Blut und Staub (1/1)

Людвиг только вечером понимает, что очень сильно обманул как себя, так и Ивана. Максимально сильно по двум причинам, и одна вытекает из другой. Он больше не пьёт таблетки, а это значит, что в любой момент его может скосить приступ воспоминаний даже от какого-нибудь звука, что уж говорить о чём-то более обширном и громадном. Здание суда отлично подходит под такое описание. Даже если он встанет с кровати и пойдёт выпьет таблетки перед сном, а после и завтраком, то ничего не получится: препарат начинает своё действие только после месяца использования и целой недели кошмаров — плохое побочное действие.Это,... честно говоря, это совсем ужасно. На себя плевать: ему-то ничего кроме страха не будет, а вот в суде на такое точно обратят внимание, что перетащит желание судьи на другую сторону, ведь не может и не должен ребёнок жить в семье с психически нестабильным и нездоровым родителем. Так это правильно, но Германии от этого только тяжелее. Придётся выкручиваться как-то. Только вот он не знает, как можно избежать приступа; у него нет вырванного из тетради листа, где написано, что может его вызвать, а что — нет.Нужно было тогда заметить подлянку и прервать план Гитлера до того момента, как Людвига приковали к железному столу, а после вводили ему в организм различные пропорции веществ, чтобы добиться идеального суперсолдата, которого нельзя убить, который послушен своему хозяину и который убьёт любого, кто встанет у него на пути. Одно из огромного списка, который и довёл Людвига до точки невозврата, но он благодарен России за то, что тот вытащил его из этого болота самокопания и страшнейших приступов истерики, когда немец видел то, чего не было на самом деле.— Mein Schatz? — тихо спрашивает Брагинский, мягко укладывая широкую ладонь на талию своего немца. Германия на секунду напрягается, но затем расслабляется, понимая, что это Иван. Хотя, глупо это, кто ещё может лежать рядом кроме него? — Уже поздно, спи.— Угу, — соглашается Людвиг, но сон даже не думает приходить, маяча где-то на грани сознания лёгким намёком. Спать не хочется совершенно, хочется успокоиться от этих противных личинкообразных мыслей, грызущих разум. — Вань? — он поворачивается с левого бока на правый, глядя на расслабленное лицо России. Даже если его что-то и пугает, то этого не видно. Истинно-русское воспитание, когда мальчика учат прятать почти все эмоции, оставляя только положительные, и то урезая их. Иван, как всегда, последнее прогулял, незаинтересованный в этом.— Ммм?— Я... — Германия расплывается в тонкой улыбке. Настоящей, а не натянутой, прибитой к губам воображаемыми гвоздями. Редкое последствие перескоков настроения, которое ни разу не портит жизнь. — Ich m?chte Sex mit dir haben.Брагинский на это немного резковато поворачивает голову на подушке, оглаживая тонкие черты немецкого лица взглядом. Он помнил, что Людвиг говорил о том, когда у них будет настоящий секс, с проникновением, а не с помощью рук, губ и языков. Приятно, но недостаточно для широкой души Брагинского. Не только для души, если уж честно и без обиняков говорить.Ему всегда мало его сокровища.— Вот так просто? — интересуется он, притягивая Германию ближе к себе, позволяя делать некоторые вещи — побег он точно не примет — самостоятельно. Ехидное создание тут же удобно укладывается на чужой груди, примостив голову на сложенных ладонях. — Не верю тебе.— Я хочу, но... тебя так долго не было. Я успел соскучиться.Иван на это лишь выдыхает. Людвиг — существо множества граней и крайностей; в один момент он может прямо сказать, чего хочет, а в другой — говорить не всегда понятными загадками. Третью грань увидеть совершенно невозможно, легендарная, так называемая ?женская суть?, которой, в действительности, нет, и она никогда не существовала. Тот кусочек времени, когда немец говорит ?нет?, но это ?нет? на самом деле самое настоящее ?да?.— Из-за того, что тебя так долго не было, мне нужно немного времени, — Германия высвобождает ладонь, медленно ей проводя по рельефным мышцам груди вниз, до крайней пары рёбер и к чётко прорисованному прессу. — Ты ведь мне его дашь?Ему отвечают кивком, отчего немец показывает кончик языка и плавно, слишком уж плавно, будто его и не существует в реальности, перемещаясь на свою половину кровати, легонько пихая Брагинского кончиками пальцев. Ему нужно совсем чуть-чуть времени, так что он преспокойно выгоняет Россию в ванную для некоторых вещей, одну из которых тот игнорирует уже какие сутки.