летит в стену, отскакивает от нее – изломанной грудой приземляется в лужу аккурат рядом с двумя сигаретами. Себя бы тоже так. В стену. До физического излома. До буквального крошева.
А потом вдруг – сдувается. Остывает. Изо рта сигарету вытаскивает с почти пугающим спокойствием, сует обратно в пачку; пачку – в карман.Вспышку гнева смывает слишком быстро и внутри опять селится пустота; ему тут же хочется вернуться – к запаху машинного масла, к огненным волосам, к холодным карим глазам, к тишине, от которой страшно.
Потому что оставаться в своей собственной тишине оказывается еще страшнее.
Тянь все-таки попытался сбежать оттуда при первой же возможности, как только завибрировал телефон в кармане – вот только далеко убежать все равно не удалось. Больше – нет. Стоит теперь под козырьком у входа, ютится на маленьком участке асфальта со своими дрожащими пальцами, разъебанной зажигалкой, убитыми в хлам внутренностями. А дождь продолжает барабанить по стеклу.
И обратно в помещение тянет, будто кто-то дергает за поводок на том конце. Рассеянно проведя ладонью по шее, Тянь убеждается – нет, ошейника нет.
Удивительно. И немного обидно.
Не немного.– Чего тебе, Чэн? – устало спрашивает он, когда понимает, что все еще держит телефон возле уха и вызов не сброшен. И у этой короткой истерики был один молчаливый зритель.
Какие же все дохуя молчаливые стали.
– Твои перепады настроения значат, что ты не воспользовался адресом, который я тебе дал, и теперь страдаешь из-за этого… или наоборот, воспользовался – и страдаешь уже из-за этого? – после еще нескольких секунд тишины все-таки интересуется Чэн с легким намеком на любопытство, и Тянь невесело фыркает.
– Мне так нравится, что при любом развитии событий я у тебя страдаю.
Тяню кажется, он может видеть, как Чэн засовывает руку в карман, как приваливается к стене, как отстраненно пожимает плечами. Он отзеркаливает эти движения и оказывается вознагражден – в кармане куртки обнаруживается еще одна зажигалка.
– Так это не мой выбор, – отвечает Чэн, пока Тянь наконец прикуривает.
Когда дым растворяется в пелене дождя, натянутая пружина внутри наконец немного слабнет. Он слышит это непроизнесенное ?ты последние годы только то и делаешь, что театрально страдаешь? – и даже аргументов против не найдется. В театральщине Тянь вообще всегда был весьма хорош.
Хоть в чем-то он хорош.
– Зачем ты все это делаешь? – спрашивает, не надеясь на ответ.