Anfang vom Ende (1/1)

Маша несколько секунд смотрит на представшую её глазам картину, тихо укладывает на стоящую не так уж далеко от двери тумбу купленные сувениры и так же тихо уходит, бесшумно прикрыв за собой дверь. Нужно ещё немного погулять, как ей кажется. Гилберт в ответ на вопрос в глазах получает вполне понятный взгляд, отчего он только цокает языком, слегка ударив каблуком обуви о бетон. Привычка немого негодования, мог бы и начать материться, но тут ребёнок маленький, ему могут врезать — сначала он, затем уже Людвиг. Ну, хоть повезло, что эти двое решили целоваться, а не пытаться совокупиться на потолке. Такой... фокус сломал бы мозги как бедной Марии, так и уже прожжённому в этом экс-Пруссии. Потому что на потолке не может никто, законы физики никто не отменял.— Ну-с... Пошли, что ли, купим тебе мороженого, пока они там... лобызаются. Девочка на это даже дыхание задерживает.— А можно любое?— Да какое захочешь. Деньги есть, так что можно, — Маша снова обнимает своего дядю. Уже... раз пятнадцатый за день, эдакая благодарность за все его действия. Гилберт на это лишь закатывает глаза, мягко поглаживая девочку по волосам, пока она не наобнимается. Денег ещё предостаточно, он же умный, в рублях не хранит — на самом деле, даже Брагинский имеет при себе либо доллары, либо евро, никаких рублей, — и на данный момент существовать можно, тем более не так уж и много времени нужно ждать в Великобритании.— А отец точно папу не съест? — спрашивает Маша, приподняв голову.— Точно. Если кто кого и съест, то это Людвиг, — область на это фыркает. Россия проигрывает по всем фронтам, будучи слишком добрым, а вот Германия... тихий омут с плавающим на поверхности жёлтым утёнком. Если он и кажется добрым, то это лишь пока что-то не выведет его из себя. Как перфекциониста его бесит всё, что не идеально. И Иван временами. Временами этот русский выводит всем, особенно Гилберта он бесит ночью, когда начинает храпеть. Громко храпеть. Хотя он и не храпит, но всё же!— Мы им купим мороженое?— Купим. Я даже знаю, с какими вкусами.— С какими?— Людвигу с орешками, а Ивану... — экс-Пруссия едва удерживается от улыбки, — с изюмом. Им обоим понравится.Сам же область думает о том, что Брагинский будет страдать. Долго и мучительно, потому что одну привычку он не смог уничтожить.Не отказываться от предложенного подарка.&&&Маша жизнерадостно лижет вкусную ваниль мороженого, боковым взглядом наблюдая за своим дядей, который снова углубился в мировые сети внутри телефона, быстро нажимая на кнопки экрана, изредка чертыхаясь фразой ?проклятый Т9?. Ей интересно, но она вполне понимает, что вряд ли что-то поймёт из политики и общения между областями. Единственное, что ясно, это то, что Гилберту не очень нравится такое общение. Любые предложения, содержащие нецензурную лексику, автоматически банятся, что заставляет мысленно слать... Кто там вообще главный? Москва? Кажется, да. Так что Москва уже был послан на три великих русских буквы уже очень много раз. Чёртов Владимир.— Дядя Гилберт, а можно мне туда? — девочка вытягивает руку в сторону детской площадки в паре десятков метров от них. Там достаточно громко резвятся дети, гуляют матери с колясками и творится полный привычный хаос.— Можно, только мороженое съешь сначала, — Мария кивает, а затем быстро сгрызает оставшуюся вафлю и маленькую часть холодной сладости, после довольно прожевывая кончик, заполненный шоколадом. Вкусно. Очень даже вкусно для человека, который мороженое видел лишь пару раз и чуть меньше — ровно один — ела его. В который раз она понимает, что прошлое и настоящее разнятся очень сильно. Есть и минусы, но плюсов гораздо — гораздо! — больше, что очень приятно.— Если что-то случится, прибегай, — предупреждающе советует Гилберт, отправляя очередное сообщение.— Хорошо.На площадке Маша быстро находит себе друзей, которые очень доброжелательно приглашают её в игру и даже делятся игрушками, чтобы вместе построить замок в песочнице. После постройки огромного дворца, они начинают играть в прятки, в которых Мария выигрывает почти сразу, достаточно быстро находя своих друзей, что было несложно, просто потому что они очень смешно торчали в декоративных кустах, закрыв глаза.