В который раз Иван убеждается, что не за красивые глаза своего немца он назвал ящерицей*. Весь он пропитан этой горячей и одновременно холодной сущностью юркой рептилии. За это русский его и любит.И выполняет немой приказ, исчезая из комнаты, думая, куда же ему деться на полчаса. Он ведь не идиот в подобном плане — Гилберт тут точно бы поспорил, Брагинский для него идиот всегда, везде и даже в гробу идиотом будет, — и знает, чем собирается заняться Людвиг в это время. Он ведь очень долго скучал. Слишком уж долго, чтобы в резкости всё пошло без проблем.&&&Он прислушивается к ощущениям, — те всегда знают, как близко находится Россия, — а затем долго выдыхает, до совершенной пустоты в лёгких. Немного стыдно, но внутренности сладко сворачивает в лёгкой судороге предвкушения. Для лучшего эффекта — а боль им не является, — приходится встать с кровати и подойти к шкафу, почти привычно опускаясь на пол, чтобы достать запрятанную под резным — на заказ за огромные деньги из второго по дороговизне дерева**; можно было бы сказать, что это лишь напоказ, но эта мебель из старого дома, так что это больше память, чем что-либо ещё, — шкафом, доставая едва заметную бежево-серую коробку.В этом доме только они с Брагинским знают, что лежит в этом куске картона.После получения ценного предмета следует недолгий поиск во второй выдвижной полке тумбы, куда Иван обожает укладывать важные покупки из секс-шопа. Пара пачек разных презервативов одной фирмы и несколько тюбиков, бутылочек и баночек со смазкой с различными вкусами и запахами. Из небольших запасов Людвиг вытягивает упаковку вишнёвого кондома и смазку с кокосом. Небольшой фетиш на вкусы таков, что он не может отказать себе в удовольствии покупать самые различные сочетания, начиная от не всегда приятного банана и заканчивая такой редкостью, как мангустин. Сам фрукт, кстати, он никогда не пробовал. Да и дух коллекционерства ему очень нравится, как и раскладывание покупок по цветам в красивые стопочки и ряды.Но, кажется, он отвлёкся.Очень помогает, чтобы унять неуёмное возбуждение, натянувшее ткань нижнего белья. Но не работает, не тогда, когда мысли постоянно скачут в сторону секса. Но до секса ещё есть время, пока что только для растяжки. В который раз немного завидно девушкам, им в этом плане проще, но такова судьба, что он уродился мужчиной. Хотя в этом есть и свои плюсы, по крайней мере один очень большой: удовольствия больше.Для начала, всё же решает Людвиг, нужно хоть немного успокоиться и игнорировать внутренние порывы дождаться Ивана без подготовки, чтобы сразу насадиться на крупный, длинный и такой манящий член до упора, чтобы мышцы надсадно заболели, а из горла вырвался не крик, а самый настоящий вопль удовольствия. Спустя долю секунды до него доходит, что, во-первых, нужно прекратить себя ласкать, а во-вторых, вместо удовольствия он получит ни с чем не сравнимую боль и обилие крови из разорванных внутренностей. Второе успокаивает голову, а первое не прекращается, руки, будто бы чужие, проходятся по боксёрам, оглаживая пальцами головку сквозь ткань.— М-мгх... — срывается с губ, едва он избавляется от белья и касается уже голой кожи, резковато проходясь по возбуждённому члену, чуть оттягивая крайнюю плоть. Свободная рука тянется к лежащей рядом смазке и отвинчивает колпачок, после чего холодный лубрикант пачкает пальцы. Первый палец внутрь проскальзывает с лёгким дискомфортом, который помогает игнорировать мастурбация и контроль тихих стонов. Тело плавно шуршит простынями на каждое движение, выгибая шею под воображаемые прикосновения к кадыку. Второй палец входит чуть туже, растягивая уже отвыкший от подобных действий анус, а после Людвиг закатывает глаза, едва не прикусив клыками язык, когда пальцы нащупывают простату.Ноги сами расходятся, а сознание плавится уже от этих касаний к столь чувствительной железе. Стон вырывает из горла, когда пальцы разводятся ножницами, почти не царапая острыми ногтями тонкие стенки. Хочется больше, сильнее и чего-то совсем другого, точно не всего лишь два пальца. Взгляд сам собой падает на лежащую коробку, но до этого ещё далеко. По крайней мере, нужно хотя бы три, чтобы растянуть себя достаточно.