7. Дом (1/2)

Принятие и отрицание - не равносильны и не равнозначны, но при определенных условиях могут быть равноценны. Ведь тот, кто отрицает, может быть намного ближе к предмету отрицания, чем принимающий к предмету принятия - он видит и чувствует его с тех сторон, которые обличают беспочвенность, легкомыслие или даже ложность принятия, но вместе с тем преображают его в истинное.Поэтому отрицание Бога приводит к нему в той же мере, что и принятие: в этом смысле отрицающий более остро и полно воспринимает отсутствие Бога (и Бога - не как объект, но как собеседника! - прим. перев.), чем принимающий - присутствие его.("Этернийская эстетика вечного". Глава VII "Трактат о невозможности богопознания", автор неизвестен).Улицы Эрофина превратились в незнакомый лабиринт серых высоких стен, и за бессчетными поворотами дорога разветвлялась еще на три, и каждая вела к еще трем перекресткам, за каждым из которых открывались вновь три дороги - одинаковые, безликие, вымощенные гладким, истоптанным камнем улицы слепых домов, заколоченных окон, угасших очагов и черных пепелищ.

Утро или вечер - за высотой стен ничего не понять, и лишь голос далекого колокола где-то очень высоко указывает путь - и дорога внезапно обрывается, оканчиваясь острыми изломами края бездонной пропасти, в которой притаилась тьма. Настоящее сердце города. Бьющееся, кровавое, немое, с каждым толчком рассыпающее острые искры и черные лепестки золы. Молчит в шуме волн залива, приливающей к ушам крови, страхом, застилающим взор. Позади - обрушившаяся в ту же бездну нить дороги, и лишь ее малая часть, на которой он стоял, еще не исчезла, но уже становилась прозрачной, как стекло. Тьма внизу нарастала многоголосыми криками, криками, криками, поднималась, раскрывалась, бушевала, бесновалась - и растворяла город, как концентрированная кислота.Боль.

Мерзул проснулся еще до срока - не от какого-то шума, не от солнца, слепящего глаза красным сквозь закрытые веки, и даже не от старого сна, не приходившего ему уже много лет, а от навязчивого, дробного, как торопливые шаги, шепота Константина.

Да уж. Константин не был бы собой, если бы оставил кого-нибудь в покое.- Знаю я ваш Эрофин, - шептал он, - помню его очень хорошо. Блядь, магов помню, этих уродов из пещер, которые заставили меня доказывать, что я не энтропист - одному недоумку, который маялся от скуки у таверны, показалось, что от меня разит чем-то таким.- Ну да, они могут, - тихо отвечал Наратзул.- Стража еще на мосту прицепилась, и я полчаса доказывал, что пришел поглазеть на собор во славу светорожденных. А потом - придрались в городе, отвели в сторожевую башню к какому-то хряку, который долго сверял мою рожу с корявым рисунком на плакате о розыске какого-то поджигателя, который спалил сарай в порту.- Это тоже сплошь и рядом. Им хорошо доплачивают к обычному жалованию, если они поймают человека из розыска. Ну или, еще лучше, дикого мага.Мерзул нехотя встал с кровати и принялся одеваться, слушая вполуха неумело завуалированное беспокойство Константина. Это было странно приятно осознавать: оказывается, и этот человек способен на сочувствие; возможно, он даже вправду волнуется о них. Все эти россказни про эрофинские похождения разительно отличались от его обычной бравады - скорее, походили на попытку отговорить. Ну или это только казалось.- Нет, самое ироничное в том, - продолжил Константин, заметив, что Мерзул проснулся, и повысив голос, - что поджигателей они ловят, а потом сжигают их же на площадях. Не хуже Остиана справляются, суки.Наратзул ничего не ответил на это, задумчиво глядя в окно, за которым ослепительно сияли освещенные утренним холодным солнцем белые треомарские арки. Когда-то уже успел собраться в дорогу. Вертит в руках какой-то ключ. Похоже, опять не спал полночи.- Доброе утро, зануда, - не отвлекаясь, сказал Константин с какой-то непривычной вежливостью.

Неужели и вправду.В последний раз он был таким, когда рассказывал им историю про свои приключения в Южном королевстве.- И тебе того же, - бросил Мерзул.- Так вот! Они там, в этом вашем Эрофине, сжигают магов. Ну или тех, кто не смог так же хорошо отбрехаться, как я. И так же, как в одном милом южном городке у моря, весь город приходит поглазеть на казни. Я на тот момент еще не видел достопримечательностей Остиана, и это, честно говоря, произвело на меня впечатление...- Понимаю, - безучастно ответил Наратзул. - И на меня.- Это я к тому, что... Черт. Не то чтобы я о вас волновался, но... Не нарывайтесь там.

