N is for Neglected (1/1)

Больше всего на свете он ненавидел женские крики и ледяные ветры.

В его сознании крик всегда был один — жалобный, высокий, тонкий и рвущийся на выдохе, словно бы тренькала и лопалась туго натянутая колком гитары струна. Этот крик он слышал неоднократно, но лишь два раза у него было ощущение, что ему проткнуло грудь насквозь ржавым металлическим штырем.

Второй раз так вскрикнула Катька, когда бампер грузовика врезался ей в грудь со страшной силой. До сих пор, в минуты ссор с ней, в минуты, что неминуемо следовали за темным, неконтролируемым по своей силе бешенством, он сжимал кулаки, закрывал глаза и видел перед собой эту страшную картинку — как она лежит на асфальте, как ее волосы и одежда становятся мокрыми от крови, как Олег машинально укрывает ее своей ветровкой, онемев от ужаса и шока. А он сам тогда стоял, оцепеневший, беспомощный, и неотрывно смотрел на Катькины кроссовки, что упали ему под ноги. От страшного удара, что едва не лишил ее жизни, кроссовки слетели с ее ног, вылетела из рук дурацкая псина, что она таскала с собой. Только тогда, когда он вспоминал это, его руки разжимались — ведь Катька, несмотря на тонны ярости и противоречий в ее душе, все же была хрупкой и маленькой девочкой, и один его удар тоже мог сломать что-то, что и так было в ее теле едва-едва, с большим трудом сросшимся. Первый раз так вскрикнула мать во время последней ссоры с отцом, что лишила его семьи окончательно. В тот вечер мать кричала как большая, темная птица, размахивая руками, волосы вились вокруг ее лица пышным каштановым нимбом, макияж спекся от слез, а отец сидел за кухонным столом, понуро глядя ей в глаза — воротник его рубашки был вымазан помадой, от него несло алкоголем и чужими духами, из уголка губ уродливым червяком торчал давным-давно погасший бычок. "Скажи мне что-нибудь, скажи хоть что-то, Артём, хоть самое идиотское оправдание, скажи хоть что-то!" — кричала она, выплевывая слова в его лицо, а он молчал, и это его молчание было страшнее любых слов, что он мог произнести ей в ответ.