— Ах..! — третий палец приносит существенный дискомфорт, смешанную с удовольствием боль, даже лёгкая и уж слишком навязчиво-отвлекающая мастурбация не помогает. Приходится остановиться на пару секунд, чтобы прийти в себя. Он торопится, что глупо, но необходимо ему. Тело вновь приходит в движение, а рука с члена опускается на яички, мягко их сжимая и оттягивая вниз. Вместе с постоянными и уверенными касаниями простаты это заставляет вскрикнуть и задрожать в предоргазменной судороге. Дыхание из груди вырывается мелкими порциями, смешиваясь с едва слышным присвистом стонов. — Ммм...Долго лежать Людвиг себе не позволяет, доставая, наконец, из коробки серое восемнадцатисантиметровое чудо из силикона, на которое почти сразу, после короткого любования, надевают вытащенный из разорванной зубами упаковки презерватив, заливают его огромным количеством смазки, а затем проходятся влажными от неё же руками от головки до плоского основания.Игрушка такая же холодная, отчего кожа покрывается мурашками, но это не останавливает от того, чтобы приставить головку искусственного члена к анусу, а после протолкнуть её внутрь под громкий стон. Большая, хотя это только начало, мышцы уже болезненно тянет, и они пытаются вытолкнуть инородный предмет. Германия выгибается на кровати и встаёт, точнее, садится на воздух, плавно опускаясь на игрушку, внутренний мазохист упоительно вылизывает каждую нотку боли. Свободные руки ползут на самые чувствительные места, пальцы левой оглаживают грудь, стискивая возбужденную горошину соска, в то время как правая опускается к сочащейся предэякулятом головке, подушечкой большого пальца массируя уретру.Из горла вырывается скулеж, когда внутри оказывается больше половины силиконового члена, и Людвиг чувствует себя течной сукой. Именно так, грубо, даже слегка противно от себя, но только это словосочетание может описать его состояние. Ему много, но мало, его распирает большой член, но он слишком мал. Ему не хватает прикосновений рук, ведь Иван в постели становится подобен многорукому индийскому Богу, потому что иначе не выходит. Ещё несколько сантиметров полностью убивают и так еле живой самоконтроль, отчего последние шесть он игнорирует, насаживаясь полностью, до упора в атласные простыни.Таким и обнаруживает его Брагинский: раскрасневшимся, влажным, возбуждённым и с самым голодным ошалевшим взглядом, на который Людвиг вообще способен. Россия впервые видит его настолько возбуждённым, что от уткнувшейся в живот головки к простыни тянется несколько прозрачных нитей естественной смазки.— Так вот как ты готовишься к сексу... — тянет Иван, на что Германия ложится на спину, широко раздвигая ноги, позволяя оглядеть себя с самой интимной стороны. Брагинский не только оглядывает, но и, подойдя ближе, касается горячей кожи лодыжки, ощущая, как его немец дрожит под таким ненавязчивым жестом. — Meine Lust.— Ваня, — Людвиг тянется за ладонью русского, не сдерживая скулеж, — bitte...— Чего ты хочешь? — голосом самого Дьявола интересуется Россия. Он полностью одет, собран и совершенно не выдаёт своё состояние, которое показывают лишь полуприкрытые глаза, занятые пожиранием тонкого великолепного тела. Идеального тела, несмотря даже на белёсые полоски шрамов и почти полное отсутствие жира.— Тебя. Я хочу тебя, — олицетворение зла на это улыбается и медленно, слишком медленно, стягивает футболку, откидывая её прочь. — Мне надоело играться, — Иван на это оказывается прямо между разведённых ног, властно подтягивает Германию ближе к себе, удерживая за красиво очерченные косточки.— Kleine Eidechse... — шепчет Брагинский, целуя своего немца в центр протянутой навстречу ладони, сползая губами на запястье. Рука ползёт по бедру, на ягодицу, а затем касается пальцами основания игрушки, мягко захватывая его ногтями, медленно вытягивая под затянувшийся стон, чтобы затем резко загнать её обратно, под красивый изгиб позвоночника.— Vanya! — Россия на это сверкает глазами, касаясь приоткрытых губ грубым поцелуем. Самоконтроль летит по швам, подбадриваемый гормонами и желанием. Слишком долго ждал этого. Так долго, что даже сейчас перед глазами цветные мушки, а член в штанах настолько крепко стоит, что им вполне можно забивать гвозди. — Мг-х...Людвиг течёт, скулит и подставляется под движение руки, трахающей его фаллоимитатором, дёргая захваченными за запястья руками. Очень приятно, но так хочется, чтобы силиконовое подобие заменил настоящий, тёплый, большой и желанный Иван, который намного крупнее этой игрушки. Внутри всё хлюпает от обилия смазки, и на такой стыдный звук Германия краснеет, уподобляясь томатам. Ресницы от слёз слипаются, да и сами слёзы неприятно ползут по уголкам глаз, где их поджидает язык русского, мягко проходящийся по коже.