- Как скажешь.

Еще вчера, обсуждая предстоящую вылазку в Эрофин, Мерзул с некоторой долей иронии подколол Константина, предложив ему пойти с ними, прекрасно зная при этом, что тот откажется.

Конечно же, Константин отшутился, но как-то неуклюже, невпопад - не к месту вспомнил южанку, наемницу Остианского храма, которая охотилась за ним, сказал, что и это имело бы смысл в других обстоятельствах. "Все имело бы смысл -кроме слепой жестокости!". Поняв, что с его лица слегка спала маска безразличия, Константин вновь нагрубил и ушел за дверь в наступающую ночь, а сегодня... Сегодня в его глазах, в которые Мерзул заглянул по пути к выходу, было написано намного больше, чем вредный маг мог бы высказать за всю свою жизнь.Уже на улице, когда Наратзул подготавливал портал, Константин, напутственно похлопав Мерзула по плечу, сказал:- Если вы там помрете, я могу забрать дом?- Да, - ответил Наратзул.- Конечно, - сказал Мерзул, протестующе дернув плечом. - И Оорана с Регаром забирай, вместе со всеми их проблемами. В конце концов, ты наш единственный наследник.- Да что ты. Спасибо, папочка, я крайне рад унаследовать вашу рухлядь, - он помолчал, как будто собираясь с силами. - Слушай, зануда. Ну вот правда, что за гребаный мир.- Почему?- Да не глупи ты! Почему. Хороший вопрос! Да потому что весь Нерим, от севера до юга, пропах вонючими кострами и залился кровью казненных. Куда ни приди, куда ни глянь - везде или Орден сжигает, или храмовники колесуют; то маги им не угодили, то этерна им не такие, то фермер не в ту сторону чихнул. Блядь. Пожалуйста, зануда. В смысле, Мерзул...- О, надо же, припомнил мое имя.- Представь себе, я и не забывал. Возвращайтесь, короче. Оба.- Это наш родной город, Константин. Если что, мы знаем, чего ожидать и что делать. Как-то жили до этого, и сейчас все будет хорошо.- Родина не делает вам чести.

- Безусловно. Вряд ли тебя это порадует, но мы скоро вернемся.- Надеюсь.- Постарайся не разнести тут все.

- Не могу обещать, зану... Мерзул.- Что?!- Ну да идите. Сожри вас бездна, но не там, а здесь - чтобы я мог над вами поглумиться. И возвращайтесь поскорее.Мерзул улыбнулся. Константин впервые показывал какие-то такие потаенные глубины своей душонки, что сам себя смущал, краснея, как девчонка на первом свидании.

- Ну все, надоело прощаться, катитесь, - Константин, не глядя на них, поспешил к дому, понимая, что полностью выдал себя.- Смотри-ка, кажется, он скоро станет нормальным человеком, - усмехнулся Мерзул. - Может, надо было его тоже взять.- Из беды проще вытаскивать одного, а не двоих, - последовал ответ.- Все в порядке, Наратзул?- Да. По плану. Давай руку, заклинание готово.Мерзул с каким-то смутным внутренним беспокойством окинул взглядом треомарскую белизну в просвете круглой арки неподалеку от их дома и лестницы стражи, отгоняя удушающую, неуместную мысль про последний раз, затем коснулся холодной ладони Наратзула и в следующий момент почувствовал болезненный рывок перемещения.***Боль.Черт, как же больно. Чертово заклинание.Наратзул только учился делать эти порталы и не всегда аккуратно заканчивал телепортацию, в особенности перемещая кого-то еще. В прошлый раз был удар в стену, в позапрошлый - самый край крыши какого-то здания. А сейчас Мерзул не сразу понял, что оказался в ледяной воде, и опрометчиво сделал судорожный вдох. Легкие наполнил огонь, и панический страх захлебнуться выместил собою изломавшую все тело лихорадочную боль.Через несколько мучительно долгих секунд Наратзул, извиняясь, уже вытаскивал его на берег; Мерзул кашлял и все отрицал: ничего страшного, с кем не бывает. Нет, правда, ерунда. Об стену было хуже.

Он почувствовал теплое исцеляющее заклинание и еще более теплое - то, что высушило одежду за считанные секунды. "О нет, - ужаснулся про себя Мерзул, - это же магия в Эрофине. Магический след! Нас найдут по нему орденские маги!".Только сейчас заметил отшатнувшуюся от них изумленную девушку с удочкой в руках, сидящую на какой-то маленькой, покосившейся пристани, а позади, среди поблескивающего тихого залива, две возвышающиеся башни Эрофина. Во имя солнца, как хорошо, что они далеко от города, и здесь их магию не засекут. Но что это может быть за место?- Простите, - не глядя на рыбачку, бросил Наратзул и пошел вверх по холму. Мерзул, пожав плечами с выражением "такие дела", улыбнулся крутящей пальцем у виска девушке и поспешил за ним.

