Guten Morgen und Hinweise (1/1)

Родерих с Ольгой возвращаются в раннее пять утра, позволяя себе некоторую вольность. Домой они зашли, переплетая пальцы и улыбаясь друг другу, пока никто не видит. Вечер вдвоём они провели замечательно, гуляя по ночному городу и рассматривая достопримечательности, общаясь на совершенно разные темы без какого-либо принуждения. Ольга очаровательно улыбалась в ответ на комплименты и маленькие подарки, купленные в городе, которые ей приглянулись. Австрия вёл себя как истинный джентльмен, радуя девушку, почти отвыкшую от такого обращения. Да, она сама это устроила, но иногда очень хотелось именно такого: чтобы её воспринимали не как Страну, а как женщину, хрупкую и чувствительную. И Родерих это устроил, исполнив почти немую просьбу. Это импонировало. Как импонировало и то, что он не пытался залезть Ольге под юбку, как некоторые мужчины, посчитавшие, что внешне кроткая и нежная девушка вряд ли им что-то сделает. Отчасти они были правы. Насчёт внешности, а не того, что Украина ничего не сможет им сделать. Перелом запястья чаще всего был доказательством обратного.Впрочем, это было не так уж и важно. Важнее было общение на равных, очаровательные виды и просто сам факт культурного свидания, пусть Родерих и не знал, что делают мужчины в таких ситуациях. Его импровизация радовала больше, чем заученная стратегия.Дом их встретил тихим храпом собак, звуками бегающего где-то кота и промёрзшей кухней, на которой Гилберт что-то готовил, подтанцовывая музыке в наушниках. Из-за неё же он и не услышал вошедших, отчего вся его привычная едкость осталась внутри.— Утра раннего, голуби, — здоровается он, стягивая один наушник и чуть поворачивая голову.— Почему ты не спишь? — интересуется Родерих, на что экс-Пруссия как-то странно уводит взгляд.— Потому что я сам только недавно приехал и хочу жрать.— И где же ты был? — звучит с лёгкими отцовскими нотками, которые прусс, честно говоря, ненавидит.— А это так важно? — в подобной манере отвечают Австрии, переворачивая лопаткой оладьи. — Я же ничего не спрашиваю по поводу того, где ты тусовался.Родерих решает перевести тему. Ссориться с братом в такую рань ему не хочется, как и портить и себе, и ему настроение. Тем более не при Ольге же выяснять отношения.— Прости, — просит австриец, на что Гилберт только языком цокает.— Ладно, замяли, — после короткой паузы он добавляет. — Если дождётесь, то я могу и вам оладьи испечь. Только никому, а то дылда и себе потребует, жирная жопа. Я не буду кормить всю семейку, я вам не мать, — на последнем слове голос едва дрожит, но Родерих не придаёт этому значения. Почти не придаёт. Если он свыкся с этим, то экс-Пруссия не смог. Не захотел. Да и сейчас слушать слова о том, что ему нужна некая помощь не хочет. Когда-нибудь...— Дождёмся и никому не скажем. Обещаю, — стоящая рядом с Родерихом Ольга кивает. Маленькая и безобидная тайна кажется ей даже чуточку забавной. Пришедшей на шуршание пакета с тестом стае собак тоже весело. Судя по принесённому в пасти таксы куске до боли знакомого свитера, очень. — Надеюсь, вы оставили сметану?— Только ты её и жрёшь, — фыркает Гилберт, — извращенец.— Кто бы говорил, — тихо смеётся Австрия, наблюдая за ухмыляющимся младшим братом. Да, так оказывается намного лучше. Никакой враждебности и напряжения. Просто... семейная идиллия. То, чего им, Странам, так не хватает в жизни. Да, они богаты и бессмертны — если это можно назвать таковым, они могут жить достаточно долго, но вот порог в двадцать тысяч лет ещё никто не пересёк, — но за всё хорошее и плохое нужно платить. В их случае они платят родными и близкими, друзьями и питомцами, которые не могут похвастать вечностью за спиной. И от этого отчасти горько. Лишь отчасти, потому что за пару сотен лет каждый из них привыкает к тому, что отношения с людьми ничем хорошим не заканчиваются. Проще и легче быть холодным камнем, чем страдать после каждого века. На памяти Родериха есть лишь несколько Стран и Городов, которые избрали такую судьбу. И один из них стал невольником своей жизни. К сожалению его старшего и младшего братьев. Но, в целом, всё не так уж и плохо.