Они молчали, и молчание между ними было настолько оглушительным, что Коля слышал, как ругаются соседи за стенкой, как летит через всю комнату одинокая муха, да как пьяно ругается кто-то около подъезда. Он сидел в углу комнаты, забившись в угол, надежно спрятавшись за тяжелой шторой, заткнув уши ладонями, зажмурив глаза до ломоты в висках — и все равно все слышал и видел так, будто был рядом с ними. "Ты сама все хорошо понимаешь, Мариша, и оправдываться перед тобой я не вижу смысла. Мы вдвоем — самая большая ошибка, что только могла между нами приключиться!" — сказал наконец отец. И только тогда мать вскрикнула. Тонко и жалобно, словно раненая в полете птица. Коля почти что видел, как она бессильно уронила руки и сгорбилась, словно бы под тяжестью этих болезненных, неподъемных слов. Да только смотреть ему не очень-то хотелось. Ему чудилось, словно внутри груди разрастается дыра. Два года, что прошли с того момента, он почти что не помнил. Память милостиво опустила на воспоминания засов, и приоткрывала его крайне редко и неохотно. Они с матерью жили на съемной квартире, и мать запойно пила, уходя в себя по уши, да так, что вытащить ее из плена алкоголя и собственных мыслей практически не представлялось возможным. Они вдвоем питались замороженными готовыми обедами, разогретыми в микроволновке, и на языке еще очень долго чувствовался привкус пластика. Иногда мать приходила к нему и ложилась рядом, обнимая, оплетая своими тонкими руками, цепляясь ногтями до царапин. "Сыночек, сыночек, один у меня остался, только не уходи, только не оставляй меня" — шептала она заплетающимся языком, и Коля чувствовал едкий и тяжелый запах перегара, что шел откуда-то с затылка. К перегару примешивался солоноватый запах слез. Дыра в груди издевательски свистела, и не думала затягиваться даже на секунду — когда становилось совсем плохо, Коля ночевал у Олега и спал на кухонном диванчике, поплотнее подтянув колени к груди — ему казалось, будто так дырка хоть ненамного, но заполняется. Дыра оставалась с ним. Шла по пятам, надсадно и гнилостно дышала в затылок, издевательски сифонила по ночам, и он мерз даже под самым теплым одеялом. Курение помогало лишь частично, и он приобрел идиотскую привычку держать что-нибудь во рту, от жвачки до авторучки. Катя называла это сублимацией, он провоцировал ее и смеялся в ответ, и ее кулаки тоже не приносили желаемого эффекта, зато боль перекрывала отвратительное ощущение с лихвой. Как и алкоголь, который он впервые попробовал в одиннадцать. Боль, алкоголь, сигаретный дым и тупые шутки стали самым настоящим спасением — сердце не тянуло, не ныло, словно бы рана под занозой, да и жизнь становилась намного приятнее. В алкогольной дымке все девицы становились красивыми, все трудности — ниже колена, да и ненавистно-виноватое лицо отца расплывалось в досадное яркое пятно. Мать, тем временем, вовсю строила свою личную жизнь — надевала самые красивые наряды, вызывающе хохотала, и рот ее отныне был ярко-алым, и кровавые полосы помады Коля регулярно находил на остывших бычках в пепельнице. Она стала жить с отцом Костика, они снова переехали, мать стала почти что счастливой и снова взялась за свое любимое занятие, ему больше не приходилось питаться всякой замороженной дрянью... да только в груди все оставалось по-прежнему.

А потом в аварию попала Катя, и стало совсем худо. — Я знаю хорошего психотерапевта, — сказал как-то его матери Юрик. - Девчонка молодая, конечно, сама еле-еле выползла из подросткового возраста, но это и хорошо, может она-то лучше всех и поймет, что на душе у нашего грубияна. Психотерапевтша и правда оказалась молодой. Девицей лет двадцати, яркой блондинкой с фигурой человека, почти не знакомого со спортом — узкой, неожиданно кокетливой перемычкой талии между пышной грудью и округлыми бедрами. Она смерила Колю взглядом из-под круглых тёмных очков (отчего он почти сразу ее возненавидел, осознав, во что его вляпали мать с отчимом) и закурила, как только закрылась дверь за Вспышкиным. Он выдернул из пачки на столе сигарету, закурил в ответ и стряхнул пепел на пол. Она смотрела на него чуть насмешливо — он отвечал ей тем же. Молчание затягивалось. — Двести одиннадцать, — внезапно сказала девчонка и хрипло расхохоталась в ответ на вытянувшееся лицо. — Веснушек у тебя на носу. Двести одиннадцать ровно, я посчитала, плюс еще три родинки. Так и будем молчать, дружок? — Иди нахер, — отозвался Коля. Ему вдруг нестерпимо захотелось сплюнуть на пол. Здание больницы вызывало где-то внутри нервную дрожь, а глаза девицы, цветом напоминающие его собственные, нервировали еще больше. — В душу лезть будешь? Можешь сразу отсосать, толку от тебя будет больше. — Отсосать, говоришь? — девица призадумалась — А крышечку не сорвет от впечатлений? Тебе и без того достаточно. Твоя мать рассказала мне о тебе и твоих выходках. Дай-ка мне подумать. На дырку в груди похоже, да?

Он промолчал и только крепче сжал зубами фильтр сигареты. Та отдавалась в горле неприятным ментоловым холодком. — Ага, на дырку, — продолжала девица. — Здоровую такую, под сердцем, аккурат меж ребер. А в ней морозная пустыня, и ветер свистит ледяной. Изнутри вымораживает, по капле выпивает, и не заткнуть никак, только алкоголем. Верно? Он смерил ее взглядом сверху донизу. Услышать было неприятно. Осознать, что это правда — еще неприятнее.

