Gelassenheit (1/1)

Иван открывает глаза на выдохе, задержав дыхание, едва на глаза попадается потолок спальни. В голове неприятный туман и осадок, а разум кричит, надрывая несуществующее горло, о том, что он омерзителен, противен сам себе и совершенно...Спустя долю секунды Брагинский подрывается на кровати, панически оглядывая комнату. Нет. Он не мог. Он знает свои пределы, знает, что действительно может натворить, но изнасиловать он не может. Тем более своего Людвига, свою любовь, жизнь, смерть и самое драгоценное сокровище.Россия опускает взгляд на другую половину кровати. Там, под толстым слоем одеяла, лежит Германия, и русскому приходит идея убрать преграду, чтобы понять, что правда, а что хаотичные, нестабильные мысли. Он не помнит и половины всего, после того злополучного бокала шампанского, — тут он уверен, что в него что-то подмешали, — но чужой голос и дрожащее ?больно? чётко отпечаталось на внутренней стороне век.Обнажённая кожа немца на плечах и шее покрыта исчезающими на глазах синяками засосов и едва заметными следами двойного ряда зубов Ивана, но большего он ничего не видит, кроме дрожащего без тепла тела в прозрачных капельках пота и того, как Людвиг пытается свернуться в клубочек. От него исходит лихорадочный жар, будто от разогретой печи для плавки стекла. И весь он выглядит как измученный больной настолько, что Россия осторожно треплет своего немца за плечо, вызывая тихий мученический стон и заставляя Германию проснуться.— В-ваня..? — хрипяще спрашивает Людвиг. — Не надо... пожалуйста...У Ивана от этого колет в груди. Сильно и болезненно, что ударяет по всему телу. Неужели он взаправду..?— Meine Liebe, что я сделал? — Германия на это вытягивает из-под одеяла дрожащую руку, указывая на тумбу. Там стоит несколько больших бутылок воды, стакан и полотенце. Брагинский даже встаёт, чтобы понять, зачем это.— Мне... плохо, — немца странно дёргает, и Россия быстрым и отлаженным движением достаёт спрятанный под кроватью таз. Очень кстати, потому что в следующую секунду Людвига болезненно рвёт. В голове складывается картинка, и появляется понимание, зачем всё находящееся на тумбе.И тогда, когда он приехал домой и мозг поплыл наравне с телом, желающим секса, Германии было плохо, именно это и... Именно это и остановило Ивана, и тот вместо того, чтобы изнасиловать своего немца, пытался ему помочь с помощью старых и проверенных методов борьбы! Он не сделал ничего ужасного, за что он мог бы сам себя убить, потому что подобное простить себе не смог бы. Только не понятно, как он смог побороть наркотик, но это и не важно.— Людвиг, — Брагинский наливает из бутылки в стакан воду, осторожно протягивая своему немцу, на что тот реагирует уставшим взглядом, в котором видно чистое нежелание, — выпей.— Нет... Хватит. Я не хочу больше пить, мне плохо, больно и... — он не договаривает, резко накрываясь одеялом. Ему холодно и жарко одновременно, желудок неприятно болит и будто бы прилип к остальным органам, а в голове никуда не делся отбойный молоток. Людвиг хочет спать. Очень хочет полежать в тишине и пустоте хоть немногим больше, чем пару минут.— Что мне сделать?— Обезболивающее, — коротко выдыхает под одеялом Германия, но Иван слышит эту просьбу. Ладно. Нужно дождаться Родериха с Ольгой, они точно разберутся, чем можно помочь. Австрия так точно, он же опытный врач.В аптечке Брагинский находит знакомую баночку обезболивающих таблеток, но тут же напрягается, как только берёт её в руки. После лёгкого потрясывания бутылька он понимает, в чём проблема. Банка пуста, хотя была куплена не так уж и давно, да и не могли куда-то сразу деться все двести восемьдесят таблеток разом. С этой мыслью он возвращается в спальню и минимально громко спрашивает у своего немца, сколько таблеток он выпил. России не нужно долго думать, чтобы понять, кто мог это сделать.