Он всё хотел спросить, что они здесь делают, но уже через минуту понял сам: Наратзул сотворил магией небольшой венок из белых цветов на надгробии с возвышающейся статуей. Позади нее звучал маленький водопад, где-то в пронизанных солнечным золотом кронах щебетали птицы, но в этой тишине было нечто потустороннее - холод, безжалостная тьма, отзвук нетвердых шагов в пустых каменных коридорах, разбитые камниЧто?..страх, безумно бьющееся сердце и огонь в голове.Мерзул нащупал в кармане склянку с амброзией. Что это еще такое? Откуда взялись эти видения? Этот... обезумевший страх? Страх порожден ложью, ложь - злом, зло - человеком, человек порожден скорбью, скорбь проросла на страхе, страх порожден ложью...Стой, остановись."Что бы ты ни совершил - даже самое страшное - всегда остается выбор. Ты должен понять сейчас - или уже никогда не поймешь. Хуже всего - отчаяние. Отчаяние закрывает дорогу выбора, глушит и топит в горечи. Я видел грешников, которые обрели прощение, раскаявшись, и праведников, которые, возгордившись тем, что идут по воде, в ту же секунду тонули. Это отчаяние".Это боль."Тебе ли не понять, что такое боль".Мне ли.Мне ли голосов не слышать. Сны, видения, проклятая магия. Каждый шаг множит варианты, каждая дорога распадается на три. Отчаяние пресекает ложные пути и указывает на глубины, которые ведут на вершину горы."Глупый мальчишка! Отчаяние и есть ложный путь!".На всякий случай Мерзул открыл склянку и отпил немного зелья - в голове заметно прояснилось. Ну ничего себе. Магическое заражение. Что это всё-таки за место?Или, может быть, виновно не место. Виновно совсем, совсем не место, не время, не камни, не тьма, не изогнутый сверкнувший меч, крик, пронзающий отблеск, темная кровь на полу, тьма, боль, чужое отражение в темных водах под коснувшимися зеркальной глади окровавленными пальцами

- он бежал оттуда, и вероятности кольцом из молний сменяли друг друга в хаотическом танце, неся только смерть - в каждой смерть, в каждой конец мира, белый свет, темная кровь, на руках и в воде, проклятье, остановись, умоляю, свет, рвущийся в небо, оставляющий сожженные тела, вечность, утекающая за горизонт, наполняющая пустотойбесконечнойневыносимойвсепоглощающейи забирающей с собою последние проблески надежды, которые холодны, словно глоток чистого горного воздуха и до последнего еще сверкают напоминанием о реальном мире среди круговерти хаоса неверных соизмерений, совпадений и раскаленной головной боли, звенящей каменным колоколом лихорадки.Не это, не сейчас.Не я!Или же я - истинный.Пожалуйста, остановись, мне этого не вынести!"Сколько еще будешь приходить сюда?".Какой смысл. Могила пуста."Проверим?".Ненавижу тебя! Нисколько!Да, конечно. А я вижу, что еще будешь. Само ее существование в этом мире - достаточная степень отчаяния, для того, чтобы уничтожить его - и пусть не весь, но хотя бы ту часть, которая породила это зло, ту, что хранит память, забывает и ломает всё то, что создает - тебя."Саморазрушение - продолжение отчаяния. Я же говорил. Эта дрянь не ведает иного выбора, поскольку изначально хочет только этого. Чтобы ты поверил в невозможность".Этого не изменить."Именно. Изменить можно только себя".И себе. Сделать то, чего не хотел - и найти тысячи оправданий, причин делать следующий вдох, найти вопросы на данные давным давно ответы.Почему сделал не то, что должен, а то, чего от тебя ждали?Почему не слушал себя?Чего было бояться? Реальности? Смирения как попытки к отступлению? Раскаяния как осознания действительного существования своих ошибок?Мало ли это - сказать прости.Много ли.Прости, что тебе пришлось увидеть все это.Одним крупным глотком Мерзул опустошил склянку - кружение мира остановилось, но сердце отбивало галоп дикого жеребца, порвавшего тонкие поводья. Руки дрожали, не хватало воздуха, зелье стало в горле удушающей горечью. Преодолевая какой-то невыносимый внутренний предел, требующий бежать отсюда со всех ног, он подошел к сгорбленно стоящему над могилой Наратзулу и осторожно положил ладонь ему на плечо - тот вздрогнул, - а другой рукой нащупывал вторую склянку с амброзией.- Мне ужасно жаль, - собственный голос звучал как чужой.- Кого?- Тебя, Наратзул.- Нашел кого жалеть. Их убил я.- Их?- Зелару в Храме Пожирателя. Еще мою приемную маму Мириам здесь, в Эрофине.Насчет второго Мерзул еще ничего не знал, и почти потерял дар речи, когда болезненно и резко, как от неудачного перемещения, оборвалось его сердце.Как, ну как это возможно. Зачем, за что. Это ли значили видения?