Экс-Пруссия наблюдает за племянницей полуприкрыв глаза. Опасность и угрозу он чует за версту да и научился он за столько-то лет отличать нормальных людей от поехавших на всю голову. Полезный навык, позволяет провоцировать тех, кого можно, обходя тех, кого бесполезно выводить из себя.Заинтересовавшись осмотром площадки, он не сразу замечает, как к нему подсаживается кто-то, кто сразу начинает болтать.— Здравствуй, Гил.— И тебе привет, что надо? — отвечает Гилберт, не поднимая взгляд. Ну кто мог его найти, кроме как Лондона. Области, а не города. Существа, если быть проще, которое знает, кто и где находится в его главном городе. — Всегда знал, что ты тот ещё сталкер.— Я просто гулял, — за спиной Лондона стоит ребёнок, очень осторожно выглядывающий из-за отцовской спины. — Генри, не бойся, это мой знакомый, Гилберт Байльшмидт. Гил, это мой сын, Генри.Экс-Пруссия на это даже как-то слюной давится. Да они все тут решили расплодиться? Раньше же Страны и, тем более, области заводили ребёнка раз в никогда лет, а сейчас... О, времена, о, нравы.— З-зд-драв-в-вству-уйте... — начинает ребёнок, а затем пристыженно замолкает, на что родитель ободряюще гладит его по макушке:— Ничего. Всё нормально, — Лондон слегка улыбается, после поворачивая голову к собеседнику. — У моего сына проблемы с речью. Очень сильно начинает заикаться, что обостряется, когда он напуган или находится в стрессе.— Не в первый раз сталкиваюсь с такой проблемой. К логопеду поводи ребёнка, станет получше. Кстати, и тебе привет, Генри.— Ты один?— Если в плане отношений, то всегда один, так веселее; а если в плане гуляю ли я один, то нет — с племяшей, — отвечает Гилберт.— Подожди... Получается, у твоего брата родилась дочь? У Людвига? — уточняет Лондон*.— Ха, смешная шутейка. Подумай лучше. Или ты не слышал слухи, которые вовсе не слухи, но о которых все знают и не знают?Англичанин замирает, а затем до него доходит, какие именно слухи имеет в виду экс-Пруссия.— Значит, это правда, что говорят? У твоего младшего и России... роман?— Да ладно роман, тут уже полноценный пиздец-эпопея, — усмехается прусс, — даже трое детей аж завелись без моего ведома.— Усыновлённые?— Нет, блин, Людвиг сам родил. Через причинное место, в которое он давал и даёт. Конечно, усыновлённые. Две девочки и пацан. А как твои дела?— Вполне неплохо, деньги есть, жена не жалуется, начала собственный маленький бизнес — цветочный магазин открыла.— И как? Всё клёво?— Ну, всяко лучше, чем было прежде. До чумы, — Лондон улыбается, а его сын осторожно трогает рукав отцовского пальто. — М? Да, Генри?— М-мо-мож-жно м-мн-не п-пойт-ти по-по-поиг-грать?— Только осторожно, хорошо? — паренёк кивает и убегает в сторону площадки, где очень запуганно усаживается на край песочницы. — Иногда я за него очень боюсь.— Чё так? — спрашивает Гилберт.— Он... в мать пошёл, — на это слышится печальное ?оу?. Не по внешности ребёнок в маму пошёл, а по крови, что оставляет очень неприятный и горький осадок. Он человек, вполне обычный, среднестатистический, что делает больно, если думать о коротком человеческом веке.— В этом наша с тобой проблема, Том. Мы вечны, — экс-Пруссия смотрит на подошедшую к Генри Машу, которая добродушно предлагает ему пойти и поиграть вместе с ней, несмотря на то, что остальные дети хотят играть в другое, — а они — нет.— И с этим нужно жить, я знаю. Нам ли с тобой этого не знать? — выдыхает Лондон. Уж им ли не знать.&&&— Г 5.— Ранил.— Г 6.— Ранил.— Г 7 и Г 8.— Убил.Людвиг на это довольно кладёт на кухонный стол листик с игрой, где потоплен лишь один двухпалубный кораблик, остальные оказались целы, либо, как пара трёхпалубных, ранены. Можно было бы сказать, что Иван поддаётся, но на его лице такая досада, что сразу понятно — играл он честно. И проиграл так же честно.— С тобой невозможно играть, — констатирует Брагинский, укладывая на стол и свой лист. Лишь в двух местах Германия промазал, остальное — чистое попадание.