Пустота (2/2)

Возможно, как раз Тянь упрашивал показать ему маленького Шаня.

Возможно… этому и впрямь лучше было остаться неозвученным.

– О том, что ты вообще здесь делаешь, мы еще поговорим, – продолжил рычать Шань, возвращая все свое внимание Тяню, и… Ого. Ладно.

Далеко не в первый раз он поймал себя на том, что разъяренный Шань – это зрелище весьма возбуждающее.

– Обязательно, малыш Мо. Можешь наказать меня за то, что я был… – Шань быстро заткнул Тяню рот ладонью, не давая договорить, и стремительно покраснел.

Кажется, пора было составлять список своих новых кинков. И ?краснеющий Шань? шел бы в нем вторым пунктом, сразу после ?разъяренного Шаня?.

Лизнув чуть солоноватую ладонь, Тянь с довольной ухмылкой пронаблюдал за тем, как Шань резко одернул руку, отшатнулся, и краснота с его лица потянулась к шее, чтобы скрыться под воротом футболки. Желание в ту же секунду стащить дурацкую футболку и проверить, как далеко на его теле эта краснота может расползтись, оказалось почти нестерпимым – но он вовремя вспомнил, что в комнате они не одни.

Но, повернувшись, обнаружил только, что мама Шаня сидела, прикрыв ладонью рот, и явно силилась не расхохотаться.

Тянь уже упоминал, что обожает эту женщину? Если нет, то вот – он ее обожает.

Смущенный Шань выхватил одну фотографию из вороха, посмотрел на нее брезгливо и опять засопел недовольно.

– Я их все сожгу к хуям, – пробурчал под нос, чтобы тут же вскинуть голову. Раздражение и злость на лице быстро сменились паникой, и теперь уже Тяню пришлось прикрыть ладонью рот, чтобы не рассмеяться. – Прости, мам, я случайно!

За что Шань получил молчаливый выговор строгим взглядом таких же теплых, как у него самого, карих глаз. Но Тянь все равно заметил, как в их глубине продолжили вспыхивать смешинки.

Все еще что-то бурча себе под нос, Шань бросил фотографию обратно на диван и ушел из комнаты, а Тянь проводил его обтянутый джинсами зад откровенно голодным взглядом, опять слишком поздно вспоминая, что они здесь не одни.

– Он сейчас вернется, – беззаботно откликнулась мама Шаня, очень талантливо делая вид, что ничего не заметила, и они опять вернулись к просмотру фотографий.

Минут через пятнадцать Шань действительно вернулся, но уже в компании трех кружек. Первую он вручил матери. Вторую – крепкий кофе – самому Тяню, не забыв сопроводить насупленным взглядом, который ни на миллиметр не стер его широкую улыбку и не помешал протянуть довольно ?спасибо, малыш Мо-о-о?. А третью Шань оставил себе и уселся вместе с ней на пол.

Тянь сунул свой любопытный нос в кружку – черный чай с лимоном.– Сколько ложек сахара?

– Ноль, – буркнул Шань недовольно и явно бессознательно, только после этого подозрительно вскинувшись.

Тянь в ответ лишь ослепительно улыбнулся.

Надо запомнить.

Шань вот о его вкусах помнил…

Когда в груди потеплело необратимо, Тянь сделал вид, что все дело в глотке горячего, дешевого, и необъяснимо вкусного кофе.

Но сбежать из собственной головы было не так-то просто. Поглядывая на Шаня и потягивая кофе из кружки, Тянь опять вспомнил всплывший недавно вопрос – а что, если бы Шань был другим, с другим прошлым, которое сделало бы его улыбчивее, беззаботнее, проще?Взгляда на собственную кружку, на продавленный диван под собой, на нахмуренные брови Шаня оказалось достаточно, чтобы понять – Тяню никогда не нужно было проще. Он бы ни за что не променял своего ершистого, колючего, заботливого и верного Шаня на кого-то, с кем было бы легче.

А вот чтобы Шань был хоть немного, на сотню-другую украденных у него жизнью улыбок счастливее? Да, вот от этого он бы не отказался…

Эта мысль заставила дернуться, задела что-то глубинное, многотонное – в диафрагме начало ныть, и Тянь рассеянно потер грудину, морщась.