Он и не хотел знать. Та бездна боли, что слегка приоткрылась ему сейчас, дала исчерпывающий ответ на все вопросы, в особенности на те, которые он никогда не осмелился бы задать.

Почему-то подумалось о Константине - очень даже хорошо, что он не пошел с ними. Выслушивали бы сейчас и вплоть до самого Треомара. "Да вы вообще все с ума посходили! - грохотал бы он, как пустое корыто. - Я к нему теперь и близко не подойду! Что за человек такой!".Наратзул, очевидно, увидел эти его мысли и горько усмехнулся:- Да, он бы так и сказал.

- Или похуже придумал бы.- Точно. Приправил бы ругательствами и хлопнул бы дверью.

- Опять сорвал бы верхнюю петлю, чинить потом. Наутро вернулся бы.- Пьяный.- Как обычно. Я бы на него опять наорал.- Лишь бы не с ним. Да, Мерзул?- Нет уж. В какую сторону возмущаться, я уже давно выбрал.

- Только бы не пожалеть.- Вот еще. Могу только признать, что завести Константина было не такой уж и плохой идеей.- Ага. Есть еще амброзия? А то я что-то совсем...- Да. Вот.Наратзул пригубил из склянки и, не оборачиваясь, медленно пошел прочь от могилы. Проходящая мимо рыбачка, лихо перекинувшая тонкую бедняцкую удочку через плечо, бросила на них презрительный взгляд.Они прошли поросшую мхом каменную арку и стали спускаться с другой стороны холма по направлению к эрофинскому порту. Мерзул знал это место: за предгорьями, до моста, лежала местность с давно заброшенными покосившимися складами и старым фортом гавани, облюбованная бедняками и брошенными своими родственниками на смерть старцами.

Во времена, когда сердце Мерзула еще только начинало грезить великими свершениями, он приходил именно сюда постигать основы целительства и набираться на практике опыта в претворении особых заклинаний, благо в больных здесь никогда недостатка не было.

Конечно, он был не один: некоторые послушники из орденского лазарета, направленные сюда строгими наставниками за мелкие проступки, всегда составляли ему компанию. Но работы было хоть отбавляй: гнойные раны, разбитые головы, переломы, рвота, кровавый кашель. Послушники приносили зелья - простенькие и негодные - и, дрожа от подступающего обморока, возливали их на шипящие красной пеной раны, и люди шипели так же. Кто-то выл от боли и колотил ногами, кто-то зубами сжимал собственные пальцы или кусок обожженной в костре деревяшки. Кто-то терял сознание, кто-то в ярости проклинал целителей. Мерзул же старался лечить только заклинаниями, и сначала с трудом, но потом все лучше и легче ему удавалось снимать боль, чистить и заживлять раны, сращивать кости.С ними иногда был старый целитель, и, хоть никто не знал, кто он и откуда, послушники с ухмылкой говорили, что он - бывший магистр Ордена, мастер ритуала, в один из дней сошедший с ума. Мерзул не верил в это - целитель, хоть и нес иногда чушь, лая, как старый пес, слово "Ларна", все же был довольно рассудителен, и, к тому же, не имел в себе ни капли религиозности, рифмуя имя Мальфаса на все лады. Старик многому сумел научить Мерзула. За весьма короткое время он стал отличать виды травм, научился делать исцеляющие отвары и налагать лучшие по качеству заклинания.Все закончилось через несколько месяцев, когда до Мерзула дошло, что из-за его посещений старого порта когда-нибудь, несмотря на все меры предосторожности, принесенной болезнью заболеет или он сам, или, что еще хуже, его семья, и, в конце концов, перестал приходить туда. Конечно, впечатлений ему и так хватило на всю жизнь: кашляющие кровью грязные дети с заплывшими желтым гноем глазами снились ему еще несколько лет. Сложно было после такого не обвинять неведомую тьму мира, то скрытое, но явственно разрушающее реальность зло, приходящее через людские уста и руки - Эрофин сиял нестерпимым блеском добра и красоты со всех сторон.- Слушай, ну ты и правда мог принести домой заразу и убить всех своих родных, - с деланным возмущением сказал Наратзул, который явно старался отвлечься от собственных болезненных воспоминаний в старых глупых воспоминаниях Мерзула.- Прочь из моей головы. Сейчас зайдем в город, а тут ты, со своей псионикой. Уже забыл, как боялся оставить магический след?- Я хотел сказать, что во всем мире, от канализаций Эрофина до башен Инодана, никогда не встречал такого дурня, как ты.