— Я... — Людвиг честно пытается вспомнить, сколько он принял. В голове на это не находится ответа, но одна-единственная мысль подкидывает ему предположение. — Половину..?— Точно? Ты уверен?— Я не помню, — слишком тихо отвечает Германия, но Иван слышит, и от этого становится горько. Как давно он не слышал этой фразы, которая обозначала знакомые провалы в памяти. Одно дело, когда эти три слова звучат с радостью и ехидством, и совсем другое — когда вот так, пристыженно-тихо. Людвигу всегда неприятно это говорить.— Может, тебе поэтому так плохо? Из-за таблеток и алкоголя? — под одеялом едва заметно дёргают плечом. Возможно, скорее всего. Узнать бы ещё, сколько всего было алкоголя, хотя, так или иначе, двести с чем-то таблеток обезболивающего нельзя ни в коем случае смешивать со спиртосодержащими напитками.Брагинский не знает, чем он может помочь сейчас. Его немец не знает этого тоже, кутаясь в одеяло из овечьей шерсти, трясясь от внутреннего холода и лёгкой нехватки кислорода, несмотря на столь частое дыхание. Он ощущает себя больным насквозь. Досиделся, почувствовал себя нормальным и теперь страдает из-за отсутствия самоконтроля.— Вань? — звучит совершенно беззвучно, будто немец только губами двигал, но Россия оказывается рядом почти тут же. Это его вина, что его сокровищу плохо, нужно было послать всех к чёртовой матери и остаться с ним, а не идти на это проклятое всеми мероприятие. Нужно было. Какой же он идиот. — Можно воды? — Иван дёргает головой, помогает Людвигу сесть и аккуратно передаёт стакан. Германия делает несколько маленьких глотков жидкости и выглядит аномально нездорово. Брагинский даже термометр электронный притаскивает, чтобы узнать температуру. На прибор затравленно смотрят, но позволяют коснуться. Немецкая кожа влажная и очень горячая, так что термометр точно покажет значение выше нормы.Спустя две минуты градусник пищит, информируя об окончании измерения, так что Россия забирает пластик, вглядываясь в электронное табло. Красные цифры показывают тридцать четыре и четыре. Это... очень плохо. Повезло, что хоть здесь Иван может помочь. Не в первый раз с таким сталкивается, бывало и хуже.— Я сейчас, — говорит Брагинский, укладывая Германию на бок, — на спину и на живот опасно, тошнота никуда не прошла, — и накрывая его уже двумя одеялами. Людвиг вяло пихает тяжелое тепло ногой, но быстро прекращает выказывать попытки неудобства. Спустя некоторое время Россия возвращается с горячим чаем, а после просит своего немца выпить напиток без сахара — даже две ложки могут спровоцировать рвоту, но чай нужен, чтобы согреть.— Нет... Я не хочу. Я хочу спать, — просит тот, вцепляясь до побеления костяшек в ткань. — Оставь, я потом...Иван ставит кружку на тумбу, садясь на край кровати. На прикосновение Германия реагирует едва ощутимой дрожью. Холодно. Очень холодно. Даже русский сейчас неспособен согреть, потому что он мёрзнет изнутри.— Хорошо, — в голове обидно проносится ?размазня?. Он не может влить чай силой, потому что это его немец; будь это какой-то упёртый солдат — то да, но сейчас Брагинский может только согласиться. Чуть позже он снова попросит, надеясь получить положительный ответ. Пока что одеяла должны помочь.Россия мысленно отмечает, что он всё ещё не понимает того, как смог противиться наркотику. Он же помнит, как напал на Людвига с поцелуями и укусами, чьи следы все ещё видны на коже, желая только секса здесь и сейчас, чем точно напугал неготового к такому немца. Больше всего корёжит реакция тела на ту сволочь Атэ, он ведь её захотел, пусть и из-за наркотика, но сути это не меняет. Теперь он чувствует себя самым настоящим предателем и изменщиком. Даже хуже.