Брагинский сдаётся сам себе достаточно быстро, снимая и последнюю преграду между ними, отпуская чужие руки, чтобы обрести упор в виде ладоней по бокам от головы немца. На мягкое притирание возбуждённой плотью о другую Людвиг реагирует мечущим молнии взглядом, дёргаясь в ответ. Всё уже начинает побаливать от отсутствия оргазма и слишком долгого возбуждения.— D-Deine Mutter, fick mich! — шипит Германия, и его просьбу выполняют, резко вытащив игрушку и заменив её половиной раскалённого, судя по ощущениям, члена, одновременно с этим грубо вцепившись зубами в плечо. Людвиг за это царапает попавшуюся под ногти спину, красиво расчерчивая восемь тонких полос. Каждый, даже самый маленький толчок, провоцирует его на стон или вскрик, благо звукоизоляция помешает им вылезти за пределы комнаты, как и откровенным хлюпающим звукам, которые расценить как-то иначе нельзя.Россия грубо двигается, позволяя себе эту грубость наравне с влажными поцелуями в подставленный под ласку кадык, на котором он оставляет красноречивую метку, обозначающую, что немец принадлежит ему. Тот же на это рычит, дёргая верхней губой, но быстро сдувается, входя в общий ритм движений. Когда внутри оказываются все тридцать два сантиметра, Германия беззвучно просит Ивана подождать, уткнув раскрытую ладонь в солнечное сплетение. Брагинский просьбу выполняет, не двигает тазом, лишь мягко касается губами мокрых щёк, век и висков, после целомудренно целуя в губы, без своего привычного ?с языком?. Инстинкты и тёмные желания посылаются к чёрту, потому что разум не желает вредить этому нерукотворному шедевру.Людвиг осторожно двигается навстречу, игнорируя тянущие ещё не болью мышцы и мысленную панику, когда он опускает взгляд вниз, на живот. Каждый раз ему отчего-то страшно, что на коже покажется контур головки или хоть какой-то намёк на огромный кол — иначе это сложно назвать, — внутри, но нет. Россия не двигается в ответ, занятый более приятным занятием в виде поцелуев и жадных касаний возбуждённо торчащих сосков. Немца от этого выгибает, и он подставляется под чужие пальцы и губы, требовательно выдыхая подобия стонов. Собственные ладони мнут подушку, подтягивая её ближе для того, чтобы вцепиться в неё зубами для удержания совсем уж постыдных звуков. Иван на это слегка щурится, подхватывает одной ладонью своего немца под лопатками, а второй под левое бедро и сдвигается, садясь, заставляя принять другую позу.— Vanya, — шепчет Германия, на что его целуют, медленно начиная двигаться. Простату задевает каждое второе движение, что Брагинский понимает по вцепившимся в кожу ногтям, тихому стону и закатывающимся от удовольствия глазам. — Meine...Россия на это берёт чужую ладонь, ласково переплетая их пальцы. Людвиг в ответ кладёт подбородок на мощное плечо, двигаясь в полной синхронизации со своим русским. Боли нет, есть лишь выжигающее возбуждение, которое приятно теплится в низу живота, принося больше удовольствия размеренным толчкам. Спешить некуда, до завтра ещё далеко, всё остальное — за пределами этой комнаты, а значит, становится неважным и незначительным.Немец выгибается в объятиях Ивана, широко раскрыв рот, крупно продрожав всем телом. Стон выходит почти одновременно с несколькими тугими струями спермы, которые пачкают их обоих. Брагинский на это сыто улыбается, целуя нежную косточку плеча, руками оглаживая очаровательную ямку над ягодицами.— М-м... — тянет Германия, полностью расслабившись и, нежась в ощущениях, фыркает на дёрнувшегося вверх русского, когда тому царапают грудь. Россия немстит ему несколькими глубокими и грубыми фрикциями, приносящими уже совсем крышесносное удовольствие, к которому его сокровище не готово. Тело готово, но вот разум, разомлевший после оргазма — нет. — Ах..! ...Хах..! В-ваня, с-ст... о-ой!— Нет, — русский Дьявол улыбается, глядя в покрывающиеся истомой глаза. — Ich will auch ein bisschen Spa?.— S-Schei?e, — шипит Людвиг, но подмахивает толчкам, злобно прикусывая удачно подвернувшуюся щёку. Маленькие красные точки держатся меньше минуты, буквально на глазах зарастая. Хороший знак. Очень даже хороший, хотя, будь его воля, он бы оставил какую-нибудь метку получше. — Помедленнее!