Пустота (1/2)

Пятьдесят шестой звонок Тянь сбрасывает с заметным раздражением, раздумывая, не пора ли выключить телефон к чертям до тех пор, пока Цзянь не угомонится.

То есть – на следующую вечность.

С другой стороны, куда надежнее будет все-таки вышвырнуть его в сточную канаву. Телефон, не Цзяня. Хотя…

На плечо ложится чья-то рука, удерживая шею в захвате – Тянь не отшатывается и не дергается, только спотыкается взглядом о знакомое тонкое запястье, о длинные музыкальные пальцы; прослеживает нити вен, выпирающие под кожей.

Сжимает-разжимает кулаки несколько раз. Стискивает челюсти так, что слышит скрип; почти в песок, сука. И старательно убеждает себя – не сегодня, Тянь. Не сегодня.

Сегодня – плохой день для убийства. Юпитер не в той фазе. Электромагнитные бури. Всякое прочее очень важное дерьмо.Никаких сточных канав.

Ловит себя на том, что думает чужими мыслями, рассуждает ломано, резко, рвано – не так, как обычно.

Похожая манера ему прекрасно знакома.

За последнюю неделю так сбоить мысли стало гораздо чаще.

Блядь.

Он окончательно поселился в его голове.

– Между прочим, это дурной тон – не отвечать на звонки, – звонко и жизнерадостно прямо ему в ухо. Убеждать себя в том, что канава – плохая идея, становится все сложнее. В том, что не сходит с ума, давно оставил попытки себя убедить. – Пятьдесят пять раз! Пятьдесят шесть, если считать тот, который только что. Так ведь можно решить, что ты меня игнорируешь. Какая чушь, правда? Ты – и игнорируешь. Абсурд!

Небо хмурится тучам, щерится редкими проблесками голубого в разломах и выпускает наружу одинокие снопы солнечных искр, быстро растворяющихся в воздухе. Когда робким теплом накрывает лицо и слепит глаза – Тянь опускает веки, запрокидывает голову и сжимает пальцами переносицу, делая глубокий вдох.

Это мало помогает, когда Цзянь продолжает жарко сопеть в ухо – омерзительно, – и все никак не заткнется.

– Верю, что даже пару минут назад, у меня на глазах, твой палец просто случайно дернулся не в ту сторону, но намерения были исключительно благие. Как и всю неделю. Ты очень хотел ответить мне, я знаю, но чертова вселенная! Она всегда была против наших чистых и невинных платонических отношений. Бромансы нынче не в чести, знаешь, всех лишь бы в одну койку уложить и страхать, но мы с тобой идем против системы. В койке одной полежать можем, это да, но…

– …трахаем друг другу исключительно мозги. Какого хуя ты здесь делаешь? – в конце концов перебивает Тянь, наконец взяв себя в руки.

Он через силу, наступая себе на глотку, чувствуя, как удушающе сжимается пустота в груди – широко улыбается. Широко настолько, что начинают ныть мышцы лица, тянет жилы, по которым мучительно медленно течет студеная кровь.

А потом поворачивает голову, чтобы столкнуться взглядом с чуть прищуренными глазами, искрящимися весельем и тщательно подавляемой, залегшей в глубине настороженностью.

Настороженность становится острее и ярче. Рука на плече ощутимо дергается.

Хорошо.

– Вот видишь! Мы даже предложения друг за друга заканчиваем! – с нарочитой легкостью продолжает Цзянь, игнорируя вопрос, и хватка на плече только становится крепче. – Наш союз был благословлен небесами.

– Ты только что сказал, что вселенная против наших отношений.

– Семантика.

– Знаешь хоть, что значит это слово?

– Неважно.

– Еще раз, Цзянь. Какого. Хуя. Ты. Здесь. Делаешь? – рублено чеканит каждое слово Тянь, продолжая скалиться во все тридцать два и ощущая, как лицо начинает неметь.

Цзянь нервно дергает самым уголком рта в провальной пародии на ухмылку, начинает теребить пальцами второй руки нитку на горловине свитера и вся беззаботность в его голосе моментально разбиваются об эти обрывочные, но выдающие с головой мелочи.

– И я тоже скучал по тебе, милый, – тем не менее, воркует он с деланной беззаботностью, бодает лбом Тяня в висок, как маленький, и что-то бурчит о неблагодарных друзьях, которые его не любят, не ценят.

Временами манера Цзяня делать вид, что им навеки останется лет по шестнадцать, даже умиляет, но сейчас вызывает только глухое, рокочущее в диафрагме раздражение.

– Третий раз я не спрашиваю, ты знаешь, – Тянь знает, что его улыбка становится опаснее и злее, а промелькнувшая угроза в голосе ничем не прикрыта.

