Offenbarungen hinter der Burg (1/1)

Людвиг со стоном падает на живот, утыкаясь в почти полностью пропитавшуюся его собственным потом подушку. Ноги разъезжаются в стороны, как у новорождённого оленёнка, а само тело болит и тянет, будто по нему проехалась колонна танков. Внутренние мышцы с медленным подволачиванием регенерируют, пытаясь вернуть себе прежнее состояние и убрать подальше ощущение, что он стал дальним родственником какой-нибудь вазы, потому что иначе это как-то сложно описать, избегая противное слово ?разъебали?. Хотя, оно как нельзя лучше, по мнению Германии, подходит.Очередной стон срывается с губ, когда его аккуратно подхватывают под живот. Ну уж нет, ему хватило и этих долгих часов секса, организм уже истощён настолько, что даже кровь к необходимым органам не приливает. Ему бы просто закрыть глаза и уснуть, потому что слишком долго и много, к таким секс-марафонам ни он, ни тело не готовы. Да и сам Россия выглядит слегка изнурённым.— Йохан-н... — тянет Людвиг, безвольной куклой оказываясь в чужих руках. — Нет.— Да. — отвечают ему, делая пробный толчок в воздух, мазнув головкой по ягодице.?Tier?. — мысленно негодует Германия. Тринадцатый раз уже, и всё равно Брагинскому нужно ещё. Эта русская выносливость уже вымотала, сил уже попросту нет.Йохан проскальзывает внутрь, жадно выдыхая между лопаток своего немца, оставляя поверх тёмно-малинового следа засоса лёгкий поцелуй. Плавные толчки заставляют Людвига жалобно застонать, прогнувшись в спине и уткнувшись лбом в кровать. В коленно-локтевую он не встаёт, лежать грудью на влажных простынях намного легче, чем подаваться на фрикции, и так только ладони на бёдрах удерживают от окончательного падения в объятия Морфея.Россию хватает ненадолго, хотя, это для них ненадолго, для нормальных людей это слишком много, но Германии уже как-то плевать, и на последний, самый сильный и глубокий толчок, он сжимает мышцы, сипя от ощущения покидающего тела члена. Теперь ему дадут поспать, немец очень сильно надеется.На шорохи снятия презерватива он не обращает внимания, краем взгляда проводя параболу полёта контрацептива в корзину рядом с письменным столом. Завтра — или уже сегодня? — придётся сохранять лицо, отправляя в небытие небольшую кучку защитных средств. Или же, домработнице придётся пародировать помидор. Первый вариант более приемлем, но Людвиг точно проспит момент, когда дом приводят в порядок.— Liebe dich. — шепчет Брагинский, ласково целуя в висок, после падая на свою половину кровати. Шесть с половиной часов физических нагрузок ему ничего не сделали, в отличие от его сокровища.— Мх... — отвечает на это Германия, прикрыв глаза. Так или иначе, ему необходим душ и замена постельного белья, но это потом. Сегодняшним завтра, чуть попозже. Можно даже будет немного поругаться, если силы будут.Сон приходит странный, ни разу не кошмар, но просто непонятный сон, в котором ему кажется, будто он что-то очень сильно забыл и потерялся, грубо нарушая какое-то обещание. От этого где-то под сердцем образуется неприятный серый комок, прогоркло вскакивая словами ?...любовь бесконечна...?, режущих разум беспокойством и вспышками множества голосов. Ничего не понятно, но понять-то хочется.На кровати он подскакивает, когда живот вновь прошивает волной боли, от которой он громко шипит, будя лежащего рядом Йохана. Того приходится уверять, что всё в порядке, но Россия уверенно говорит, что, если такое произойдёт в третий раз, они точно поедут в больницу. Его беспокойство понятно, но Людвига больше волнует сон и непроходящее ощущение чего-то важного.Он недолго смотрит в потолок, после переползая взглядом на окружающую его мебель. Сонливость одолевает медленно, почти так же, как справляется со всем нанесённым регенерация. Её странные законы вызывают много вопросов, например: как так выходит, что тяжелые раны затягиваются быстро, но если они не смертельны, то медленно, хотя порезы и царапины зарастают меньше чем за минуту? Неясно, но вот он точно будет всё залечивать час, а то и больше.