Брагинский к этому прислушивается, взамен меняя ритм вхождения, приподнимая своего немца, тем самым выходя на несколько сантиметров, а затем опуская. На это Германия сипит, давится воздухом и сжимает своего русского в объятиях столь сильно, будто бы пытается слиться с ним в единое целое. Ивану нравится всё это, в особенности тихое ?Ваня? на каждом выдохе.В определённый момент в животе разрывается узел удовольствия, и Россия на чистом желании входит максимально глубоко, толкнувшись пару раз, прежде чем кончить внутрь. Кончает он долго, много и обилием приятных ощущений, наконец-то почувствовав настоящую разрядку, радость от которой он пытается передать поглаживаниями и поцелуями.Долгие поцелуи Людвигу нравятся, отвлекая его от горячих ощущений, но как только Брагинский выходит, ощущения сменяются другими. Отнюдь не самыми лучшими, даже неприятными, потому как на атлас простыней медленно вытекает большое количество спермы, на что он морщится, но старается игнорировать, падая на спину. Такое чувство, будто он занялся сексом не с человеком, — ладно, Страной, — а с быком-производителем. Чёрт, а ведь именно по этой причине он и установил недельные санкции.Иван вновь не выглядит хоть немного извиняющимся, даже когда достаёт из тумбы салфетки, стирая с них обоих следы. Ему хорошо, его немцу тоже вполне хорошо, так что всё можно тоже обозвать словом ?хорошо?. Простыни немного жалко, но на самом деле нет.— Ты... — заслуженный пинок Россия принимает. Выбора как-то нет, да и он виноват. — Животное. Неси меня в ванную, простыни выбрось, я больше не смогу на них смотреть.— Я должен..?Германия смотрит на него самым страшным взглядом, на который он способен. Даже мысленный список всего самого хорошего в ответном взгляде не спасает от холодного огня серой стали.— Ясно, — коротко говорит Брагинский, вставая с кровати, чтобы достать из шкафа специальный халат, уже потерявший прежний счастливо-зелёный свет, выцветавши до салатового. Специальная одежда, чтобы не переносить Людвига голым, иначе это будет чревато некоторыми последствиями, которых и так уже не избежать.Кажется, теперь он будет спать на коврике перед спальней.&&&Гилберт недовольно шурует с кухни в спальню, когда часы с уткой весело — нет — сообщают о том, что уже пошёл пошедший к чёрту час ночи, а завтра его ждут приключения и очередные дела, которые уже совсем достали.— Господи, пошли их всех, пожалуйста, нахуй. Как же всё заеб—Ему не даёт договорить тихо приоткрывшаяся дверь спальни, из нутра которой выходит Иван с таким счастливым выражением лица, что аж блевать охота, ну или дать ему смесь лимона, васаби и перца чили, чтоб точно отравился и перестал мусолить взгляд своим существованием.Выходит, кстати, Брагинский не один, а с Германией на руках, чей вид полностью говорит о том, чем эти двое там занимались.Пруссия морщит лоб, цыкает языком и резко разворачивается обратно по направлению к лестнице, прокручивая в голове всю полученную информацию. Мог бы прямо там наорать, но дети спят, Украина с Австрией спят, животные тоже спят, а его максимум голоса ломал всякую звукоизоляцию силой своих децибел.— Бесят уже, блядь, — жалобно тянет он, отойдя на достаточное расстояние, чтобы его не услышали помешанные на сексе кролики-идиоты. — У-у-у, сука, сил моих больше нет. Ёбните меня кто-нибудь, пожалуйста, я заебался так жить.Нужно было отказывать России в праве на руку и сердце брата. Было бы легче, проще, ну, да, издеваться было бы не над кем, зато моральная и психическая стабильность. Которой нет с этими двумя. Почему мама не родила сестрёнку, а? Было бы так хорошо, не пускал бы её на всякие мероприятия, где был бы Брагинский и сразу легче. Дылда далеко, сестра растёт и не ведает, что это нечто где-то существует, красота!Эх, несбыточные мечты. От этой дылды он уже не отвяжется.&&&Людвиг спокойно мокнет в ванной, погружаясь не только в воду, но и в пучину мыслей, большинство из которых сыто спят где-то на задворках сознания. Чтобы отвлечься от всего, он пинает пушистую нежно-белую пену, наблюдая, как от этого движения колышется вода. Тепло и уютно. Единственное, что немного достаёт, это прилипшие к лицу волосы, периодически падающие на глаза.— Спать хочется, — шепчет он, но никаких действий для того чтобы выбраться из ванной он не предпринимает. Во-первых, Иван придёт сам, когда приберётся в спальне, а во-вторых, ему вновь лень. Германия и так потратил все свои небольшие — наглая ложь и обман — силы на секс, пускай всё остальное делает его русский. Теперь можно и просто полежать и погреться.