Он действительно очень близок к чреватому для окружающих выходу из себя, и, судя по тому, как деревенеет Цзянь – тот тоже это понимает.

Веселье в его глазах идет трещинами, осыпается и оставляет оголенными проводами настороженность и беспокойство. Раздражает не меньше – но так хотя бы честнее. Рука все равно продолжает лежать на плече, хотя хватка слабнет, но Тянь почему-то даже не пытается ее сбросить.

В целом, ему все равно. Вторжение в личное пространство – не самое большое испытание, когда Цзянь находится в радиусе видимости. Даже когда просто знаком с Цзянем.

– Убери эту дрянь со своего лица. Мне еще дорога моя психика, – уже холоднее и спокойнее, поменьше театральности – побольше такой херни, как искренность.

Неплохо, Цзянь.

– Эта дрянь называется улыбкой.

– Эта дрянь называется – плюс одна покалеченная детская психика.

– Кажется, только что ты переживал за свою психику. Наконец официально признаешь, что так и остался ребенком?

– Да я как-то и не отрицал.

Они сворачивают на безлюдную улицу, и Тянь вытаскивает сигареты. Он понятия не имеет, сколько скурил за последнюю неделю, по ощущениям счет уже должен идти на сотни пачек, но легкие, медленно тонущие в никотине, помалкивают и не протестуют. А даже если бы попытались – здесь некому к ним прислушиваться.

Разве что Цзянь брезгливо морщится, когда щелкает зажигалка и сигарета начинает тлеть вспышками алого. Только кого это волнует?

– Итак. Раз не хочешь переходить к делу, у меня вопрос – сам съебешь или тебе для ускорения нужен пинок?

Цзянь закатывает глаза, и молчание воцаряется почти на минуту. Дым завивается спиралью и устремляется в небо, сигарета осыпается на асфальт пеплом.

Тянь тоже немного осыпается с каждой выкуренной.

Хотя иногда начинает казаться, что осыпаться уже нечему.

– Я так понимаю, раз ты не в офисе – это как раз тебе Чэн придал ускорения пинком?

Окурок Тянь, как порядочный гражданин, доносит до урны, лениво размышляя о том, вместится ли в эту урну оторванная голова Цзяня.

– Ну, в какой-то степени это отвечает на мой вопрос о том, какого хуя. Хотя твои обходные пути изрядно бесят. Он тебя натравил?

– Как будто на тебя вообще реально кого-то натравить, – фыркает Цзянь, и резко умолкает под взглядом Тяня.

Только сейчас он обращает внимание, что перестал ломать лицо надвое в злом оскале.

– Он говорил тебе, что собирается послать меня?

– Ничего он мне не говорил. Намекал – но не говорил. Вы, Хэ, вообще слишком уж увлекаетесь такой штукой, как намеки. Семейная херня, видимо. Я только что был в вашем офисе, тебя там не оказалось – ну, я сделал выводы. А на тебя наткнулся случайно, ты не так уж далеко отошел.

– А что за намеки? – лениво спрашивает Тянь; рука сама тянется за второй сигаретой, и он резко тормозит ее, когда замечает это.

Позже.

– Ничего особенного. Так, вскользь упоминания о том, что ты за неделю едва ли проспал с десяток часов, что помешался на работе, что потихоньку сходишь с ума. Ну, знаешь. Житейские мелочи, – Цзянь вертит запястьем в воздухе, изображая пальцами что-то неясное, и после вздоха резко сует руку в карман.

– С каких пор вы вообще общаетесь?

– С недавних, – неопределенное пожатие плечами после короткой заминки.

Да, последняя неделя – это работа на износ, до изнеможения и черных точек перед глазами. Да, он, наверное, и впрямь не проспал даже десяти часов, а при мысли о том, что увидит, если заглянет в зеркало, становится немного жутко.

Да, наверное, это не совсем нормально. Совсем не нормально.

Но все-таки гораздо лучше, чем думать, думать, думать и вспоминать.

А теперь Чэн выгнал его из офиса под предлогом ?отдохнешь недели две, а там посмотрим?, и куда теперь приткнуть себя, Тянь понятия не имеет.

Чэн, конечно, умеет быть тем еще ублюдком, но такой херни даже Тянь от него не ожидал.

Поток холодного ветра неприятно ерошит волосы на затылке, где-то вдалеке слышится взрыв коллективного смеха и детское пронзительное ?хочу!?. Они опять вышли на оживленный проспект, но люди снуют вокруг до того одинаковые и безликие, что взгляду не за что зацепиться.

