Тишина (2/2)
Но и впрямь интересно. Что это? Сначала галерея, теперь автомастерская… Страдает от скуки? Скука – это, кажется, их семейное проклятье; идет вторым по счету, сразу после мудачества. Первое – как следствие второго, второе – как одна из многочисленных причин первого. Но знак равенства между ними не поставишь.
Мудачество вполне полноценно – и вполне разрушительно, – может существовать самостоятельно.
– Вариант – хочу видеть тебя счастливым, ты вообще не рассматриваешь?
Тянь задумывается… ну, или пытается всерьез задуматься об этом.
– А я похож на счастливого? – наконец иронично спрашивает он.
Сигарета тлеет в его пальцах, алый всполох на конце запинается о фильтр – Тянь гасит ее о бортик стоящей рядом урны и выбрасывает. Не задумываясь, достает новую.
– Прежде, чем стать лучше – должно стать хуже.
– Философ ебаный, – раздраженно выдыхает Тянь вместе со струйкой дыма.
– Ты сейчас там?
Вопрос прицельно бьет под дых, и несколько секунд Тянь молчит – не хочется ни отвечать, ни корчить из себя идиота, не понимающего, о чем Чэн.
Но в конце концов он все-таки выдавливает из себя:
– Там.
– Я так понимаю, тебя приняли без распростертых объятий?
– Если ты думаешь, что я буду обсуждать это с тобой – то ты пизданулся на всю голову.
Чэн хрипло смеется – Тянь от этого звука дергается и сдавленно матерится, когда очередная сигарета летит в лужу рядом.Сегодня явно не его день.
Не его жизнь.
Не его всё.
– Серьезно, Чэн, – продолжает Тянь прежде, чем тот успевает ответить, и чувствует, как раздражение опять просыпается тянущей болью в затылке. – Чего ты добиваешься? После галереи ты смог терпеть меня неделю перед тем, как пнул из офиса. И все равно опять сам же даешь мне наводку на автомастерскую. Какого черта?
– Я тебя никуда силой не тащил.
– Но и не предупредил, что меня ждет, – зло выплевывает Тянь.
– С галереей – может быть, – тем временем безропотно соглашается Чэн. – Но не говори мне, что ты ничего не понял, когда получил второй адрес.
Здесь Тяню парировать нечем. Понял. Догадался. Он не настолько безголовый, чтобы второй раз повестись на ту же херню.
Или – как раз настолько и даже больше. Терпения хватило ровно на сорок семь минут – да, засекал, ?– после чего сорвался с места и примчался по присланному адресу прямиком в центр личного филиала ада.
– Это то, чего ты хочешь? – в гортани горчит; ботинки хлюпают водой, когда Тянь переступает с ноги на ногу. – Подлить еще немного дерьма в мою жизнь? Тогда, боюсь, мне придется тебя разочаровать. Лимит исчерпан. Оно и так льется через край.
– Какой высокий слог. В тебе умирает поэт.
Или просто – в тебе умирает. Точка.
Слишком много лишних слов, Чэн.
– Иди-ка ты нахуй, – в конце концов не выдерживает Тянь и отключается.
С минуту он продолжает стоять, пытаясь глубоко дышать, пытаясь отыскать хоть немного места для кислорода в своих легких, забитых до отказа сигаретной смолой. Предсказуемо ничего не выходит.
Тянь трет ладонью лоб, сжимает пальцами переносицу – и сдавленно смеется.
В конечном счете, любое дерьмо его жизни – это его собственный выбор и винить некого, даже если очень сильно хочется.На улице тихо. Тихо-тихо-тихо. Он заходит внутрь, чтобы заполнить свой мир другой тишиной… но трусит. И, когда оказывается в помещении, сворачивает к уборным.
Это странное, отвратительное, ломающее чувство, и в то же время – лучшее, что Тянь испытывал за очень, очень долгое время. Он не может находиться далеко – не может находиться рядом; он ломается в одиночестве – ломается в чужой-родной тишине и чужом-родном присутствии. Он ломается. И это, наверное, единственное ключевое.
У Тяня зависимость. Тянь этой зависимостью дышит и задыхается.
Дверь в уборные открывается совсем тихо, без единого скрипа – он поднимает голову, одновременно переступая порог. И застывает.