Он приоткрывает глаза, мягко оглядывая окружение комнаты, а затем взгляд падает обратно на воду, отчего Людвиг будто бы парализует, под зарождающийся в груди страх. Мышцы сковывает камнем, позволяя лишь двигать глазами.— Genug! Bitte! Nicht n?tig!Вдох выходит резким, лихорадочно-громким, как и громкий всплеск, когда он выскакивает из заполненной кровью ванной. Дыхание дёргается, выдохи быстрее и чаще, чем вдохи, и ему кажется, что не хватает кислорода. Даже боль в затылке и спине, когда он оступается и падает на пол, кажется ему незначительной. Дрожь проходит спустя минуту под гулкое биение загнанного в рёберную клетку сердца.В себя окончательно он приходит, когда начинает мёрзнуть, прижав колени к груди и уткнувшись в них лбом. Тихий стук заставляет оторваться от попыток успокоиться и сказать, что войти можно. Россия осторожно приоткрывает дверь, наблюдая, как Германия вытирается полотенцем, стряхивая мокрые капли. Людвиг не хочет показывать или говорить о том, что увидел, не хочет надоедливой заботы со стороны Брагинского. Он в норме, трясущейся и шаткой, но норме.Просто зрительный обман, такое бывает у любого. Он в порядке.Главное, не смотреть Ивану в глаза, чтобы он не увидел там действительность. Эта способность очень сильно корёжит нервы немца, потому что даже с самой идеальной маской на лице он распознаёт настоящие эмоции, страхи и переживания, просто задержав взгляд на чужой радужке. — Я принёс, — Брагинский укладывает на небольшой столик стопку спальной одежды. Хорошо, что он знает, на какой именно полке лежит именно спальное, иначе бы пришлось сутулиться под уничтожающим взглядом, но этот этап был пройден почти без потерь. — Всё хорошо?— Д-да, — Людвиг резко закрывает рот под громкий стук челюсти. Блядь. Почему, когда он пытается скрыть что-то, его выдаёт проклятое заикание? Россия реагирует сразу, наклоняет голову и смотрит с лёгким недоумением. — Я просто немного замёрз, вода тёплая, а воздух холодный.— Значит, достанем тебе твоё любимое второе одеяло, — улыбается русский, а потом добавляет. — Можно я не буду спать на коврике перед дверью? Меня собаки на радостях задавят.— Можешь спать на полу рядом с кроватью, — Германия решает смиловаться, потому что собак жалко, все трое, даже несмотря на размеры Ивана, на нём не поместятся, а значит, кто-то точно будет лежать рядом, скулить всю ночь и грустить весь день, из-за чего грустить будут все трое. Парадокс. Ещё и четырёх грустных собак в доме не хватало.— Отнести тебя в спальню?— Мягко, без поцелуев и без—Брагинский его игнорирует, подхватывая как заправскую диснеевскую принцессу, почти сразу тычась губами в висок своего немца. Можно было бы поворчать, но Россия всё же снизошёл до просьб множества, сбрив зарождающийся ужас с лица, так что его прощают. Правда, он об этом не знает. Ну и ладно.Людвига нежат всё короткое время пути от ванной до спальни, в которой его укладывают на совершенно чёрные простыни. В комнате всё так же пахнет кокосом и вишней, что радует обонятельные рецепторы, да и сидящий на самом краю кровати Иван радует.— Люблю тебя.Германия на это улыбается, смотрит в потолок и фыркает:— Я тоже тебя люблю, meine Seele. А теперь ползи на пол.Русский на это выглядит опечаленным, но опускается на заранее положенную подстилку, на деле обычный запасной матрас с тонкой простынкой и подушкой. Он знает, что его всё равно позовут обратно, потому что его немец отвык спать один, да и без портативной печки не очень-то удобно. Нужно только немного подождать.На кровати едва слышно выдыхают, а затем шуршат одеялом, накрываясь им полностью.— Спокойной ночи.— Gute Nacht.&&&Здание суда вызывает у него смешанное чувство. Наверное, из-за того, что раньше он не обращал на них внимания, а потом оказался перед судьёй в наручниках и раненным Россией за спиной, уткнувшим ладонь между лопаток, в предупреждение и унижение. Его тогда судили за грехи, а после разорвали прямо там, поставив несколько подписей внизу проклятого листа. Было больно, но пришлось прикусить язык, чтобы не позвать брата или того хуже в тот момент — Ивана.— Всё хорошо? — обеспокоенно интересуется Брагинский, мягко касаясь запястья в поддерживающем и защищающем жесте. — Я не уверен.— Дело выиграем, Маша точно останется при нас, а потом и тех идиотов пошлём к чёрту, и утвердим Максима и Софу как наших с тобой официальных детей, — Россия улыбается. — Дадим им наши фамилии, и будет у нас всё великолепно.