— Ну почему же? Если бы ты рисовал в другой комнате, мы бы сыграли на равных, а так я видел, где именно ты ставишь корабли. Движение пальцев и кисти руки, мой дорогой.— То есть, когда я тебе мастурбировал, все поняли, что я именно это и делал? — немец на это слегка краснеет и высовывает кончик языка. Вполне возможно, что кто-то понял, но спрашивать точно не будет. Во-первых, стыдно, а во-вторых, о таком не спрашивают.— Нет, наверное, но да.— Выучил русский и такие пируэты начал языком вытворять. Я доволен своим умением обучать.— Из тебя очень плохой учитель, — фыркает Людвиг, вставая из-за стола, — мы алфавит с тобой учили почти два месяца, потому что кому-то были важны букеты и вкусное печенье.— Печенье было вкусным, согласись.Германия на это улыбается, подходя к холодильнику, аккуратно открывая дверцу. Ему нужен апельсиновый сок, раз уж обед откладывается на временной промежуток ?ранний ужин, поздний обед?. Ничего ужасного, на самом деле, раз уж Маша и Гилберт погуляют чуть дольше, чем говорили, они же обязательно вернутся. Сашу же кто-то должен накормить.С этой вполне радостной мыслью он находит нужную ему бутылку, скользя взглядом по остальным продуктам, один из которых вызывает слишком странную реакцию, заставляя перед глазами пролететь мешанину образов, связанных с какофонией множества голосов, оставляя после себя смешанное чувство страха и опустошенности. Тело само механически отшатывается от холодильника, стискивая занятые пальцы до побеления костяшек.— Meine Liebe? — рядом оказывается Иван, взволнованно касающийся чужих плеч в защищающем жесте. — Что слу... — он опускает взгляд на прозрачный пакет с пирожными, и всё было бы хорошо, если бы именно они не стали триггером для Людвига. Почти такие же — по крайней мере внешне совершенно идентичные, — любил Тот-о-ком-нельзя-говорить реального мира, чью фамилию можно только проклясть.— Я... — Людвиг тяжело сглатывает, — в порядке. Да, точно в порядке, всё хорошо.— Мне избавиться от них? — спрашивает Брагинский, обнимая своего немца. Даже сквозь слои одежды можно почувствовать, как шатается и тяжело бухает в груди напуганное сердце.— Нет, не нужно. Всё хорошо.— Уверен?— Я не маленький ребёнок, больше тот казус не повторится, — Германия выдыхает. Тогда был не самый лучший эпизод, когда, увидев по телевизору кадр из кинохроники, где выступал Фюрер, ему стало очень плохо, настолько, что пришлось колоть более не используемые препараты. Несколько лет назад всё было в критическо-плохом состоянии. Хорошо, что теперь всё иначе и он может спокойно жить. Жить, а не существовать с постоянной оглядкой на прошлое.Россия пару секунд смотрит, затем ногой подпинывает дверь холодильника, закрывая его, а после берёт своё сокровище на руки, вполне осторожно унося его в гостиную. Сок он чуть позже нальёт сам. И принесёт что-нибудь к нему, как самый заботливый человек.— Ты снова.— Да.— Не люблю тебя, ужасный ты человек, — Людвиг на руках поворачивается, точнее, поворачивает голову, утыкаясь носом в чужое тело, ощущая самым кончиком сместившийся на цепочке крестик. — Дай.— Сам же говорил, что не маленький ребёнок. Зачем же тогда тебе мой крест?— Посмотреть. В прошлый раз я не полностью рассмотрел, — Иван на это улыбается, вытягивая из-под футболки золотую цепочку. Немец уже надцатый раз смотрит, но всё никак не хочет прекращать это делать.Ничего необычного в этом украшении — по мнению Германии, а по мнению Брагинского — нет, обычное золотое цепи и крестика, вполне чётко прорисованный на распятии Иисус, и тонкая, едва-едва заметная надпись на латыни, которую понять можно, но это бесполезно. В ней был смысл тогда, когда крест только был изготовлен, спустя столько лет надпись почти стёрлась, оставив пару букв.— Не было страшно носить его при командовании? — интересуется Людвиг, касаясь тёплого металла.— Неа. А что мне могли сделать? Выговор максимум, остальное... — выдыхает Россия, — куча бумажной волокиты и разбирательств с правящей верхушкой.— Как часто ты поминал Бога?