— Твои предки беспокоятся о тебе, да вот только зря, на самом деле, — докторша затянулась и закашлялась, подавившись сигаретным дымом. — Дырка, боюсь, так с тобой и останется. Зарастет, подернется кожей, но останется. Не разрушай себя зря, парень. Если сдохнешь — уже с кровати не встанешь, кроссовки не нацепишь, домой не пойдешь. Человек сам за себя ответственен, и только он решает, по какой дорожке ему шлепать. Ты и только ты своей судьбе хозяин — и если ты это осознаешь, никакой ледяной ветер тебя не унесет. Даже тот, что под сердцем. Будь ему хозяином, приручи его, и он не будет представлять для тебя опасности. А если не можешь с чем-то справиться — то просто отпусти. Если оно действительно твое, то вернется к тебе. Понял? Вопросы есть? — Есть, — собственный голос показался ему чужим и неприятным, царапающим горло. — Зовут-то тебя как? — Меня называют Дианкой или Динькой. Зови так и ты, — докторша встала. — Пойдем. Под дверью твой папаша сидит. Или он не папаша тебе? А, впрочем, плевать. Докуривай и пойдем. Юрий и вправду ждал их, нервно теребя в руках красочный буклет, рассказывающий о том, как радостно и весело живется в психбольнице. Динька сдала его на руки Вспышкину, ухмыляясь неприятно, краем рта — словно бы за этот самый уголок кто-то подцепил рыболовным крючком и тянул изо всех сил.

— Помощь ему не нужна, — сказала только. — Справится со всем сам ваш парнишка, он крепкий. Дайте ему время. Юрик долго и сбивчиво благодарил. Рассыпался тысячей ненужных никому слов, Дианка рассеянно кивала. Достал кошелек, чтобы расплатиться за сеанс — отвергла брезгливо, царственным жестом руки. "Идите-ка нахуй!" — сказала только, и растворилась в стерильной белизне больничного коридора. Коля рассеянно проводил взглядом краешек ее белого халата, и внезапно почувствовал, что то, что она ему сказала, имеет огромную силу.

Ветер стихал — достаточно было всего лишь его оседлать. Он седлал свой ветер как породистого скакуна. Тот взбрыкивал, фыркал и поминутно пытался скинуть его с себя, вернуть власть над тем, что ему не принадлежало. Злился, ярился, но раз за разом проигрывал. Долгие, долгие годы Коля не чувствовал его издевательского шепота. Совет помог ему - даже пропустив мимо ушей большую часть монолога докторши, даже не помня толком ее лица, он вынес из их встречи нечто более ценное, чем то, за чем шел. А сейчас он смотрел на то, как Катька обнимает другого. Смотрел на то, как светятся ее глаза, как расплывается в счастливой, безумной улыбке ее зубастый рот, как счастье освещает ее лицо изнутри, и она становится от этого потрясающе красивой, словно лик богини-матери, который он случайно увидел когда-то в учебнике по истории. Некстати подумалось, что и он мог вот так — обнимать ее, держать ее руки в своих, чтобы она улыбалась ему, чтобы вся светилась. Вспоминал почему-то, как взял ее за руку, да как задрожала в его руке ее ладошка. Вспоминал, как она училась ходить заново после своей страшной аварии, а он подбадривал ее всяческими идиотскими ремарками, чтобы хотя бы злость придала ей сил - после дозы, что ей вкатили врачи, когда поймали, она словно бы действительно прочувствовала всю тяжесть своей травмы. Вспоминал, и желание отметелить придурка, что так бесцеремонно занял его место, поминутно утихало, отступало вглубь, виновато трепеща. Если не можешь с чем-то справиться - отпусти.