— Знаешь, — тянет Людвиг, — я не хочу делить детей фамилиями. Тем более одну ты себе уже забрал.Иван на это замирает, с воображаемым пропеллером хвоста. Это значит..? Он ведь всё правильно понял? Его немец всерьёз?— Поэтому я предлагаю компромисс. Двойную фамилию, потому что если я возьму твою, то проблем не оберусь. Как тебе варианты имён с фамилиями: Максимилиан Крауц-Брагинский, София Крауц-Брагинская и Мария Крауц-Брагинская, м?— Полностью согласен, — с дичайшей радостью выдыхает Брагинский, сжимая своего Германию в крепких объятиях. Ему нравится всё, совершенно всё. Нравится и будет нравиться, наплевать, что там кудахчут люди, которые за то, чтобы после брака все брали одну фамилию, это не важно. Всё, кроме любви, несущественно. — Идеальное.— Конечно, я же придумал. Пойдём, скоро начнётся процесс, на который нельзя опаздывать.Уже возле входа их ловит серое нечто, поправляющее сползшие очки и играющее с какой-то игрушкой в шарике.— Здравствуй, Святозар.— Угу, и тебе привет, и Вам, герр Крауц, здравствуйте. Дебил Сергеевич опаздывает, так что можно даже подождать, — адвокат пританцовывает на подбитом коммунальщиками асфальте. — Шансы у нас очень хорошие, больше ста. Судья хороший попался, мой знакомый. Вместе учились, не знал только, куда он переехал, а оказывается, он здесь живёт.— Тест на отцовство сделан?— Кншн, — отвечает Свят, и достаёт из дипломата распечатанный результат. Оригинал в конверте у судьи. — Совпадение девяносто шесть процентов, он отец. Биологически. А ещё у него несколько приводов в раннем возрасте, родители болели передающимися генетически болезнями, дед по материнской линии умер от гангрены, после того как неправильно рубил дрова, зарабатывает двадцать одну тысячу рублей в месяц, из домашних питомцев дворняжка-кот с длинной шерстью.— Откуда ты это всё узнал? — интересуется Иван, на что Людвиг его легонько пихает. Глупый вопрос.— Полиция в помощь, врачи в помощь, а ещё я его видел; на кофте, в которой он был, была шерсть; зарплату мне, опять-таки, сказала полиция. Всё нужное узнал от них, как и прокурор. Он, кстати, вас ненавидит лютой ненавистью, по какой-то неведомой причине.— Ориентация, — закатывает глаза Германия.— Хреновый повод для ненависти. Пойдём. Время. Посмотрите заодно на диковинных прокуроров Екатеринбурга.Почему-то немца успокаивает этот адвокат, наверное, своим безграничным и ощутимым оптимизмом, который давит плохие мысли в голове. И страх исчезает, просто растворяется, заменяясь стойкой уверенностью в том, что всё пройдёт отлично. Да и Россия не позволит кому-то совершить глобальную ошибку в виде отъёма ребёнка.Людвиг чувствует себя уверенно, по-свойски спокойно, чуть улыбаясь, глядя как в пух и прах разбиваются все аргументы Сергея или прокурора, всё точно, даже нужные документы и заверения с подписями показаны. Прокурор на это едва заметно краснеет и кидает страшные взгляды на Святозара, на которые тот лишь гордо вздёргивал подбородок. Ничего, что подаёт Сергей суду, как хорошие условия проживания, не может даже в мыслях сравниться с их имуществом, на которое точно пускают слюнки многие особо противные люди. Шепотки зрителей заставляют чуть дёрнуть головой, прислушиваясь. Многие не против того, что Маша останется с ними, кто-то на это яростно шипит о том, что таких нужно сжигать, а кому-то становится понятно, что так просто отцы из небытия не приходят и им что-то всегда нужно.— Уважаемый суд! — обращается тихо общающийся до этого с Сергеем прокурор. — Позвольте Вам кое-что показать.Судья кивает, а после ему передают маленький кусок бумаги.— Это справка из психиатрической клиники, в которой указано, что у них лечился Людвиг Крауц.Кто-то в зале ахает, а Германия непонимающе хмурится. Он не верит.— Также мы можем предоставить Вам полный список диагнозов, ни один из которых не может присутствовать для воспитания ребёнка. — Людвиг продолжает не верить, но когда он слышит слишком до боли знакомые слова, вера приобретается. ?ПТСР?, ?депрессия?, ?тревожные расстройства?, ?панические расстройства?, даже про токсикоманию не забыли.Дыхание учащается, паника наползает со спины, расплываясь невидимыми чёрными кляксами множества взглядом, сердце в испуге обмирает.— Мне нужно выйти, — выдыхает немец, подрываясь со своего места. В голове разливается мрак в смеси с ужасом, образуя омерзительные ощущения. За дверью зала становится ещё хуже, и ему кажется, что он слышит ехидный смех.