Шань стоит возле умывальников, пальцами вцепившись в края раковины до побелевших костяшек, и в зеркале отражается только его огненная макушка – вода мерно стекает с непривычно длинных, тяжелых, потемневших от влаги прядей.
У Тяня перехватывает дыхание.У Тяня остановка сердца.
У Тяня остановка жизни.
Не привыкать.
По тому, как едва уловимо, но слишком резко поднимаются и опадают чужие плечи, он понимает – не только собственное дыхание далеко от равномерного.
Кап-кап-кап.
Тянь пользуется тем, что его явно пока не заметили, и зависает.Зависает на крепких, раздавшихся вширь плечах; зависает на внушительных бицепсах, обтянутых узкими рукавами; зависает на полоске кожи, выглядывающей из-под задравшейся футболки.
Зависает на этой упругой заднице, о которой можно было бы слагать сонеты. Шекспир явно не шарил в прекрасном.
Шань сильно повзрослел со своих девятнадцати, с тех пор, когда они виделись в последний раз. И если тогда он был невероятно хорош – то теперь он гребаное совершенство. Понимание тугой воронкой скручивает гортань – взрослел Шань где-то там, далеко, за сотни миль, за сотни световых лет. За пределами видимости Тяня.
Но сейчас его больше волнует другое.Нутро пробирает от того, как ссутулены эти впечатляющие плечи, как напряжены стискивающие края раковины пальцы, даже от того, как наклонена голова в странном, каком-то безнадежном жесте. Обнадеживающе-безнадежном.
Именно на этом Тянь зависает сильнее всего.
Глядя на раскрывшуюся перед глазами картину, он впервые в жизни жалеет, что тоже не может быть художником, что вместо полотна способен высечь эту картину только в собственной памяти.
Потому что это – то, чего Тянь добивался три долбаных дня. Признак эмоций, признак слабости, признак того, что нет, сука, не плевать.
Может, Тянь и самовлюбленная сволочь, но он уверен – отдышаться здесь, отпустив себя, Шань пытается от его присутствия.
Дверь закрывается с внушительным хлопком, от которого вздрагивают оба. Тянь запоздало осознает, что отпустил ручку.
Шань резко вскидывает голову и в зеркале его глаза спотыкаются о чужие серые. Какую-то долю секунды Тянь видит в карей радужке отголосок чего-то – обреченности? раздражения? бешенства? – но не успевает разобрать, дотянуться, ухватиться, как это что-то уже исчезает.
Приоткрывшийся вход захлопывается молниеносно, и перед Тянем опять – бетонная стена. Но теперь он знает, что этот вход есть, что стена не сплошная, не литая. Чужую непробиваемую сталь можно переупрямить, можно нащупать стыки, идеально ровные прорези трещин – и прорваться внутрь.
Шань выпрямляется, и в его позе тоже больше нет ни намека на эмоции – но Тянь уже движется. Он движется прежде, чем сам успевает все обдумать.
Три широких шага – он прижимается к Шаню сзади, от чего тот едва ощутимо вздрагивает – о, да; ловит в капкан своих пальцев его все еще стискивающие края раковины ладони; вжимается пахом в упругую задницу.
Шань деревенеет, рвано выдыхает – Тянь ведет носом по его виску, собирая влагу; прикусывает мочку. Ловит и удерживает взгляд в зеркале – все такой же равнодушный, безэмоциональный, закрытый. Только зрачки немного расширены и сильнее напрягаются руки, удерживаемые его ладонями.
Этого мало.
Ярость накрывает волной.
– Ты. Я. Сортир. Знакомые декорации? – хрипло и влажно выдыхает в самое ухо. – Может, перепихнемся разочек по старой памяти? Ну же. У нас с тобой хватает приятных воспоминаний на двоих. Почему бы не добавить еще одно?
Тянь ведет бедрами, вжимается еще сильнее. Чувствует, как шов начинает болезненно давить на член.
У него давно не вставало так быстро и так основательно.
У него ни с кем больше не вставало так быстро и так основательно.
– Или ты у нас опять в режиме я-не-гей? Так ведь никто не узнает о том, что здесь произойдет. Это никак не помешает тебе дальше отыгрывать свою натуральность.