- Взаимно.- В хорошем смысле. Ты самый самоотверженный человек, которого я когда-либо знал. Мне очень далеко до тебя, Мерзул.- Грубая лесть. Но спасибо. Я делал это ради навыков, а не ради этих людей.- Верю. Кто-то чуть менее благородный уже давно оставил бы меня. После всего, что узнал обо мне. Хотя мне не понятно, в благородстве ли дело. Может, это что-то совсем другое.Его голос дрогнул.

- Что, например? - спросил Мерзул, проходя маленький мост, отделяющий предгорья от старого порта; здесь грязный запах бездомных, соль холодного моря и тяжелая каменная пыль старых открытых штолен чувствовались еще сильнее.Наратзул шел позади и молчал.

Рыбачка, семенившая следом на некотором расстоянии от них, к счастью, тоже.

Мерзул не стал оборачиваться."Интересно"."Что именно?"."Твое воспоминание про сумасшедшего целителя. Кажется, я знал его, он и правда был магистром Ордена. И Ларну знал... Черт... Так глупо"."Глупо?"."Знать королей и бедняков. И никого не знать в полной мере"."Глупо думать, что ты в принципе способен узнать кого-то в полной мере, Наратзул. Я это понял сегодня. Некоторое время назад"."У тебя есть право меня винить. Ты... Наверное, тебе нужно будет узнать. Лучше сейчас, чем в момент, который... Ну, станет решающим"."О чем именно мы сейчас говорим? То есть думаем"."Большой соблазн просто показать тебе это псионически, чтобы не проговаривать вслух всю эту... Всю эту блядскую боль. Но для тебя лучше словами"."Да, лучше словами, да и то не всеми. После того, что я немного увидел - не хочу видеть больше"."Понимаю, Мерзул"."Как ты... Как тебе удается жить с этим?"."Видишь же - никак не удается".Налетевший прохладный ветер принес с собой пыль и горькую вонь сожженной листвы. Совсем рядом шелестело серое, как камень, море Эрофина - огромный залив с возвышающимся утесом столицы, все такой же грязный и невзрачный, буйной рябью ломающий отражения и несущий запах тины и водорослей, словно болото. Каменистые берега шипят грязной пеной. Раньше залив не казался таким, и в детстве не было ничего лучше, чем эта раскинувшаяся бесконечность солнечного моря, отражающего далекую белую башню Зеробилона, которая увлекала воображение в сказочные страны смелых героев, добрых богов и благородных королей. Со временем и по мере взросления, вода приносила к берегам ржавые обломки и черный ил, а отражение в мутных масляных разводах приливов таких близких и реальных бедняцких лачуг навевало лишь мысль о безысходности жизни, ненужности, оставленности и забвении.Может быть, теперь, на фоне звонкого хрусталя Фремишского моря у сияющего Треомара, серый залив у Эрофина казался лишь жалкой дождевой лужей.Плохо думать так о своем отечестве.Любовь к родному дому, воспоминания о детстве, призрачный долг совести - где было всё это в нужный момент. Да и сейчас - где? Неужели в этих обломках портовых сараев, по которым бродят тощие куры, или может, в глазах очередного нищего с протянутой рукой. Лицо из прошлого мелькнуло потускневшим старым образом: "Монетку, мессир?", - мягкий, как горячий воск, эндеральский акцент изломан хрипом и свистом больных легких, резонансом дрожащих связок и вонью дешевого пойла.Ни героев, ни королей, ни богов.Только мы, наша боль и наши решения - наш дом.