— Смотря при каких ситуациях. Когда нацисты шли — поминал каждую вторую обойму, когда мы сидели в более-менее мирное время в окопах и блиндажах — каждую десятую сигарету. Ты?Германия на вопрос немного тускнеет, пытаясь вспомнить. Это достаточно часто даётся легко, но иногда, особенно после флешбэков, сложно. Ну, хотя бы это перестало ранить так сильно, как это происходило раньше.— Ни разу. Если я это и делал, то не помню. Хотя... вряд ли я это делал, поминал Бога, в смысле. Вполне неплохо для неверующего, да?— Ящерка, — улыбается Иван, осторожно целуя своего немца. — Люблю тебя.— И я тебя тоже, содомит счастливый, — крестик оставляют в покое, позволяя болтаться как ему заблагорассудится, переключая внимание на близость Брагинского, в особенности его губ. — Нужно будет позвонить Гилу.— Потом, — шепчет Россия, укладывая Людвига на диван, медленно стягивая с него верх одежды. — После.— Неа, — тянет Германия, ухмыляясь. Он полностью, двумя руками ?за?, но очередные неисчезнувшие проблемы, выражающие себя в отсутствующих презервативах, смазке и растяжке — последние два пункта особенно необходимы, иначе немец, в прямом смысле, будет орать от боли. Любовь любовью, но физиология такова. Было бы чуточку проще, если бы Людвиг уродился женщиной, но тогда первые два пункта были бы в приоритете, так или иначе. — Если я сейчас устрою экспресс-доставку всего нужного?— Из Германии презервативы за пять минут не долетят. И смазку нужную ты мне так быстро не достанешь.Иван на это лишь утыкается лбом в чужое плечо, мягко мазнув губами по коже. Обидно, что он не всесилен и не обладает какими-нибудь магическими способностями. Телепортация была бы очень полезна. Ещё и в том плане, что можно было бы быстро добраться из дома в Лондон и обратно, не тратя драгоценное время.— Иногда твоя педантичность сводит меня с ума... — не нужно долго думать, чтобы понять, в каком именно плане эта педантичность немного мешает. Хотя, приставка ?не? тут лишняя. — Если, когда мы приедем домой, я всё предоставлю..?— С кокосом хочу, — дополняет предложение Германия, — или всё же с какой-нибудь ягодой?Брагинский выдыхает, подмечая этот факт. Его немец любит приятное, настолько, что даже успел скинуть на почту — деловую, между прочим, — ссылку на онлайн-магазин. Не простой, а... со вкусом. В прямом смысле этого слова, уложенного в горизонтальную плоскость.— И кондомы такие же?— А тут уже ты решай, — шепчет Людвиг, уложив руки на мощные плечи. — Пока что можешь делать что хочешь, кроме, конечно, секса. Любого секса.— Ты не сможешь долго меня обламывать, — слегка угрожающе отвечает Россия, целуя тонкую ключицу, спускаясь после по ней ниже до ямочки между двумя косточками. — Я отыграюсь.— Versuche nicht, mich zu bedrohen... Es ist nutzlos, — Германия мягко проходится кончиками пальцев по ткани футболки, ощущая движущиеся под ней и кожей мышцы. Приятно. Можно расслабиться и позволить мыслям радостно растечься розоватой кашицей, напоминая о силе Ивана. Людвигу нравится это.Рядом недовольно кашляют в кулак, обращая на себя внимание.— Итак, извращенцы. Мы вернулись. На этот раз точно, Маша хочет — точнее, будет — есть полезную еду, а вы перестанете быть павлинами с кроличьими замашками, пока она рядом. Понятно?Германия на это недовольно тянет знакомое и привычное:— Гииил...— Не гилкай мне тут. Оба встали, ты оделся, а дылда пошёл приготовил нам пожрать. Брагинский на это выразительно смотрит, а после извиняется жестом, аккуратно ткнувшись губами в висок своего немца. Неподходящий момент для таких разговоров, Маша слишком близко, может услышать или узнать то, что ей ещё рано. Психику девочки лучше поберечь до поры до времени.&&&На обед всё вытворяется по заказу, и на стол ставятся четыре тарелки с рататуем, которому Мария очень удивляется, от недоумения тыкая вилкой в еду. Она никогда не видела подобное, если не считать передачи по телевизору и мультфильмы, так что её реакция вполне понятна. Но рататуй оказывается вкусным, несмотря на то, что Гилберт бурчит недовольное ?