Неприятно. Но есть хотя бы один плюс — больше секса ему не хочется от слова совсем.Ему-то да, но вот Браг... Крауцу этого не хватает. Секс для него не просто единение их обоих, но и эмоциональная разгрузка, и лёгкое вымещение гнева, и усмирение своей драконьей жадности в отношении своего немца. И было бы это нормально, если бы он не был таким... активным в постели. Больно и неудобно, вообще-то.Такие мысли отвлекают от непонятного сна, как-то даже успокаивая, наравне с осмотром комнаты и, едва комната надоедает, чужой спины. Она тоже в шрамах, похожих на тонкие рваные полоски, достаточно выделяющиеся на коже даже в полумраке, и всё равно, это красиво. Литые мышцы под кожей и множество залеченных ран от всё того же взрыва — это и есть Россия. Хотя, нет. Россия — это нечто больше, чем внешность, это и характер, который не имеет аналогов, и холодно-огненный нрав, который обычно опирается на первую половину, резко меняясь, когда кто-то ведёт себя как истинный глупец или, что лучше, когда рядом Людвиг.На прикосновение к плечу Йохан реагирует тихим бубнежом, а после поворачивается на другой бок, глядя на своего немца полусонным взглядом. На нежность в серой стали он улыбается, мягко беря чужую ладонь и переплетая пальцы. Германия довольно щурится, ему нравится такая реакция. Это... ласково и очень приятно.— Gehst ins Bett, sonst wirst du morgen sehr wütend auf mich sein. — шепчет Крауц, на что Людвиг фыркает, но всё же выполняет просьбу. Россия говорит правду, но ему и так завтра устроют небольшую сцену, чтобы не творил такого больше. Один раз — отлично, настоящее наслаждение, два раза — ещё лучше и ещё приятнее, больше трёх — нет, хватит. Прекращай, stopp. Ещё больше — завтра тебя ждёт смерть.Германия теперь есть хочет. И спать. И в душ.И, в целом, он настолько устал впервые.Но ему понравилось. Это приходится признавать, да и он сам не против этого признания.&&&Просыпается он в неясное время, из-за задёрнутых штор, но, судя по тонкой полоске под ними, на улице уже светит солнце. Попытка сесть на кровати почти что проваливается, когда вдоль всего позвоночника проходится боль, концентрирующаяся в пояснице. Значит, регенерация не справилась ещё со всем. Как-то не хочется думать о том, что творится с кожей, а с ней точно всё плохо.— О, Gott... — шепчет Людвиг, кое-как садясь, игнорируя вспышки точечных спазмов.В этот момент очень удобно открывается дверь и в проёме появляется довольный донельзя Йохан с подносом, на котором расположен завтрак. От чужой улыбки аж скулы сводит — он тут страдает, а Россия счастлив. Радостная скотина.— Сколько время?— Не ?сколько время?, а ?который час?.Немец хочет в него что-нибудь метнуть, но решает, что лампу на тумбе жалко, да и саму тумбу жалко. Подушку метать бесполезно, она не нанесёт никакого урона. А жаль.— Ладно. — бурчит Германия, — Который час?— Пять вечера.— Что?! — Людвиг вскакивает, за что расплачивается мукой, падая обратно на кровать. — S-schei?e! Ты сейчас серьёзно?!— Нет. Сейчас десять утра. И вот сейчас я серьёзно.— Я же опаздыва— А с какого чёрта ты дома?— Сегодня суббота. — как-то даже удивлённо отвечает Крауц. Вчера такого вопроса не возникало.— Оу. — смущённо выдаёт немец и отворачивается. — Я... забыл.— И, конечно же, ты забыл, что мы сегодня едем к Гилберту, верно?Германия полностью показывает, что да, и это он забыл. Но сейчас вспомнил и об этом, и о том, что Пруссия просил завести к нему заказанные для библиотеки книги, которые ещё не успели отправить, а ждать он не сильно любит, так что можно убить двух зайцев. Как хорошо, что ехать всего ничего, какие-то три часа из Берлина в Ганновер.— Завтрак, потом душ. За это время я постель приведу в порядок.— Ух-х... — тянет Людвиг, а после накрывает нижнюю половину тела одеялом, закрывая глаза.