Глаза отыскивают в толпе двух парней, идущих до того близко, что руки соприкасаются на каждом шаге; они о чем-то оживленно болтают, тот, что пониже, явно проигрывает в споре и с каждой секундой ведет себя все экспрессивнее. Второй, более спокойный и тихий, время от времени бросает на него мягкие взгляды и едва заметно улыбается.

Отголосок тоски захлопывает капкан на внутренностях. Тянь переводит взгляд на Цзяня – тот смотрит почти обреченно, явно готовясь к взрыву, но вопреки ожиданиям злость наоборот окончательно затихает.

На смену и ей, и тоске приходит апатия. И это почти облегчение. Почти.

– Понятно, – просто кивает Тянь, сует руки в карманы и отрешенно думает, что от него и впрямь ничего не осталось.

Теперь вот даже злости – и той нет.

Хэ Тянь потерялся в чреде далеких солнечных дней; забыл себя в одной из жарких ночей, в теплом взгляде, в тихих стонах и лихорадочных поцелуях; застрял где-то между обреченностью и ?господь, если ты есть, въеби мне нахуй так, чтобы следа не осталось?.

Хэ Тянь кончился. Несите нового.

Дальше они идут молча, Цзянь продолжает бросать на него все более обеспокоенные взгляды, закусывая губы и явно пытаясь что-то сказать. Даже это сейчас не бесит.

– Вы же виделись с ним, да? – в конце концов все же спрашивает он настороженно.

– Зачем спрашиваешь, если сам знаешь ответ? – больше любопытство, чем раздражение, которого Тянь в себе так и не находит.

– Затем что я, может, хочу тебя выбесить, когда ты такой спокойный – это нервирует. Ни к чему хорошему твое спокойствие никогда не приводит, – огрызается Цзянь, и это даже немного иронично – то, что злиться и закипать теперь начинает он.

Но Тянь только пожимает плечами.

– Виделись на выставке. Поздоровались. Я оценил его художественный талант. Сбежал оттуда сразу же, как представилась возможность. На следующий день вернулся и купил анонимно одну его картину. Хотя он наверняка догадался, что это был я, – он перечисляет, составляет сухой рапорт так, чтобы внутри не прорвало гнилью, чтобы не вспоминать и не думать.

Чтобы продолжало быть пусто.

Замолчав, Тянь бросает ироничный взгляд на Цзяня, то ли переступая через эту пустоту, то ли увязнув в ней – сейчас не разберешь, и чуть вздергивает брови:

– На этом все или еще есть вопросы?

Цзянь игнорирует колкость, глядя своим сочувствующим, разбитым взглядом, в котором больше не осталось ни следа от веселья, которое так старательно отыгрывал.

– Как ты вообще себя…

Немного умер, – думает Тянь, даже не дослушав вопрос до конца, но говорит другое.

– Если ты думаешь, что мы будем это обсуждать – то тебе вообще вредно думать.

– Мог бы хотя бы попытаться! Глядишь, выговоришься – и дерьма внутри станет хоть немного меньше. Тебе полезно, – огрызается Цзянь, тут же закрывая глаза и делая глубокий вдох. Потом переводит взгляд на Тяня и морщится. – Извини.

–Это ты за грубость или за то, что знал – он здесь, но ничего мне не сказал?

Цзянь только виновато утыкается взглядом в асфальт и даже не пытается отпираться. Вот и причина, по которой пятьдесят шесть пропущенных – если бы Тянь ответил раньше, в лучшем случае приложил бы словесно так, что ни один психолог потом не разгребет. В худшем – сорвался бы в другой город, чтобы лично придушить.

– Он, вообще-то, тоже мой друг и просил ничего не говорить, – бурчит себе под нос Цзянь, пиная носком кеда камень, и тут же раздраженно передергивает плечами, исправляясь. – Ладно, не просил, но… явно не хотел, чтобы ты знал. А я думал – может, вы и не пересечетесь. Город-то далеко не маленький.

– Ну, у Чэна были другие планы, – Тянь смутно удивляется тому, что даже сейчас в груди все еще ничего не дергает, не заходится тремором, не разрушается и не мечется. Впервые за неделю.

Впервые за одну короткую сломанную жизнь.

В пустоте он все-таки увяз и это, наверное, должно быть хоть немного страшно. Одна проблема – страха он тоже не чувствует.

Выдохся.

Выгорел.

Ничего не осталось.