Это несправедливо, это пиздец, как несправедливо – Тянь знает.
Свою латентность и легкую гомофобность Шань преодолел быстро и никогда больше к ним не возвращался. Потому что в этом весь Шань – он долго может ходить в режиме отрицания, долго может отталкивать, скалиться, вгрызаться в глотку. Но если он принял решение, принял что-то в себе, принял человека рядом – то это навсегда.
Раз добровольно остановившись, Шань больше не убегает.
И Тянь это просрал.
Но сейчас ему плевать. Плевать на это, плевать на справедливость.Сейчас он готов давить на любые болевые точки, о существовании которых только способен вспомнить; давить со всей силы, как только может, чтобы выдавить, выпустить наружу то, что успел вскользь заметить.
То, что от него прячут.
После трех дней тишины ему окончательно срывает тормоза.
Тянь на полной скорости катится по наклонной, где его наклонная – идеальная вертикаль. А за собой он тянет Шаня.
– Мы оба знаем, что тебе понравится. Решайся. Хватит играть в целку, мое терпение не безгранично.
Шань все еще держит маску, но Тяню кажется, он слышит этот треск, видит крохотный разлом в углу и ему, как маленькому ребенку, хочется залезть туда пальцами, заставить трещину расползтись дальше. Доломать. Разбить.
Тянь знает, что Шань давно уже не слабее его – сейчас, возможно, даже сильнее, - но пока что его терпения хватает на то, чтобы не вырываться из хватки, не делать ничего. И только этот крохотный разлом говорит, что осталось совсем немного.Тянь ждет.
Тянь жаждет.
Он хочет наконец получить свое заслуженное по роже, по ребрам; по барабанным перепонкам яростным и алым ?ненавижу?. Это будет его долгожданное ?ну хоть что-нибудь?.
Шань закрывает глаза, прижимает подбородок к груди, подставляя ряд оголенных позвонков взгляду, и Тянь внутренне ликует – сейчас! – но потом Шань снова вскидывает голову, ловит взгляд серых глаз в зеркале и… ничего. Опять – ничего.
– И что ты сделаешь? – спокойным, ровным тоном; ржавой пилой по грудине. Шань впервые заговаривает с ним с того ?здравствуй, Хэ Тянь?, и хотя он так сильно этого ждал, теперь почему-то – из-за тона? из-за взгляда? – хочется отмотать назад и никогда не заходить в этот туалет. – Какой пункт дальше в твоем плане? Вывести меня из себя? Заставить орать и беситься? Хочешь драки? Может, и впрямь рассчитываешь, что я тебе дам? Или собираешься взять сам? Изнасиловать?
Тянь чувствует себя так, будто ему на голову опрокинули ведро ледяной воды: ярость гаснет; болезненное возбуждение в паху спадает, как по щелчку пальцев; в голове проясняется – и он резко отшатывается назад, ударяясь спиной о дверцу туалетной кабинки.Он едва замечает, как собственное отражение в зеркале резко бледнеет и серые глаза расширяются в ужасе; зато взгляд карих, в которые продолжает пялиться, становится еще острее и холоднее.
– Я не… Ты же знаешь, что я бы никогда… – мысли путаются, слова не поддаются; он чувствует себя загнанным в угол, в клетку, и понимает, что загнал себя сам.
Он отрешается, будто со стороны смотрит на все свои действия, представляет, как оно выглядело, чем оно казалось. Ужас нарастает, застревает в глотке; Тянь оседает, опадает на пол прямо там, где стоял, запускает пальцы в волосы.Какой же ты ублюдок, Хэ Тянь. Какой же ты ублюдок.
Когда кажется, что хуже уже некуда, Тянь сам себе наглядно демонстрирует – есть куда. Всегда есть.
Шань подходит, застывает на расстоянии нескольких шагов – краем глаза можно заметить его кроссовки, замершие рядом, – но Тянь не в состоянии заставить себя поднять голову, заглянуть ему в глаза.
– Больше никогда не прикасайся ко мне, - все так же ровно, спокойно, равнодушно.
Дверь за спиной открывается и закрывается ровно, спокойно, равнодушно.
Сидя в одиночестве на грязном полу уборной, вязнущий в тишине Тянь умирает в тысяча первый раз.