По крайней мере Гилберт не спалил кухню.&&&Людвиг просыпается от того, что на него — точнее рядом с ним, но всё же — что-то падает. Что-то не очень тяжелое, так что это точно не кот и не собаки, но всё же увесистое, так что он определяет это как ребёнка.— Пап, пап, пап, пап.— Твоя дочь проснулась, — сонно бурчит Иван, прикрыв глаза ладонью. Зевающий Германия с ним не согласен:— Это и твоя дочь, так что ты и вставай... — осторожное пихание локтём под рёбра всё же вынуждает Брагинского хоть немного обратить внимание на дочь, под ехидное хихиканье уже не спящего немца.— Что такое, солнышко?— Там дядя Гил кухню взорвал. Пойдём посмотрим?Вот от этой фразы всю сонность Россия сбрасывает, едва не сбрасывая вместе с ней лежащего на нём Людвига. Тот секундно возмущается, негодует, но всё же сползает на свою половину кровати, тыкая кнопку блокировки экрана на телефоне. Пять часов и тридцать две минуты утра. Рано. Удивительно рано. Ещё удивительнее то, что сама Маша встала в такую рань.— В каком смысле Гил взорвал кухню? Он что, опять принёс C4?— Нет. Он просто попросил меня вас разбудить, потому что настала пора завтрака. Мы идём? — девочка удобно укладывается в комочек на кровати, сверкая глазами. Очередной пих, и Иван всё же встаёт, точнее падает, с кровати. Тихое ?бля? сообщает Германии о том, что его русский снова упал на пистолет, лежащий под каркасом. Сам виноват, Людвиг ему говорил, что пистолет должен лежать в сейфе, а не на полу, где его могут тронуть животные и теперь еще и дети. Но паранойя и привычка заставляют Брагинского действовать иначе. Вот теперь он за это расплачивается.Германия никуда идти не хочет и попросту кутается в свободное одеяло, накрываясь им с головой. Во-первых, слишком рано его разбудили, — вставать утром нужно только по делам, в остальное время можно поспать как минимум до девяти, — а во-вторых ему снились странные вещи, в которых он хотел бы разобраться. Если обычные сны он не запоминал, то знакомый пейзаж идеального мира будто бы засел в подкорке, всплывая в определённый момент. Если в тот раз он закончил сон на плохой ноте, то в этом сне Ив... Йохан вёл себя как обычно, будто Людвиг не ударил его и не... А что он, собственно, сделал? Это единственное, что он не помнит. Больше, чем сами сны, — странные и непонятные, — его беспокоит только кот. Не тот, которого Гилберт назвал Пирожком, а какой-то другой: чёрный, с едким взглядом пронзительных ярко-зелёных глаз. Именно он, взгляд, и разбудил Германию за секунду до того, как это сделала Маша. Едва кошачий взгляд скрылся за веками, так немца выкинуло из сна.Не самое приятное, но лучше его выкинут, чем он опять будет искать выход. Оставаться в иллюзорной реальности ему не нравится.— Встаёшь? — спрашивает Брагинский, заползая под одеяло, щекотно касаясь холодной ладонью тёплого бока. От этого бегут мурашки, и Людвиг дёргается в попытке избежать прикосновения.— Нет, сплю, — отвечает Германия, развернувшись на кровати и высунув голову. От копошения под тёплым одеялом на голове появилось гнездо, которое России кажется очаровательно-домашним, как и высунутый кончик языка. Негодование вкупе с... Да, пожалуй, Иван может назвать это сексуальностью. — Оттань.— Навряд ли, — немец негодует и вновь прячется, почти что вынуждая тихо смеющегося Брагинского тихо, почти жестом, попросить дочь приоткрыть дверь и чуточку подождать за пределами комнаты. — Хочешь есть?— Хочу. А ещё я хочу спать, — честно признаётся Людвиг, не ожидая никакого подвоха.Подвох оказывается неожиданным и резким. Иван попросту подтыкает одеяло под своего немца, а после подхватывает созданный кокон, унося его на руках в кухню. Маша громко и заливисто смеётся, наблюдая за родителями, получая в ответ хитрейшую улыбку России. Негодующая гусеница в его руках даже не пытается сбежать, устраиваясь удобнее.