Какое же он животное, Господи.От этого отвлекает мелодия звонка телефона Германии. На сенсорном экране высвечивается ?Гилберт?, и, раз уж сам Людвиг уснул, Иван нажимает на кнопку принятия вызова.— Здравствуй, Гил.— Э? С какого это хера ты берёшь трубку тогда, когда я звоню Людвигу?— Он... спит. Решил его не беспокоить.На той стороне почти физически ощущается, как экс-Пруссия недоверчиво щурится. Паузу между словами он очень хорошо услышал, а пауза — это сомнение. Сомнение России — это повод прочувствовать угрозу для младшего брата. Угроза для младшего брата — это отличный повод вмазать России. Вот последнее области нравится. Даже очень.— Я скоро приеду, ребёнка вам отдам. Мог бы и не отдавать, особенно тебе, воспитаешь из неё какую-нибудь чепушилу, я потом страдать буду, но выбора нет. Тем более, Маша не взяла с собой свою ручную крысу, а кормить она согласилась, — в голове проходит процесс осознания: Гилберт очень быстро тараторит, неприятно. — А чё Лютц спит так поздно? Уже одиннадцатый час, в это время он занимается всякой своей хероборой.— Просто спит. Устал очень за вчерашний вечер.— Ни хера тебе не верю. Скоро приеду и посмотрю. Ёбну, если наебал. А ты точно меня наёбываешь, я уверен. Понял?— Понял. Жду.— Жди, — звонок сбрасывают, и Брагинский понимает, что объяснение ситуации будет бесполезно. Даже хуже, на самом деле, его просто придушат за слово ?изнасилование? по отношению к Людвигу. И это честно. Россия даже не будет сопротивляться, если Гилберт решит его убить.&&&До появления экс-Пруссии приезжают довольные Ольга и Родерих, заметно показывающие друг другу свою симпатию; Австрия даже улыбается, а не позволяет на губах застрять лёгкой полуулыбке, выказывающей своё аристократичное довольство общением. Вчера для них был неплохой вечер — замечательный фильм, — и австриец очень очаровательно краснел на поцелуи в щеки. Украине не кажется, что они торопят события: если оно так само идёт, то зачем останавливать и тормозить? Они достаточно долго прожили, чтобы быть уверенными, что любовь идёт по разным путям. К ним на звуки радостного диалога приходит Иван, и его сестра быстро замечает, что что-то не так, отчего и спрашивает. Ответ получается не самый радостный.— Людвигу плохо. Я виноват в этом.— Что случилось?— Вчера вечером я уехал на юбилей, он выпил целую банку обезболивающего и перебрал с алкоголем. А потом, спустя несколько часов, я вернулся. Под наркотиком. И чуть не изнасиловал его, — Брагинский не отводит взгляд, читая выражение чужих лиц. Ольга... в шоке, честно говоря, последнее её напугало, а вот Родерих сохраняет спокойствие, но в его глазах видно лёгкое удивление.— Пойдём к Людвигу, — говорит Австрия. Россия для него выглядит шокированным, напуганным и затравленным самим собой, но это пройдёт. А вот что с Германией пока что для него секрет, но лишь наполовину. Передозировка обезболивающим и отравление алкоголем... Вспомнить бы, как лечить последнее. — Нужен карбопект.— Что?— Карбопект. Лекарство. Как он у вас иначе называется? Активированный уголь? Вот он нужен. Активированный уголь, минеральная газированная вода и апельсиновый сок.— Это для..?— Для передозировки обезболивающим. У него есть какие-то симптомы кроме тошноты, рвоты и спутанности сознания?— Гипотермия. У него температура тридцать четыре. Я укрыл его двумя одеялами и попытался дать чай, но он не захотел.— Промывание желудка делал? — Брагинский на это кивает. Вспомнил. Поэтому Людвиг умолял его прекратить, эта процедура слишком неприятна и противна для него, так что он пытался вырваться, чтобы прекратить это. — Сколько раз его рвало до промывки и после?