Давно не виделись, Эрофин.Мерзул боролся с собой. Он не хотел, совсем не хотел знать, но в то же время считал это необходимым. Навык целителя, отзвук старых образов: вот он разматывает грязную, затвердевшую повязку на глазу изможденной женщины, и видит под ней густую белизну копошащихся личинок; избитый, умирающий мальчик-этерна с алыми от вытекающей крови губами; мертвый младенец на руках у неосознающей реальности матери - женщина рыдает от того, что бледный бездыханный ребенок не берет грудь, и бросается к целителю, как к последней надежде: хоть каплю зелья! умоляю вас, господин мой! я отдам вам все свои деньги - за одну только каплю!Я не могу помочь.Эй говорят, ты тут целитель? Глянь, там... ребенка... кровью рвет. Со вчера, да. Я не знал. Ничего не ел, вроде. Ты сходи, прошу тебя, глянь, что с ним... А я тебе... Ну, бля... Хоть все золото мира.Я не знаю, что это.Магия сквозь сон хлещет его по лицу ледяной волной, и кажется, будто весь Треомар ушел под воду - это Наратзул в ужасе проснулся среди ночи от очередного кошмара. Долго лежит, потом бесшумно одевается, выходит на улицу, скрипнув дверью и впустив в комнату ледяной воздух. Долго сидит один у круглой арки, хоть до самого рассвета, молча и неподвижно. Мерзул ни разу не рискнул подойти ближе и расспросить о чем-либо, и вовсе не потому, что боялся реакции - просто не хотел знать, что видел Наратзул в этих кошмарах.Боль.Я не хочу знать, что это.Мне самому будет нестерпимо больно!Рыбачка бесшумно шагает позади и прислушивается. Шаги ее, казалось, не сминают траву, и ветер словно проходит сквозь нее. Наратзул развлекается псионикой и явно знает о ее присутствии.- Расскажешь? - наконец решился Мерзул.- Про которую из них?- Про приемную маму.- Нечего рассказывать. Один раз мы с ней шли к дому, на нас напал парень, которого я за пару часов до того победил на испытаниях паладинов, с ним - еще шестеро. Ревность, зависть, мерзкий этерна, ну и все такое. Наговорили всякой дряни про маму. Не знаю, оправдание это или нет, но мне было пятнадцать. Поэтому семерых я не вывез, и, когда меня загнали в угол, я инстинктивно применил запрещенную магию, убив того парня. А она... Мама взяла на себя вину. И уже потом, на...

Все тяжелее, словно то был подъем в гору, - Мерзул отчетливо почувствовал это.- На допросах... Она упорно повторяла, что это сделала она. Ее и хотели выставить виноватой, несмотря на мои протесты: Ордену проще обвинить простую женщину, чем пытаться очистить собственную репутацию от совершенного паладином серьезного преступления. Короче... Ее казнили на костре. Заставили..."Только не это".- Меня..."Только, блядь, не это, гребаные мрази".- Убить ее.Мерзул мельком заметил, что рыбачки позади уже нет. И на том спасибо. Ей-то оно точно не нужно.Как-то странно тихо в старом порту. Тот же обветшалый форт непоколебимо возвышается над разрухой, заколоченный и ослепший. Возле костра несколько нищих жарят крысу, да еще один, в исступленном безумии или в алкогольном помутнении, беспокойно мечется от лачуги к лачуге, выкрикивает обрывкиписаний и разбрасывает зачерпнутый под ногами песок, разлетающийся, словно дым священнодействий.Никто не обратил внимание на проходящих.Очень мало нищих, странно. И непонятно, хорошо это или плохо.

Мерзул знал об этих вещах очень давно. Однажды, когда он был еще совсем ребенком, они со старшим братом отправились на эрофинский рынок, и как раз в это время на площади суда возгорелось до небес одно из самых ярких воспоминаний его жизни. Он не помнил подробностей - помнил страх. Нестерпимое желание погасить алое пламя под бьющимся в истерике, привязанным к столбу человеком. Желание сбежать сквозь напирающую толпу зевак, сомкнувшуюся плотными рядами волчьих зубов. За спинами не видно было того, кто разрывал свои легкие воплем - лишь черный дым до неба, сполохи пламени, плавящие взор горечью и тошнотой. И слова капеллана о милости богов.Несколько раз в год Мерзул видел на эрофинских площадях эти жуткие костры - и это развило в нем панический страх. Как только он замечал где-то толпящихся людей или отблески большого огня в городе, то тут же менял маршрут, а если нужно - и планы, и бежал в противоположном направлении, не дожидаясь, когда наступит самый страшный момент. Бежал сквозь толпы, пестрыми и многоголосыми потоками текущие к зрелищу, бесцеремонно толкаясь, наступая на ноги, бессвязно извиняясь - слыша упреки, злые усмешки и возгласы недоумения. Действительно, как можно убежать от такого. Это же казнь!