У него всё болит, и желание двигаться отсутствует напрочь, он просто хочет полежать чуть дольше, чтобы хоть что-то существенное восстановилось. Если он появится перед кем-то в таком виде, то могут и полицию вызвать, и тогда Йохану не поздоровится. У них с этим всё строго — никакого семейного насилия, если узнают, то заберут насильника, и шанс того, что человек вернётся домой более-менее целым очень и очень мал. А СД всегда всё знает. Звучит даже жутко, но благодаря Службе безопасности всегда находится тот, кто виноват, да и лживые обвинения караются большим штрафом. Настолько, что лучше не обманывать. Может, кому-то и покажется такой контроль странным, но именно благодаря ему матери могут пускать своих детей в магазин или с друзьями без риска пропажи родной крови. Мирно, спокойно и очень безопасно — за такое иногда нужно платить чем-то существенным.— Если я скажу ?прости меня?, ты меня простишь? — интересуется Крауц, взглядом проверяя поставленный поднос и касаясь рукой чужого, исчерченного множеством фиолетово-бордовых пятен, плеча. Немец на это выдыхает, приоткрыв один глаз, и в этом половинчатом взгляде виднеется огромная доля недовольства. — А если я скажу, что сегодня, после того как мы окончательно станем свободны, мы поедем на оперу*?— На какую?— ?Война и мир?.— Возможно, я временно тебя прощу. Лишь временно, и если мне не понравится опера, то ты этого не дождёшься, и ублажать тебя будут девицы из ближайшего борделя. — Людвиг тихонько стонет, пытаясь встать с кровати. Дрожащие, как у новорождённого оленёнка, ноги не особо хотят выполнять свою природную функцию, но тут Йохан помогает, мягко обнимая за поясницу и позволяя опереться на себя. — Больше никогда.— Больше никогда. — клятвенно заверяет русский. Германия на это очень медленно выдыхает. Крауц не врёт ему, а раз он поклялся, то будет верен этим словам, что сильно радует. Несмотря на регенерацию, Людвигу всё ещё плохо. Повторять подобные заезды он больше не хочет. Одного раза достаточно.На процедуры для приведения себя в порядок уходит чуть больше времени, чем обычно. Скорее, из-за долгого отмокания в ванной, чья вода хоть как-то помогла регенерации, и самые сильные синяки начали рассасываться. Мелкие пятна за ночь успели исчезнуть, да и следы острых зубов тоже, но вот мышцы... Мышцы ни в какую не хотели регенерировать, в особенности внутренние, сопротивляющиеся, но всё же поддающиеся.Завтрак к моменту, как он выползает из воды, полностью остывает, а желание есть горячий омлет пропадает, поэтому он просто впихивает в себя завтрак, быстро запивая его препротивнейшим остывшим кофе. Плевать, на самом деле. Больше беспокоит то, что они могут опоздать к Гилберту, и тот будет не очень доволен.Германия не особо помнит, когда они с братом в последний раз виделись. Самое последнее воспоминание настолько затёрто, что не понятно даже, Пруссия ли это был или кто-то ещё. Сложно это — понимать, кто в воспоминаниях есть кто. Так бывает.Посуду Йохан моет сам, да и завтрак был сделан его собственными руками — прислугу он всю распустил на выходные дни. Ничего с ними не случится за два дня, Людвиг уверен в этом. Они больше не маленькие дети, рушащие большинство преград на своём упрямом пути. Если бы было так, то они бы даже не проснулись рано утром. Десять утра — это слишком рано, по крайней мере, для Германии.— Выходная одежда висит на дверце шкафа. — напоминает Крауц, спиной ощущая, как перемещается его немец. Ничего обычного и попадающегося на глаза: рубашка, брюки и жилетка. И жёлтый — для Йохана, для Людвига это имперский жёлтый оттенок жёлтого цвета — платок, как он любит. Ему... нравится. Если так можно описать неясную тревожную пустоту внутри.