В попытке отвлечься, забыться, не думать о том, что это за херня вообще только что была, он опять перевел взгляд на ворох фотографий, наугад потянул одну и наконец выдохнул, когда понял, что, черт возьми, вытащил джек-пот.

– Ух ты, а вот эта точно станет моей любимой! – плотоядно облизнулся он и показательно растянул губы в зубастой улыбке. – Я впечатлен, малыш Мо. Какая симпатичная, розовая попка. И вот эту красоту ты от меня скры…

Сколько Шаня не дразни – это никогда не перестает приносить столько удовольствия. Он моментально вскочил на ноги и прежде, чем Тянь успел среагировать – выхватил снимок из его пальцев. Осталось только разочарованно замычать.

Поднеся фотографию к лицу, Шань посмотрел на нее и тут же брезгливо сморщился. Тянь был категорически не согласен с такой оценкой.

Ему бесконечно очаровательным показался снимок, на котором круглолицый, рыжеволосый и совсем еще маленький малыш бежал к океану, оглядываясь через плечо, из-за чего щеголял одновременно и голой задницей, и ослепительной беззубой улыбкой. Два прицельных выстрела в сердце Тяня по цене одного.

Шань же бросил полный негодования взгляд на мать, которая сидела, опять прикрывая рот ладонью, а, заметив взгляд сына, беспомощно развела руками и прикусила губу.

– Прости, милый! Я не могла ее выбросить, ты слишком очарователен здесь, – подтвердила она собственные мысли Тяня, который оказался опасно близок к тому, чтобы встать и зааплодировать этой женщине, которую. Он. Черт возьми. Обожает.

И никогда не устанет это повторять.

Шань еще несколько секунд буравил взглядом мать, потом резко перевел его на Тяня, ткнул ему в лицо пальцем и безо всякого предупреждения выпалил:

– Заткнись!

Теперь наступила очередь Тяня разводить руками. Стереть со своего лица улыбку он не смог бы, даже если бы очень сильно захотел.

Проблема была в том, что он и не хотел.

И проблемой это не считал.

– Я молчал.

– Да ты так смотришь, что… – Шань оборвал сам себя, бросил еще один, полный отвращения взгляд на снимок и сунул его в задний карман джинсов. – Вот эту – точно сожгу, – недовольно буркнул себе под нос.

Когда спустя полчаса чашки опустели и первая часть фотографий была просмотрена, мать Шаня любезно пригласила Тяня как-нибудь заглянуть на второй сеанс, от чего он, конечно же, не мог отказаться.

Шань возмущался.

Громко возмущался.

Очень громко возмущался.

Но слушал ли его хоть кто-нибудь?..

После этого Тянь, наконец-то дорвавшийся, утащил Шаня в его комнату и тут же, стоило двери захлопнуться, завалил его на кровать, где привычное мама-за-стенкой-ты-что-творишь-придурок ворчание рекордно быстро сошло на нет.

Но прежде, чем окончательно потерять рассудок от поцелуев, Тянь все-таки успел вытащить фотографию из заднего кармана Шаня и переместить ее в свой.

Потому что уничтожение такой красоты должно быть противозаконно.

Фотография до сих пор хранится в его вещах вместе с другими, добытыми с боем – сил выбросить не хватило.

Среди них есть одна, сделанная им самим, и Тянь до сих пор считает чудом то, что удалось подловить момент и остаться незамеченным. У Шаня на этой фотографии голова чуть склонена вниз, лицо непривычно спокойное, умиротворенное и между бровей нет знакомой складки, а в волосах, в глазах, в нежной, едва заметной и такой редкой для него улыбке запуталось солнце.

Однажды, в одну из своих худших ночей, Тянь несколько часов пялился на эту фотографию, как на всю голову отбитый; пытался что-то отыскать в ней, понять для себя, запомнить-сохранить-украсть, пока кислотой разъедало под ребрами. В конце концов, он сорвался – измял, разорвал, выкинул…

Чтобы утром разбросать мусор по полу кухни и черт знает сколько времени провести, пытаясь отыскать каждый клочок и собрать обратно, склеить, вернуть.