Нет ничего слаще страданий другого, да, Эрофин?- Проклятый гребаный Орден, - дрожащим голосом сказал Мерзул, когда они уже пересекли старый порт и подходили ко вратам нового. - Вот бы кто-нибудь сжег их самих.- Я теперь все думаю знаешь о чем, - сказал Наратзул, невидящим взглядом смотрящий на громаду города на утесе. - Надо было тогда, когда они стали сжигать маму, применить эту магию на капеллане и хранителях. Сдохнуть, но сделать это. И ни за что не идти служить... им.- Ты про богов?- Боги... Нет. Они ненастоящие боги. Настоящий - другой, и не имеет никакого отношения к кучке зарвавшихся иноданских лицедеев.- Настоящий? Я опять не понимаю, о чем мы.- Я не знаю, как объяснить, да и не уверен, что смогу, - он остановился, ожидая, пока двое стражников, осмотревшие их с ног до головы еще на подходе, откроют ворота в новый порт. - Мог бы показать, но...- Нет, только не это.- И то верно. Думаю, у тебя самого полно неприятных воспоминаний, так что не нужны тебе еще и мои. Хоть... Конечно, мне сложно нести это одному.- Нет уж. Я правда не хочу знать. Никогда и ничего!- Как скажешь.Врата нехотя отворились, и за ними пролег низкий дощатый помост над мелководьем, за которым белели спущенные паруса громадных кораблей, высились мачты и чернели крыши многоярусных складов.- Сначала пойдем в мой старый дом, - сказал Наратзул. - Мне нужно забрать оттуда кое-какие вещи. Собственно, ради них мы и пришли.

- Хорошо.- А затем, как и планировали, будет банк. Держи телепортационный кристалл. Через город не пойдем.- Может быть, наоборот? - предложил Мерзул, беря кристалл. - Чтобы не застрять в городе, в случае чего - сначала в банк, а потом к тебе, за стены.- Банкир сдаст меня. И когда он это сделает, у нас уже не будет времени на все остальное, как внутри Эрофина, так и в окрестностях. Кстати, не хочешь повидать семью?- Нет! - поспешно воскликнул Мерзул. - Только не это!***Они прошли совсем недалеко от платформы телепорта, в сторону моста, и далее, мимо огородов, к фермам.

Вокруг многое изменилось: поля как будто стали больше, выросли новые деревья, построены новые дома, лица прохожих сплошь незнакомые - даже хорошо, что никто здесь уже не знает его. Старые соседи, наверное, все бросили к чертям, либо они завершают существование, когда на них перестаешь смотреть.Странная мысль. Даже смешная.Но цел ли дом? Может быть, за прошедшее время не стало и его?Нет.- Ты уверен, что твой дом еще здесь? - словно прочитал его мысли Мерзул. - Если там долго никто не живет, его могли...- Это собственность отца. На это никто не покусился бы в здравом рассудке.Навстречу с важным видом плывет караван всадников в доспехах стражи - ночной патруль возвращается в казармы. Припозднились. Лица злые, один из них, вымазанный в какой-то саже, плюнул под ноги ненавистному этерна, а Мерзул смело обозвал его козлом. Патрулю не до склок с пришлыми, патруль хочет упасть и заснуть в провонявшей потом казарме - поэтому Мерзул мог не стесняться в выражениях, ему бы все равно ничего не сделали. А вот назови их козлами Наратзул... Пришлось бы резко менять планы. Ради этерна они бы вылезли из седел. Огребли бы, конечно, но зачем. Как сказал бы отец, миссия важней.Тьфу, блядь.- Вот же, - негодовал Мерзул. -Я уже и отвык от такого, после цивилизованного-то Треомара. Эрофин во всей красе.По дороге катят торговцы, что-то оживленно обсуждают. Их повозку тянет унылая рыжая лошадь, отгоняющая вялыми движениями ушей назойливых слепней. Где-то рядом, в ближайшей вероятности, она внезапно падает замертво - но здесь лошадь, тяжело переставляя ноги, идет все дальше, к мосту. Редкое явление - прошедшая настолько близко и пощадившая реальность смерть.Они прошли еще немного, затем свернули налево, спускаясь по вымощенной дорожке все ближе к шумящему Эродису. Еще поворот.