— При мне до промывки где-то раза два-три, после... вот, недавно.— Ясно. Иди, неси нужное. Будем смотреть.Родерих заходит в спальню один, почти тут же натыкаясь взглядом на кокон из одеял. На прикосновение тот реагирует тихим судорожным выдохом, а затем опускает край, позволяя увидеть бледное лицо с лихорадочным румянцем. Кружка на тумбе, когда-то наполненная чаем, пуста.— Родерих?— Очень плохо? — Германия соглашается движением век. Теперь жарко, но всё равно холодно. И дышать тяжело, о чём он сообщает брату, на что тот хмурится, что-то беззвучно бурча под нос, устраиваясь на краю кровати. — Нужно измерить температуру.— Не хочу.— Ты не маленький ребёнок, а это серьёзно, — парирует Австрия, беря лежащий рядом прибор. Нажать кнопку для сброса предыдущей температуры и начать новое измерение не составляет труда. — Лежи.— Я... — Людвиг замолкает, не решаясь говорить. Он как раз таки ощущает себя маленьким ребёнком, за которым требуется контроль, чего он так не хочет. У него всегда такое ощущение, когда ему пытаются помочь. Сложное в объяснении, но достаточно простое для понимания, взявшееся из небытия.— Да? Снова чувствуешь себя маленьким?На правильную догадку Родериха Германия кивает.— Когда ты был маленьким, ты всё прятал от нас. А теперь ты не принимаешь помощь, считая, что уже достаточно взрослый, хотя именно это и делает из тебя ребёнка, — австриец ободряюще улыбается. — Ты взрослый, это доказывает и Иван, и твои дети. Будь ты ребёнком, то всё так же играл в своего кролика.— Чужая забота слишком надоедает.— Так скажи им, — указывать, кто именно гиперзаботливый, не нужно. И так понятно кто.— Они это проигнорируют, — термометр пищит, и Людвиг первый смотрит на свою температуру. Уже получше, но всё равно как-то не хорошо. С такой мыслью он передаёт градусник брату.— Тридцать шесть и две. Уже лучше. Иван говорил, что было тридцать четыре и четыре. Как ты себя чувствуешь?— Всё ещё хочу спать, но для начала было бы неплохо перекусить.— Хорошо. Сейчас принесу, — Австрия встаёт.— И ты туда же?— Ja, Kleinod.Германия на это ухмыляется, укутываясь в свой импровизированный кокон. Все они слишком заботливы, но Родерих хотя бы даёт свободу, готовый помочь в крайнем случае. Удобно. Если бы Гилберт с Иваном были бы почти такими же, то цены бы им не было, а так... Брагинский продаётся за пироги, экс-Пруссия — за высококачественное пиво. Это было бы очень смешно, если бы не так грустно. Эти две крайности было бы неплохо объединить*.Ему на самом деле стало полегче. Голова продолжает болеть, но, стиснув зубы и едва не разодрав язык, её можно терпеть, больше в этом плане достаёт желудок, вязко и нахально-моляще требуя еды. Да, они способны сидеть без питательных веществ больше месяца, как и без воды, но смысл так страдать, если всё есть? То, что они не совсем люди, не значит, что они не могут просто себя порадовать чем-нибудь вкусным.Например, капкейком.С таким желанием он свешивает ноги с кровати, грустно вспомнив про носки, кутается в одеяло и встаёт, быстро мыслями прочертив путь до кухни. Наплевать, что сказали лежать, само пройдёт. Он вообще-то есть хочет. Потом можно будет притвориться мёртвым.&&&— Мы приехали, собак попридержи-то. А то зае... кхем, замучают, — Маша вымышленную угрозу со стороны собак не видит, радостно почёсывая трио между ушами под заливистый лай и маленькие копии пропеллеров в виде хвостов. — Беги, своего питомца кормить, — девочка кивает и вместе со всей оравой убегает проверять, как там Саша. Крыс чувствует себя замечательно, успел сгрызть всё, что можно грызть, и понял, как можно открыть клетку, правда, на этот раз у него не получилось выбраться — место открытия утыкалось в стену, а сама дверца открывалась снаружи. — Где Людвиг?