Электронной версии у него не осталось.

Этот поступок – еще один в длинном списке того, чем Тянь не гордится. За что болит.

И теперь каждый раз, срываясь и разглядывая измятую, порванную фотографию он думает о том, что так же измял и порвал самого себя.

Вот только склеивать его больше некому.

Из вороха беспорядочных, болезненно-душных, надрывных воспоминаний Тяня вытаскивает тычок под ребра.

Мир вокруг него кренится, уходит из-под ног, небрежно выплевывая его, пожеванного, в край заебанного. Когда понимает, что и впрямь сейчас рухнет, осыплется сломленным на асфальт – хватается за чужое плечо.

Цзянь заглядывает ему в глаза, губы беззвучно шевелятся, и Тяню приходится встряхнуть головой, чтобы хоть немного сосредоточиться и наконец разобрать:

– Ты вообще как, в порядке? Не думал, что у тебя триггер на детей, – Цзянь неловко, нервно смеется, обхватывая Тяня за плечи и помогая ему стоять.

Попытка разрядить обстановку почти засчитана. Почти.

Зато у него благие намерения и всякая прочая херня.

Из рук Тянь вырывается сразу же, продолжая пошатываться и чувствуя себя довольно-таки жалко, а потом взгляд опускается вниз – девочка все еще стоит рядом, только улыбка погасла, и на лицо вернулся испуг, смешанный теперь с беспокойством.

Тянь отступает чуть назад, понимая: для них прошло всего несколько секунд, для него – несколько нахлынувших и отступивших сумасшествий.

Цзянь следит за ним внимательным, цепким взглядом, и Тянь не удерживается – закатывает глаза, на что Цзянь хмыкает как-то слишком уж довольно и облегченного, но наконец отворачивается.

Вместо этого присаживается на корточки перед девочкой.

– Где твоя мама, ребенок? – та какую-то долю секунды смотрит, хмуря брови, и закусывая губу.

Переводит взгляд на Тяня. Опять на Цзяня. Наконец решается и показывает пухлой ладонью в сторону стоящей неподалеку женщины, которая о чем-то обеспокоенно разговаривает по телефону.

– Вот и иди к ней. Тебя не учили, что нельзя разговаривать с незнакомыми взрослыми дядями?

Девочка упрямо буравит его взглядом, потом как-то совсем по-взрослому хмыкает, показывает язык и тут же разворачивается, чтобы унестись к маме и со смехом спрятаться за ее ногами.

Поднимаясь обратно на ноги, Цзянь задыхается от возмущения.

– Нет, ну ты видел? Такая мелкая, а уже успела себе такую наглость отрастить!

Тянь наконец чувствует, как мир окончательно перестает ускользать у него из-под ног, как сердце перестает ебашить о ребра со всей дури, как хаос мыслей немного структурируется.

Когда отпускает, в груди опять становится невозможно пусто и гулко, а на лицо возвращается режущая его пополам улыбка. Цзянь заметно вздрагивает, но тут же глубоко вдыхает и берет себя в руки, пытаясь ответить кривоватым разломом на губах.

Кажется, умение улыбаться сегодня подводит их обоих.

– Сам же сказал, что со взрослыми дядями нельзя разговаривать, вот она и нашла альтернативу. Умная девочка. Хотя ты – и взрослый…– Эй!.. – пытается возмущенно влезть Цзянь, но Тянь продолжает, пытаясь звучать хоть немного весело. Кажется, получается так себе.

– С другой стороны, показывание языков – как раз твой уровень общения. Я уже говорил, что эта девочка определенно умная?

– Хреновый, хреновый из тебя друг, – с деланной обреченностью качает головой Цзянь.

– И тем не менее, ты какого-то хуя здесь, – пожимает плечами Тянь в ответ. – А я так до сих пор и не узнал, какого. И даже не придушил тебя за это. Завидую собственной выдержке.Они опять медленно шагают вперед, оставляя девочку с ее матерью за своими спинами. Оставляя за спинами отголосок одного маленького сумасшествия среди тысяч таких же.