– Твой брат вообще тот еще пугающий ублюдок. То есть, ты тоже, конечно – но к тебе-то я уже привык. А вот он…

Тянь уже готов насмешливо фыркнуть, хотя ни черта ему не смешно.А с другой стороны – очень, очень смешно. Все, что с ним происходит – это дохрена уморительно, театр ебаного абсурда. Расхохотаться бы во весь голос, истерично, надрывно и громко, так, чтобы воздуха в легких не осталось, чтобы выдохнуть наконец во всю мощь легких, задохнуться этим смехом…

…порыв обрывается слабым ударом куда-то в область живота. Резко остановившись, он опускает взгляд и сталкивается с широко распахнутыми, чуть испуганными голубыми глазами на округлом детском лице, напоминающем одуванчик из-за копны пушистых светлых волос.

Проходят какие-то доли секунды – и страх девочки удивительно быстро сменяется довольной беззубой улыбкой, вид которой отзывается легким удушьем где-то в глотке.

Вот теперь, когда в очередной раз накатывает то, от чего старательно и бессмысленно бегал одну неделю, одну потерянную жизнь, одну сломанную бесконечность – Тянь чувствует.

Рушится.

Рассыпается.

После блаженной апатии все наваливается так резко, что он ощущает, как ноги подкашиваются, как в затылке начинает пульсировать и на горло кто-то накидывает удавку.

Его накрывает…

Потертый, маленький диван со старыми, въевшимися в обивку пятнами, ощущался уже почти родным. Чем дальше, тем сильнее Тянь жалел о том, что у него самого почти нет таких вещей, накрепко связанных с прошлым, с чем-то теплым и светлым, с моментами, в которых хотелось бы застыть навечно.

Сейчас, когда перед ним на этом самом диване лежал ворох фотографий, за собственную сентиментальность было даже почти не стыдно. Когда эти фотографии опять начали перебирать знакомые чуть морщинистые, устало-мозолистые женские руки – стыд ушел совсем.

Просто глядя на эти руки, и иногда ощущая, как они сжимают плечо или мимолетно взъерошивают волосы на макушке – он каждый раз вспоминал полузабытые материнские.

От этого становилось одновременно немного тоскливее, но на тысячу тяжелых, хриплых, сломленных выдохов – спокойнее.

– А здесь мы празднуем его пятилетие. Представляешь, пока обычные мальчики просят машинки всякие – наш затребовал книгу, которую видел в витрине. Вот она, у него в руках. Только посмотри, какой он довольный, – в голосе было столько неприкрытой, волной накрывающей нежности, столько ошеломляющей любви, что Тянь начал чувствовать, как немного задыхается.

Перевел взгляд на снимок – и его ослепило беззубой улыбкой, светом в теплых карих глазах; в ушах эхом отозвался искристый детский смех, которого никогда не слышал, но в этот момент оказалось так легко представить.Тянь закусил щеку изнутри, чтобы и самому не начать неконтролируемо улыбаться. Фотографии – это дороже потрепанного дивана. Фотографии – как возможность подглядеть за чужим счастьем, украсть для себя немного нужного и щемящего, немного огненных всполохов отрастающих волос, немного ярких, незнакомых (эта мысль – горечью) улыбок, немного по-детски широко распахнутых, жаждущих знакомства с миром глаз.

Это все-таки было приятно – видеть подтверждение того, что и Шань умел быть таким, беззаботно-счастливым. Умел быть ребенком.

Глядя на эти снимки, невозможно было не задуматься – а что, если бы все было иначе?

Каким бы он знал Шаня, если бы на его голову так рано не свалился весь тот оглушительный пиздец? Каким бы мог вырасти солнечный, искренний ребенок с фотографий, если бы ему не пришлось увидеть, как на запястьях отца защелкивают наручники? Если бы они не остались с матерью одни?Если бы жизнь не заставила взрослеть слишком рано, слишком рано начинать думать о том, где достать денег и как помочь матери, если бы он не узнал слишком, черт возьми, рано, что это такое – когда тебя презирают и унижают без причины? Просто за то, чей ты сын, осуждая то, о чем ничего не знают?

Тянь пытался представить себе Шаня другим – более улыбчивым, более открытым, чаще смеющимся, проще доверяющимся. И думал – а было бы с ним тогда проще?

От собственных мыслей его отвлекло раздраженное сопение где-то над ухом. Тянь поднял голову – и его так пряно и сладко обожгло огнем злых карих глаз.

– Что это такое вообще? – почти рык, да такой, что Тянь едва переборол соблазн прижать ладонь к чужому горлу, чтобы почувствовать легкую вибрацию.

– Ничего особенного, милый, – в отличие от Шаня, его мать оставалась удивительно невозмутима, только на своего взрослого сына смотрела еще нежнее, чем минуту назад на его детские фотографии. – Имею же я право на приступ легкой ностальгии. Тянь любезно согласился его со мной разделить.

Возможно, все было не совсем так.