— Нахрена ты одеяло принёс? — спрашивает Гилберт, укладывая на цветастую тарелку оладьи, отдалённо похожие на медведей. Маша эту маленькую оплошность исправляет при помощи сиропа, быстро рисуя мишке глаза, нос и улыбку. — Как ты мог не признать в этом овчинном шедевре своего брата? — Германия фыркает. Его даже не видно, тут некого и нечего признавать. Разве что сам факт того, что это одеяло из овечьей шерсти, которое Иван заказывал специально. — Людвиг, скажи, что ты здесь.— Никаких Людвигов здесь нет, — послушно отвечает Людвиг. Экс-Пруссия на это ухмыляется и немного ослабляет обхват покрывала. Его младший брат аж щурится от яркого света, бьющего из окна, едва не пряча лицо обратно в ткань. Вполне хорошая идея, тут тепло, уютно, и сюда можно притащить еду, которую Брагинский ему запрещает. Как будто Германия её не нашёл, ага, как же. Нашёл, иногда даже подворовывает, но так, чтобы Россия не заметил. Ну или сделал вид, что не заметил.— Что есть-то будете, не-существующий-Людвиг и дылда шкафообразная одна штука?— Салат, пожалуйста, — просит немец. Гилберт кивает:— А дылда будет жрать омлет. Потому что выбора у него нет.— Очередная дискриминация меня в моём же доме. Как тебе не стыдно, Гил?— У меня нет ни стыда, ни совести, ни девственности. Я погряз в грехах! — на последнее слово на кухню вбегает стая собак, быстро сгрызающая наложенный в миску корм и едва не роняющая на пол самого грешника. — Ай, блядь, собаки!Короткий призывной свист заставляет собак отвлечься от еды и выслушать команду Ивана пойти погулять. Иначе они съедят сначала всё то, что лежит в их мисках, вылакают всю воду, расплескав половину, а потом попробуют утащить что-нибудь у Гилберта, который массе трёх взрослых собак ничего не может противопоставить. Задавят и даже не заметят. Хотя, нет. Не заметить громко матерящегося на разных тонах и языках прусса будет достаточно сложно.Едва простенький салат — Гилберт может быть кулинаром, всё же, он вырастил Людвига почти в одиночку, — оказывается в тарелке, а после и на столе, как по комнате разносится громкая и резкая мелодия телефонного звонка. Германия даже отмечает странную реакцию старшего брата на звук, — раньше он не замечал, что у экс-Пруссии чуть расширяются зрачки, — но никак не комментирует то, как резко схватил мобильное устройство Гилберт и переместился в гостиную. Если честно, то он впервые видит Гилберта настолько активным и... радостным? Эта радость очень сильно отличалась от радости от покупок, пива и аниме, так что Людвиг предполагал, что брат решил устроить себе личную жизнь. Почему бы и нет? Это выглядит нечестным, когда экс-Пруссию окружают его родные и близкие, у которых уже есть любовь, семья и, теперь уже, дети. Даже у Наташи вроде бы появился какой-то Стёпа, а Гилберт как был один, так и остался им.От мыслей Германию отвлекает раздавшийся рядом хруст, и он наблюдает, как нагло из салата у него тащат морковку.— Эй! Ты не обнаглел? — уцелевший морковный кусочек отправляется Людвигу в рот, на пару секунд решая начало возможной проблемы, пока он жуёт. — Не воруй мою еду.— Не ворую, — почти сразу отвечает Иван, утыкаясь своему немцу носом в волосы. — Ты очень громко думаешь, а мысли я читать не умею.— Как думаешь, когда приедет Наташа?— Когда у неё отпуск закончится.— А кто такая Наташа? — интересуется Маша, доев свой завтрак.— Твоя вторая тётя. Она... своеобразная, но, думаю, ты ей очень понравишься. Вы обе маленькие принцессы, — Германия тихо смеётся, ощущая такой же тихий смех на уровне чуть сбившегося дыхания. Скорее уж червонная королева*, но кто знает, может, она всё же остепенилась и смирилась с мыслью, что отношения между ней и братом невозможны. Это ненормально, странно, извращённо и, в конце концов, Брагинский любит её как сестру, а не как женщину.