Последующие события он не старается запомнить, выполняя их механически, и сознание включается лишь тогда, когда они оказываются у дома — по совместительству библиотеки — Пруссии. Кажется, в дороге он смотрел в окно, провожая взглядом чуть размытые виды домов, деревьев и людей. Ничего необычного, чаще всего в таких поездках он спит, кутаясь в чужое пальто как в одеяло, так что логично, что он плохо это запоминает.Хотя... Это странно.Библиотека не сильно изменилась с последнего визита, разве что приобрела более презентабельный вид с помощью кирпичного цвета краски и нескольких клумб перед входом, на которых уже начинают цвести эшшольции, наливающиеся ярко-бордовым и огненно-красным цветами. Уж что-что, а садовод из старшего брата вышел отменный, тот и сам говорил о своих достижениях в виде посадки различных цветов и деревьев в парке, чтобы было не так скучно гулять. Особенно летом и осенью должно стать великолепно красиво, что заставляет немца хотеть увидеть эту красоту и, может быть, даже зарисовать её.Книги с заднего сидения Россия берёт в руки, кивком указывая Людвигу, чтобы тот вёл. Машину они не запирают, всё равно ненадолго они здесь, Гилберт постоянно чем-то занят и время его гостеприимства, если таковое имеется у него, очень ограничено. Даже несмотря на выходные, которые, казалось бы, у Пруссии постоянно.— Ты рассеянный какой-то сегодня. — начинает Йохан, и Германия позволяет себе расслабленную улыбку.— Возможно. Но это же не страшно?— До тех пор пока ты не обратишь внимания на дверной косяк и дверь — нет.— А. — немец всё же следует такому незамысловатому совету и замирает в паре десятков сантиметров от двери. Он её не заметил? Знал, что она здесь, так что... Может быть? Неясно.Тихий смех заставляет Крауца улыбнуться и подойти чуть ближе, чтобы мягко поцеловать подставленную щёку, едва при этом не выронив книги. Людвиг на это разворачивается, легко перехватывая несколько раритетных экземпляров, а затем коротко целует своего русского в губы, не лишаясь при этом улыбки.— Только открыл дверь, а вы тут лобызаетесь уже. Вы хоть где-то это не делаете?— Везде не делаем, где тебя нет. — отвечает Россия, на что недовольный Гилберт только бурчит что-то под нос, заставляя Германию от подобия стыда прикусить губу. — Liebe. — добавляет Йохан чуть тише, обращаясь только к своему сердцу.— Ich liebe dich auch.— О, Господи, я слышу, что вы там шепчете. А ну быстро отдали мне книги! — Крауц вытягивает руки, и Пруссия быстро сцапывает нужные вещи, утаскивая их в ближайший, заваленный книгами под потолок, коридор, точнее, когда-то это была полноценная проходная комната, но сейчас это коридор. Узкий и очень опасный. — Чай сами сделаете, на животных не наступите!— Их всё ещё шестнадцать?— И котёнок! — кричит откуда-то Гилберт. Семнадцать теперь уж. Йохан на это расплывается в широкой — почти — улыбке:— Ты помнишь, как их всех зовут?— Попытаемся вспомнить. — с какой-то странной интонацией отвечает Людвиг.&&&— Так, — начинает Россия, ставя с тумбы — на деле, кучи книг, сложенных в стопку — кота на пол, — Эпопея здесь, Роман, Повесть, Рассказ, Притча, Лирика, Элегия, Послание, Эпиграмма, Ода и Сонет тоже здесь. Комедия, Трагедия и Драма лежат на диване, а где последний?— Пирожок вот. — Людвиг кивает на свои руки. Маленький котёнок с нежно-персиковой шкуркой спит в его ладонях, довольно урча. На осторожное прикосновение он вытягивает маленькие лапки и показывает коготки, делая воздуху молочный шаг.— Странное имя для кота.— Шестнадцатью предыдущими ты не удивляешься, но вот кличке Пирожок — да? Что ещё странное.— Хватит приставать к моей новой хвостатой ораве! — раздаётся сверху, и на голову Йохана едва не падает увесистая книжка, которую он ловит, раскрывая посередине.— ...Противоречия большинства авторов, замеченные нами относительно отеческой деятельности в сновидении, бросаются нам в глаза и в этом вопросе. Одни утверждают категорически, что сновидение не имеет ничего общего с моральными требованиями, другие же, наоборот, говорят, что моральная природа человека остается неизменной и в сновидении. — русский фыркает, — Зигмунд Фрейд, узнаю сразу. ?