Те чахлые яблони, посаженные вредным соседом сто лет назад, уже окрепли и свисают над дорогой тяжелыми, усыпанными белыми яблоками ветвями. Рядом с ними - отцветшие, знакомые кусты гортензии. Вспомнилось, как жена того соседа, посадившая их, вызвала орденского мага и указала на двоих колдунов-этерна, мать и сына, живущих через дом от них: вы только гляньте, все кусты нормальные, а один - цветет красным! Это их козни, говорю вам! Не иначе, хотят меня отравить! Орденский маг, не отнимая руку от лица, выслушал эти излияния и не стал даже разбираться, а соседка той же ночью попыталась поджечь их дом.Уже близко.Можно было бы дойти и с закрытыми глазами.Совсем другой, но точно он.Вокруг дома разросся жасмин, искривляя ветви в слепые, закрытые почерневшими ставнями окна. Под крышей приютилось растрепанное ласточкино гнездо: птенцы толкались и громко верещали, издалека завидев подлетающую мать. Повсюду опавшая листва и сухая трава. Река кажется совсем близкой.Часть крыльца развалилась. На двери - множество царапин и вмятин; невредимый замок, истерзанный сломанными отмычками, явно стоил своей цены.- Пытались взломать, - Мерзул тоже это заметил. - Как думаешь, у них получилось?- Быть может. Там нечего брать, особенно если не знаешь, что ищешь.Главное, я знаю.Наратзул достал из кармана ключ - тот самый, знакомый до боли - и приблизился к двери, ощущая неясное волнение. Как будто дом вовсе не был пуст. Как будто за дверью все было как прежде: тепло, солнечно и прекрасно.Замок мягко щелкнул, и дверь открылась.Утро.*********Прекрасное - невозможно.И все же - существовало.Момент, когда все закончилось здесь же, вот так - скрипнувшей дверью, золотым утренним светом сквозь грязное стекло, далеким шумом реки, и пустойпустойпустой, адской болью где-то под ребрами.В доме и тогда не было никого, вопреки последней сумасшедшей надежде, что я открою дверь - и за ней будет знакомый запах трав, мама, ее теплая улыбка и вопрошающий взгляд: где ты так долго был? Все ли в порядке?Нет, мама."Не надо, пожалуйста, не зови меня мамой, ты же знаешь сам, мне нель..."Бьется склянка, сброшенная на пол неосторожным движением, мама пытается собрать осколки и ранит пальцы- повсюду между блестящим стеклом и капельками крови лежат темные точки семян полыни, один из ингредиентов очередного исцеляющего зелья, отсутствие потенциала и иллюзорное восполнение жизни.В те времена мама все время собирала разные семена и с какой-то фанатичной заботой сажала их то в лесу, то рядом с домом. Стоило лишь первому ростку пробиться сквозь толщу земли, как она моментально теряла к ним всякий интерес - ей нужен был лишь этот единственный момент: момент, когда семечко оживало. И больше ничего - лишь начало жизни, воплощение вопреки всякому отрицанию. Маленькая победа над сожравшей весь мир смертью.В совсем раннем детстве я не понимал этого. Не знал, почему Мириам тихо, прячась от моего взора, рыдает над непроросшими семенами, почему после этого уходит одна в лес или к реке и весь день молчит. Думал, это из-за меня, и я тщетно искал причины в своих поступках, и, что еще хуже, находил.В такие моменты она не заметила бы и гибели мира - не то, что меня.Я не понимал этого стремления из пыли и травинок любой ценой создать исцеляющее зелье. Я не понимал, почему она называла меня другим именем, в те моменты, когда думала, что я уже сплю.Утро.В те минуты ничего не было известно наверняка. Солнце смыло ночь, но холод остывшей, простоявшей без очага комнаты, победить не смогло. Или так казалось.В открытую дверь скользнула кошка, которая еще помнила нас и то, что мы были добры к ней - так, словно это было много лет назад, в другой жизни и с другими людьми, хоть на самом деле прошло не более... Недели? Да, кажется, не более недели. Может быть, двух. Или...Время иссякло давным давно. Окончилось там - грубо и резко, как заканчивается дорога перед пропастью.Кошка подошла серой тенью в рассветном золоте, легко прикоснулась ко мне, сидящему среди пыльной пустой комнаты, дрожащему, льющему слезы ужаса и утраты - минуту назад я открыл дверь, и мамы здесь не оказалось.

Не горел очаг, в раскрытое окно стучались ветви.

Вот ее корзина на столе, ее платок, собранные ею засохшие ветви жасмина. Сухие лепестки на полу. Аккуратно уложенные на ткань умершие семена. Паук плетет серебряную нить под потолком.

Невыносимо тихо: мир раскололся и исчез в огне, а дом еще стоит. Мир еще стоит - и я не понимал, почему. Почему. Почему мир еще жив? Кошка мягко уходит от пытающейся ее погладить руки.- Я был в тюрьме, мама.В маленькой, темной, сырой камере.Недостижимо высоко, под потолком, сквозь пролом сияло солнце, а затем оно исчезало, и я понимал, что наступала ночь, затем видел снова день, и дни, и какое-то бессчетное количество времени, затянувшееся петлей грязной кровавой веревки, скрипом далекой двери в коридоре, тяжелыми шагами подкованных сапог и тихим судорожным рыданием - ветер сквозь разлом завывал криками, переходящими в единый, исступленный, демонический вой болибесконечнойневыносимойвсепоглощающейболи.О Бог мой единственный мой Бог пусть это правда будет лишь ветер а не ее крики!Она взяла на себя мою вину настолько непоколебимо, насколько я сам не смог бы никогда. Ее выставили ведьмой, темным коварным злом под маской нежной любви -