— А мы точно с ней подружимся?— Точно. Гилберт проследит за этим, — немую просьбу покормить Людвига Россия выполняет. Всё же такие маленькие нежности нравятся ему намного больше, чем всякие театральные признания, перемешанные с ?зайчиком?, ?котёночком?, ?кабанчиком? и далее по списку. Салат Германия жуёт с удовольствием, удобнее устраиваясь на чужих коленях, чтобы после схватить подошедшую Машу и устроить её в коконе тепла и семейной любви. Немного мало места — пусть Иван и высокий, но этой высоты недостаточно, чтобы уместить на коленях двух человек, — но это даже не важно. Смех девочки оказывается заразительным.Их всех устраивает это. В особенности Марию, которая к такому совсем не привыкла. Не привыкла, но будет очень рада вскоре привыкнуть.&&&Родерих впервые наблюдает настолько счастливого Гилберта. Наблюдает за ним, лежащим на диване и общающимся по телефону, и понимает, что общение с кем-то на той стороне очень радует его брата. По широкой улыбке и оттягивающей волосы на затылке ладони понятно. Да даже поза, будто тянущаяся к человеку с которым он общается, показывает это. Австрия позволяет себе лёгкую полуулыбку. Появившаяся рядом с ним Ольга тоже отмечает непривычную пруссу расслабленность.— Подожди секунду, пожалуйста, — просит заметивший их Гилберт, а после обращается уже к ним. — Что вы смотрите на меня так, будто я сейчас на единороге рассекаю по трассе Ле-Ман**?— Да так, — отвечает Украина, — хотим узнать, когда ты решишься показаться не один.По выражению лица экс-Пруссии понятно, что не один он покажется лишь на своих похоронах. И то вряд ли. Но к тому моменту ему уже будет как-то плевать.— Идите к чёрту, — доброжелательно отвечает Гилберт, возвращаясь к звонку.Ольга с Родерихом коротко переглядываются. Первой, проглотив какое-то радостное сюсюканье, уходит Брагинская, многозначительно поманив Эдельштайна пальцем. Тот беспрекословно следует, останавливаясь в паре десятков сантиметров, когда она останавливается и разворачивается, ласково проводя ладонями по лацканам пиджака, поправляя их. На немой вопрос Ольга отвечает лёгким поцелуем в уголок губ, почти сразу исчезая из вида. Австрия только головой качает: удивительная женщина. Впрочем, что ещё можно было ожидать?Экс-Пруссия внимательно смотрит в дверной проём, ожидая появление ещё кого-нибудь, кому вдруг резко стало интересно, с кем это он общается. И ладно бы если бы они просто подошли и пристали к нему с расспросами, так нет, они тактично намекают. Людвиг, вон, точно себе что-то напридумал, наверняка. Что-нибудь может слащаво-романтичное с какой-нибудь красоткой-блондинкой. Но, во-первых, Гилберт точно не любит блондинок, брюнетки у него в явном приоритете, а во-вторых, его младший брат вообще ничего не знает. Что, на самом деле, для прусса очень хорошо. Тактика избегания ему нравится больше, чем стыдливые попытки пытаться объяснить что-либо.— Всё хорошо? — раздаётся в динамике, и Гилберт ухмыляется.— Интересуются тут тем, с кем это я общаюсь. Раньше они такого не наблюдали.— Прости.— А ты с какого извиняешься? Будто это твоя вина. Но я такого не наблюдаю, не ты же пытаешься у меня намёками выведать, с кем я сегодня буду трахаться.— Ты неисправим.— Неисправимая эгоистичная скотина, — поправляет экс-Пруссия. — Когда сегодня встречаемся и где? Интернет говорит, что в этом городе осталась пара достопримечательностей. Тебе понравится, обещаю после нормально накормить, а то ещё траванёшься местной кухней, даже врачи не помогут.— Спасибо.— Да без б. Так во сколько?В телефоне раздаётся тихий шелест, показывающий перемещение к чему-то, что, как думает Гилберт, оказывается календарём или часами. Или ещё чем-нибудь, у него не настолько идеальный слух, чтобы слышать такое.— У башни ?Исеть?