Толкование сновидений? 1900 года издательства.— Удивительно, что у кого-то здесь есть мозги. Не считая меня, Лютца и моих животных. А если я тебе это кину, узнаешь?— Да я и так могу увидеть, что ты держишь книгу Фридриха Вильгельма Германа Вагенера, ?Иудаизм и государство?.— Schei?e... Признаю, ты не такой тупой, как я думаю.— Это не мешает тебе меня недолюбливать, Берт. Верно ведь?Пруссия на это вздёргивает подбородок, фыркает и поправляет очки, сползшие с переносицы. У Людвига на это появляется странное ощущение, которое быстро проходит. Его старший брат просто зачитался и посадил себе зрение, так бывает. При таком обилии книг в библиотеке — да. А ещё Пруссия выглядит здоровее, чем тогда, в госпитале под Парижем. Намного лучше, по крайней мере, его бледность не такая... неживая. Храбрец и, совсем немного, идиот.— Хватит пялиться на меня. — просит Гилберт, — Заботливый мать. Раз уж хочешь позаботиться, то покорми Пирожка, а то мать от него сегодня утром отказалась, а ему нужно что-то есть.— Пойдём, Пирожок. Молоко же на кухне? — вопрос не требующий ответа. Конечно там, в комнате два на три метра с громоздкой плитой и холодильником, едва оставляющими место для хлипкого стула и столика. Пруссии многого и не нужно — кухню он посещает лишь за быстрой нарезкой бутербродов. По обыкновению, в холодильнике нашлись несколько бутылок молока и огромное количество различных частей животных, которые отправятся на корм остальным шестнадцати зверям.Молоко от газовой плиты разогревается до приемлемой температуры быстро, и Людвиг аккуратно выливает его в небольшую миску, осторожно подкладывая её к котёнку. Тот подслеповато шуршит лапками и тыкается мордочкой в жидкость, едва не перевернув миску и не утонув, но ему всё же удаётся устроиться удобно и начать жадно лакать. На попытку погладить Пирожок начинает громко урчать. Настолько, что лапки начинают дрожать от сильных вибраций и расходится в стороны, что сильно угрожало и котёнку, и молоку, но тот быстро доедает и просто плюхается на пол, громко мяукнув.— Что-то не так, малыш? — котёнок встаёт и, гордо задрав хвост, быстро идёт куда-то, заставляя Людвига пойти за ним. Приводит он его в совершенно лишённый света коридор, отчего Германия щурится с непривычки, а затем осторожно касается пола кончиком ботинка, чтобы, не приведи Бог, не наступить на крохотное животное.Он резко оборачивается, когда слышит невнятный шепот и появляется странное ощущение, будто кто-то его коснулся. Внутри поднимается неприятная обжигающая волна, заставляющая коридор заметно дрожать, но затем немец берёт себя в руки и возвращается обратно на свет.Пирожок недовольно сидит у самой грани темноты, громко, с заметным присвистом, мяукая.— Чего ты от меня хочешь?— Meine Liebe. — раздаётся сзади, и Германия оборачивается, но Йохана за спиной нет, даже намёк на его присутствие рядом отсутствует.— Мяу! — довольно мрякает котёнок.— Просто послышалось. — констатирует Людвиг, и, желая развернуться и уйти, неожиданно оказывается схвачен за штанину цепкими коготками. — Пирожок!Зверёк недовольно шипит, когда немец хватает его за шкирку, стараясь мягко отдёрнуть его от брюк, но котёнку эта идея не нравится.— Что не так-то?!— Mein Herz? — на этот раз Йохан действительно оказывается рядом и помогает удержать будто бы взбесившегося Пирожка. — Что это с ним?— Не знаю. Может, молоко испортившееся попалось. — котёнок недовольно шипит на Крауца, скаля клычки-иголки и вздыбив шерсть на загривке. — Надо спросить Гила, делал ли он ему прививку от бешенства.— Спросим. Пойдём, Пирожок.Людвиг следует за держащим с осторожностью и опаской кота Россией, но на секунду всё же поворачивает голову и смотрит в коридор.На секунду ему кажется, будто туда нужно идти.Эту странную необходимость он старательно игнорирует.