— Спит.— А если проверю?— Если проверишь, то узнаешь, что ему плохо и он спит, — честно отвечает Иван, ожидая чужой реакции.— Отчего ему плохо? — голос экс-Пруссии несущественно меняется, но даже по этому признаку можно понять, что Гилберт недоволен. Может даже зол.— Если кратко, то вчера я поехал на юбилей, где мне подсыпали наркотик, из-за которого я чуть не совокупился с ближайшей мадам, но вовремя пришёл в себя, чтобы вернуться домой, где чуть не изнасиловал Людвига—Его прерывают оглушительно громкой пощёчиной. Настолько неожиданной и болезненной, что зубы разрывают щёку изнутри, несильно, но достаточно, чтобы выступила кровь.Второй удар приходится по колену, отчего Россия оступается, пытаясь сделать шаг назад. Больно; само колено, в раннем времени пробитое крупнокалиберной пулей, на удар реагирует соответствующе — пробивается дрожью. Третьему удару Брагинский свершиться не даёт, хватая Гилберта за запястья, подставляя под дёргающиеся в попытке ударить ноги бедро.— Du Hurensohn! — взвивается в хватке область. — Охуевший мразотный сукин сын!— Прекрати, пожалуйста. Я ничего не сделал.— Это пока! Но сейчас я исправлю это, вырвав тебе руки и оторвав член, которым ты думаешь! — экс-Пруссия всё же вырывается, умудрившись со всей силы пнуть по подбитому колену, отчего хватка на секунду ослабляется. Очередной удар прилетает русскому в грудную клетку, выбив весь воздух. — Не нужно было тебе, твари такой, доверять! Кобелина, блядь! Только бы присунуть, а на согласие—Гилберт дёргается назад, но, не рассчитав, начинает падать, утягивая за собой Ивана. Так даже лучше, тому можно будет разбить голову о пол, но вывернуться так, чтобы удобно было исполнять это, не получается, отчего они падают в самую... двусмысленную позу, что доказывает колено — целое, а не пострадавшее, привычка на него падать, — России между ног Гилберта, в слишком наглой дистанции от паха.Такими их застаёт Людвиг.— Я знал, конечно, что ты его любишь, Вань. Но хоть брак расторгни, до свадьбы ведь ни-ни, — улыбается он, обнажая зубы. — Здравствуй, Гил. Зачем дерётесь?— Потому что он тебя чуть не изнасиловал! — фальцетом шипит область, пихаясь.— Очень интересно, — кивает Германия. Ему так нравится это слово ?чуть?. В данной ситуации оно неинтересно, несмотря на его слова. — Только вот он этого не сделал, потому что вещества веществами, а заниматься сексом с человеком, которого прямо на твоих глазах вырвало — это, честно сказать, не самое лучшее. Отчаянное, если уж быть точным.— Так что произошло?— Я перепил, он меня немного попытался трахнуть, но мне стало херово, и он помогал. Тоже херово, но действенно, — на понятном брату языке объясняет Людвиг. — Сейчас я чувствую себя гораздо лучше и хочу есть.Экс-Пруссия на это пялится несколько секунд на брата, затем на Ивана и снова на брата. По словам этих обоих понятно, но лишь наполовину, что происходило, пока его не было. Только уехал от этих двоих и начался настоящий пиздец. А это только на пару часов. Что же может произойти, если он уедет на свои положенные шесть месяцев?— То есть, он тебя не насиловал?— Не больше своей нормы.Гилберт на это судорожно дёргает головой и со всей возможной силы пинает Брагинского между ног, когда он пытается встать. Россия меняется в лице на болезненно-умирающее и с тихим выдохом падает в сторону. В прошлый раз было менее сильно, удар вышел неважный, но сейчас область смог отыграться. Людвиг морщится на это. Ауч.