*** в шесть. Сможешь подъехать? — в чужом голосе слышится тихая нотка мольбы, которой прусс попросту не может отказать. Тем более он знает, где эта башня находится — не заметить огромный кусок железобетона и стекла высотой под двести девять метров очень сложно, — и как до неё быстро добраться. К тому же он хочет туда приехать. — Покажу тебе мою квартиру.— Учитывая твою любовь к огромным пространствам и роскоши, то не удивлюсь, что ты выбрал эту башню. Хотя на твоём месте я выбрал бы место покомпактнее. Впрочем... похуй, я буду у ?Исети? в пять пятьдесят, жди своего принца на белых жигулях.— Кстати об этом...— Если ты о том, чтобы подарить мне машину, а я тебе в обмен девственность, то нет. Во-первых, у меня нет девственности, во-вторых, я не продажен настолько. Если тебе нужен секс, то ты просто скажи об этом, окей? — Гилберт фыркает. — Сойдёмся на сотне евро за минет и на сто двадцать за сами потрахушки.Он буквально чувствует, как его собеседник заливается краской, вцепившись в ближайший кусочек ткани, чтобы не сказать что-то в ответ. Такое же ехидное и равнозначное, наверняка.— Не обсуждается, — отвечают экс-Пруссии, и его телефон пиликает, отмечая зачисление на карту.— Эй! — от такого удивлённого тона и отчасти задетого самолюбия прусса становится смешно, и Гилберт слышит до боли знакомый и мягкий смех. — Вместо тачки я куплю тебе вкуснях. Потом потратишься стоматологу, который вылечит твой кариес... Или это была оплата? Судя по цифрам ты рассчитываешь на четыре раза и пару минетов.— Господи, — сдаются на той стороне, утыкаясь лбом в ладонь.— Скоро увидимся и всё обсудим, не скучай без меня, — пропускает мимо ушей Гилберт. — Как раз объяснишь такую дерзкую выходку. Откуда ты вообще узнал номер моей карты?— До встречи, Гил, — звонок заканчивается, а прусс не получает нужных ответов. Ну и ладно. Экс-Пруссия в любом случае всё узнает. Приедет, а дальше... Да, узнает. Не могли же в конце концов просто взять и вытащить карточку, чтобы узнать её номер! Это подло. А он точно на такие подлости не способен.Гилберт укладывает телефон на кофейный столик, оглядывая всю комнату каким-то пустым взглядом. Взгляд резко теряет пустоту, когда натыкается на широкую улыбку Брагинского, опирающегося плечом о косяк, скрестив руки на груди.— Как много ты слышал?— Всё и немного больше, — улыбка становится дьявольской. — Лю-ю-юдви-и-иг!Экс-Пруссия резко подрывается с дивана, бросаясь в сторону России, на что тот тоже срывается с места, ловко увернувшись о полетевшей в него подушки. Такую панику от Гилберта он ощущает впервые, и она его веселит, как и сама погоня.— Стоять, блядь! — кричит прусс, ещё больше злясь, когда слышит смех. — Догоню и оторву член, чтобы засунуть его тебе в глотку!— Ты сначала догони!— Сука!Погоню прусс проигрывает, сначала не вписавшись в поворот, а после случайно наступив на пробежавшого под ногами Блэки, но всё же догоняет Ивана, добросовестно заезжая ему кулаком по лицу. Брагинского такие слабые повреждения не волнуют, и он продолжает смеяться, не смотря на злобного Гилберта.— Что случилось? — интересуются сидящие под одеялом Людвиг и Маша, гладящие кота в четыре руки.— Да так, марафон по дому устроили, Гил проиграл. Занимайся спортом.— Да ну нахуй твой бег с препятствиями, пидорас, блядь, — плюётся прусс, направляясь к холодильнику, чтобы достать воды. — А если б я навернулся? Ты как бы мой трупешник объяснил сначала Лютцу, а потом ментам? Ментам пришлось бы объяснять два трупа, потому что Людвиг точно бы тебя ёбнул за такую выебку.— Дядя Гил...— Да-да, прости, лапа.Короткое переглядывание между экс-Пруссией и Брагинским заканчивается немым миром с угрозой избиения со стороны Гилберта. Шаткий мир принимает и наблюдающий за ними Германия, следящий, чтобы никто его не нарушил, по крайней мере, на кухне. Чуть позже он обязательно узнает, что такое услышал Иван, чтобы его захотели убить.Но это позже.А пока они гладят кота и ждут того момента, как маленькие проснутся.День обещает быть хорошим.