В коридоре его догоняет Иван, хватающий его за руку, чтобы удержать от побега.— Meine Liebe, подожди.— Отпусти меня.— Это никак не повлияет на решение судьи, Святозар всё—— Не трогай меня! — кричит Людвиг, вырываясь из чужой хватки, ощущая, как по щекам текут слёзы. Schei?e. — Мне не нужны твои попытки меня поддержать! Хватит!— Пожалуйста, успокойся, — ласково просит Брагинский. В груди начинает болезненно тянуть, когда взгляд падает на прозрачные дорожки.— О, да, прекрасная идея: успокоиться, когда очень много людей узнало о том, что я чёртов псих и ментальный инвалид, — шипит Германия, но затем выдыхается. Незачем уже кричать, злиться, тем более Россия ни в чём не виноват. Это ничего не изменит. — Возвращайся в зал, суд нужно закончить.— А ты? Людвиг, если тебе плохо, мы може—— Нет, я в... относительном порядке. Пойду, подышу свежим воздухом и вернусь.Взгляд в ответ показывает, что Иван не хочет его пускать куда-то в таком состоянии, но, зная привычку Людвига быть упёртым, приходится это делать. Он прав, нужно закончить процесс, иначе всё это будет зря. Уже после процесса можно будет выбить из этого Сергея и его прокурора всю дурь. Может даже сломать им что-нибудь, чем они дорожат, например, руки и ноги. Твари.— Иди, — просит немец, разворачиваясь и быстрым шагом направляясь прочь. Ему нужно отдохнуть за пределами этого здания. Просто хотя бы подышать и не думать о произошедшем. А хочется, мысли это и делают, подкидывая ему самое противное, что могут. От этого начинает раскалываться голова.На улице становится чуть полегче, но, даже зайдя в не просматриваемый камерами переулок и достав сигареты вместе с зажигалкой, всё равно недостаточно. Маленький огонёк опаляет кончик сигареты, едва не обжигая пальцы, а дым со вздохом почти сразу наполняет лёгкие, расслабляя некоторые мышцы.Можно было бы убиваться из-за прошлого и настоящего, но Германии это, честно, надоело. Это не уберёт несуществующей боли о того, что его — да и не только — ткнули в информацию и напомнили о том, что он когда-то лежал в психиатрической лечебнице по своему желанию. По-другому не мог, потому что кошмары и галлюцинации выводили расшатанный рассудок спустя пару секунд своего появления.От этого всего его отвлекает звук шагов, от которого он встаёт, отряхивая штаны от налетевшей грязи с пылью. Шаги прекращаются на расстоянии нескольких метров, а шелеста дыхания Людвиг не слышит, хотя на такой дистанции он должен был. Это должно, по крайней мере, напрячь, но вместо мыслей об этом приходит стрекочущий шум в ушах и резкая адская боль, от которой он падает на землю, едва пытается сделать шаг назад.Живот пробивает холодная дрожь, а ткань рубашки намокает красным в трёх разных местах, прилипая к телу. Что он сделал, чтобы в него стреляли? С этим вопросом он поднимает взгляд, но утыкается лишь в уходящую фигуру, прячущую пистолет под подобием куртки или что бы то ни было.Больно...Внутри черепной коробки что-то выкручивает разум до хрупкого щелчка, от чего на место непонимания приходит чистый гнев и звериное желание разобраться, зачем в него выстрелили. Это придаёт сил, и он встаёт, опираясь на стену. Сознание голодно булькает, требуя догнать эту тварь и оторвать ему все пальцы на руках, а затем и кисти, до сытого хруста их сначала вывернув. Первые шаги получаются дрожащими с непривычки, и Людвиг едва не падает, но затем тело привыкает к позабытому ощущению ранений, и он доходит до идиота, со всей силы хватая его за плечо, откидывая к стене.Чужое удивление приятно радует.— Зачем? — выдыхает Германия, сверкая алым в глазах, обнажая клыки. — И кто?— Да пошёл ты—Нелюдя прерывают, резко схватив за челюсть и дёрнув вниз до чавкающего звука, обилия крови и заглохнувшего крика. Следующим Людвиг с садистским удовольствием выдирает ему глаза, срывая вместе с ними кожу и мясо на щеках, почти обнажая бледно-желтые кости. Как жаль, что он сдох после того, как ему оторвали бесполезную челюсть, проклятый болевой шок. Металл в воздухе радует, но затем приходит осознание.И боль.Несколько шагов назад удаются, но вот на третьем ноги подкашиваются, и он падает, ударяясь о стену, ощущая, как внутренности смещаются в животе, а сознание на секунду меркнет, задавливаемое начинающейся агонией. Под ним уже образуется большая лужа крови, что пугает до дрожи наравне с тем, что он сделал. Он ведь...— В-ваня..? — шепчет немец за секунду до того, как над ним смыкается тьма.