– Я завидую собственной живучести, – фыркает Цзянь, а потом вздыхает и неловко, почти виновато чешет в затылке. – Ну, у меня вроде как… Появилось свободное время? Я давно хотел приехать, даже Сиси уломал…

– Чжэнси тоже здесь?

– А ты что, сомневался?

– Действительно, – с предельной серьезностью соглашается Тянь. И правда – его оплошность. Этих двоих друг от друга попробуй отцепи, даже удивительно, что сейчас приходится иметь дело только с одним.

– Вот то-то же. А я обязан был приехать, с тобой ведь как – оставишь ненадолго одного и быстро от рук отобьешься, решишь, что у тебя эта страшная штука есть, которая выбором называется. И будто ты от меня можешь отвязаться. Но нетушки. Однажды с Цзянем – с Цзянем навсегда, – патетично провозглашает он, и Тянь почти улыбается.

Почти.

Все-таки, он не так уж и против наличия в своей жизни этого идиота.

– И надолго вы здесь?

– Неделя. Больше? Не знаю, как пойдет.

А может и против.

Какое-то время они идут в молчании. Тишина неловкая и удушливая, и Тянь понимает, что ни к чему хорошему она не приведет – но все равно пытается насладиться минутной передышкой. Настолько, насколько он вообще способен хоть чем-то наслаждаться.

Когда Цзянь опять открывает рот – он не разочаровывает. Внутреннее предчувствие очередного пиздеца удовлетворено.

– Ты же понимаешь, что вы с ним еще пересечетесь, да? – тихо и нерешительно спрашивает он.

Тянь ничего не отвечает. Он вообще не уверен, что смог бы сказать хоть что-то, пока в голове прорывает нарывы, гноем истекают вспыхивающие сценарии того, как именно все может стать еще хуже.

Нет, определенно, блядь, против.

***

Когда вечером Тянь переступает порог своей квартиры после утомительного дня, проведенного в компании таскающего его по всему городу Цзяня, он чувствует себя довольно-таки гадко – но не настолько, насколько ожидал.

Оказывается, непрекращающаяся болтовня может служить неплохим белым шумом.

Да, этого не достаточно, но… терпимо. Наедине с собственной головой было бы, пожалуй, еще хуже.

А потом он уже привычно за эту неделю спотыкается о все еще завернутую в бумагу картину, стоящую у входной двери, и замирает.

Тянь опять проклинает себя за то, что, малодушно сбежав в очередной раз – на следующий день все-таки вернулся, что не удержался, что купил это в каком-то приступе удушающего мазохизма.

Несколько секунд он продолжает стоять и смотреть на картину, вертит в руках ключи, прикидывая, настолько хуже все может стать в сравнение с той херней, которая уже накрыла… а потом плюет на все и думает – к черту.

Ключами промахивается мимо тумбочки – оглушительный лязг бьет по нервам. Картина в руках ощущается многотонной ледяной глыбой. Под ребрами, воет, скулит, просит – не надо, не надоненадо…

Картина легко приваливается к стене.Бумага сдирается одним махом, не глядя.

Тянь поворачивается к ней спиной, делает несколько шагов и мешком валится на диван.

Только тогда смотрит.

смотритсмотритсмотрит

Это – последний гвоздь в гроб, последняя горсть земли на могилу. Последний вдох, последняя капля крови, последнее ?я наебу мир? перед тем, как мир наебывает сам.

Откинув голову на спинку дивана, он смеется.

Смеется громко и надрывно, истерично и горько, тем смехом, который рвался из него днем.

Смеется до тех пор, пока смех окончательно не превращается в хрип, пока в горле не начинает драть резью и болью, пока пустота в груди не достигает таких невообразимых размеров, что кажется, превращается в черную дыру, готовую поглотить его целиком и без остатка.

Тогда смех обрывается – и не остается ничего.

Он один, так оглушительно, абсолютно один – и на это так оглушительно, абсолютно плевать.

Компанию ему составляет только картина, маленький отголосок, осколок чужой, такой нужной души, нагло присвоенный себе в разрушительной надежде на…

Что?

Тянь пялится в потолок и ему не страшно, не больно, не горько.

Ему никак.

И имя ему никто, и двигаться ему больше некуда.