Германия ещё пару минут слушает негодующего брата, всплескивающего руками. Снова обилие фраз о том, что Иван ужасная пара немцу, что тот, гад такой, вот такой кобель, лезущий на всех, только вот Гилберт как-то не замечает, что ?кобель? смог противиться воле тела и приехал домой. Да, он мог навредить, но не сделал этого, вновь подавив навязанную волю. Это многое значит.Для самого Людвига уж точно.&&&— Ты себя точно хорошо чувствуешь? — интересуется Иван, всё же спокойно вставая на ноги достаточно твёрдо.— Вполне. Готов ехать на завтрашний суд, — он довольно щурится, подходя ближе. — На самом деле, к нему я совершенно не готов. Будет... неприятно, если меня вырвет прямо в зале, — желудок на это бурчит ?еда?, наплевав на всё. — Таблетки должны помочь.— Может быть. Но лучше подстраховаться, — Людвиг делает очередной шаг вперёд, оказываясь максимально близко — протяни руку и можно коснуться лица России. Тот на попытку коснуться слегка отшатывается, но после замирает, позволяя провести по щеке. Уже менее колючая, но всё равно неприятно.Брагинский ловит чужую кисть, когда пальцы последней мягко проходят по скуле, а после аккуратно целует спрятанный под кожей букет вен, притираясь щекой. Ему всё ещё стыдно за произошедшее, но он видит, что его немец не обижается, не злится и пугается, хотя мог.— Нет. Плохой мальчик, — фыркает Германия, когда Иван пытается поцеловать подушечки пальцев. Выражение лица России сменяется с чуть виноватого, на моляще-разочарованное. Он быстро понял лёгкую игру. Очередная попытка поцелуя проваливается под пристальным взглядом серебряно-стальных глаз. — Нет.— Да, — выдыхает Брагинский, на что Людвиг улыбается.— Хорошо. Но сначала... — он показывает кончик языка. — Голос.— Гав, — на этот раз ему позволяют прикоснуться губами к чуть шершавой коже. — Готов постоянно выполнять эту команду, чтобы поцеловать тебя.— Я знаю очень много команд, — немец шепчет это едва слышно. — Но хочу попробовать их в постели, нацеплю на тебя ошейник с поводком и проверим, насколько ты хороший мальчик.— Люблю тебя, — Иван плавно касается щеки близ губ, а после сползает к ним парой лёгких поцелуев. Германия на это выдыхает в чужие губы, обнимая своего русского за шею. Его напугала бы отсутствующая идеальность — зубы-то он не чистил! — и опасность обнаружения, но эти мысли исчезают с первым же прикосновением языка к языку. Россия любит его любым, в особенности по утреннему растрёпанным, в такие моменты, когда он умилительно тянет руки в стороны, потягиваясь**.На странные звуки приходит Маша, шедшая на кухню. Осторожно выглядывает из-за угла, вновь наблюдая, как отец пытается съесть папу. Она такое видела, но вот это выглядит странно. В мультиках оно лёгкое, полное обоюдной любви, а здесь они пытаются друг друга скушать. Наверное, так нужно любить. Правда, непонятно, зачем есть человека, которого ты любишь. Это же плохо, верно? Хотя, нет. Они же ласково друг друга едят, раз уж не в первый раз Мария видит это.Единственное, что она знает, это то, что то, что они делают, называется ?поцелуй?. Но её тоже целовали, но не так. Нужно будет спросить у них чуть позже, но сначала всё же нужно предупредить всех, что они тут заняты. Особенно Гилберта.По треску едва не выпавшей из рук Австрии тарелки, его предупреждать не нужно, он уже сам всё увидел. Но лучше бы этого не было. А затем он вспоминает, что брат должен лежать в кровати, а не совокупляться с русским посредством языка. Об этом он точно скажет, а пока просто оставит тарелку с бутербродами — колбаса и сыр на хлебе без корочки, как временами любит Людвиг, — на ближайшую тумбу и, покраснев кончиками ушей, возвращается обратно на кухню.Поведение Германии полностью показывает, что он почти здоров. То, чем он точно болен, Родерих лечить не способен.