пересолил?. У него на всё, что сделал Иван, такая реакция**, ему всё не нравится, исключая брата, племянницу и пиво. Последнее особенно манит, когда оно по скидке. Скидке, а не цветному ценнику.— Всё очень вкусно, — радуется Маша, улыбаясь. Россия на это улыбается в ответ. — Дядя Гилберт, почему тебе не нравится? Отец же старался.— Ну, он мог постараться в другом плане, чтобы мы не гуляли дольше положенного.— А мне понравилось. Генри хороший мальчик, но я не понимала, что он говорит. Это не сильно помешало.— Генри? — удивляется Брагинский, глядя на экс-Пруссию. Тот фыркает:— Генри Лондон, сын Томаса Лондона, который Лондон. Новая мода: теперь все заводят детей.— От..? — интересуется ранее молчавший Людвиг, занятый более важными вещами.— Том нашёл себе жену. Обычную женщину, — немое ?ох? застревает в воздухе невидимым напряжением. Лучше так, чем...— А почему вы так резко стали грустными? — спрашивает Мария. — Чего плохого в том, что мама Генри такая?Все трое молча переглядываются, не решаясь ответить. Выбор беззвучного голосования падает на Германию. Ивана бы просто убили за такое, за то, что хочет — даже должен — сказать немец.— Понимаешь, Маш... Люди живут максимум сто лет. Мы, Страны, области, города и другие, живём чуть дольше. И получается так, что, влюбляясь в человека, мы можем через несколько лет его... потерять.— Как игрушку?— Почти. Только вот...— Только вот найти её не получится, и тебе становится грустно, потому что это была очень ценная для тебя игрушка, — помогает Брагинский, под немного благодарный взгляд прусса. Сам бы он вряд ли объяснил хоть как-то.— Но ведь можно найти новую игрушку, которую ты будешь любить? — девочка до сих пор не понимает, в чём смысл. Мысль где-то на грани разума, ещё не полностью оформилась для понимания.— Конечно, можно, но тебе сначала так или иначе придётся погрустить, и ты всё равно временами будешь скучать по старой игрушке.— А как долго грустить?— Это зависит от того, как сильно ты любишь игрушку.Мария приопускает голову, понимая, о чём идёт речь. Дедушка однажды пытался объяснить ей подобное, но у него не вышло, а маму она побоялась спросить, но теперь ей понятно. Страны живут очень долго, а значит и могут влюбиться во множество людей, и от их потери им становится очень грустно. Неужели и с ней будет такое, и она заставит их грустить?Этот вопрос она не задаёт, зная, что он может заставить их грустить уже сейчас.— Так, ладно, — Гилберт отодвигает от себя тарелку. — Рататуй фигня, дылда, ты идиот, Маша молодец, все свободны.— И почему я снова идиот? — выдыхает Иван, глядя на своего немца. Тот пожимает плечами, собирая со стола грязную посуду.— Потому что, — отвечает область, расплываясь в широкой ухмылке. — Знаешь, почему курица переходит дорогу?— Нет.— Потому что она хочет узнать у идиота который час.— И в чём смысл? — выгибает бровь Россия, на что экс-Пруссия хмыкает.— Тук-тук.Брагинский решает подыграть, раз уж ответа он не получит:— Кто там?— Курица.Людвиг тихо смеётся, глядя на удивлённого Ивана. Это Гилберт и его не смешные, но всё равно весёлые шутки. Такой у него характер и привычка, что уж поделать. Но Германии вполне нравятся эти шутки, может, у него полностью отсутствует чувство юмора.— Это всё из-за того, что я забрал у тебя Людвига, да? Ты ревнуешь меня к нему.— Он был очень хорошим, пока не встретил тебя. Ты сделал из бедного невинного ребёнка вот это, — Германия на это фыркает, отворачиваясь. — А вырос бы такой милый парнишка.— Я бы вырос в милого парнишку, если бы ты не впихивал на меня юных фройляйн. Да и тем более, мне нравятся мальчики. И вот это чудовище, но тут вышла случайность.— С чудовищем согласен, огромное монструозное нечто размером со шкаф и мозгами, как у ёжика. Ужас полный. За что ты его вообще полюбил? Немец на это коротко оглядывается и прислушивается. Маша в гостиной сидит, смотрит мультики, так что можно.— За больших размеров член.Иван на это давится кофе, едва не роняя чашку на стол, но всё же пролив немного. Неожиданные откровения, но Гилберт в лице совершенно не меняется.— Это всё? Тогда мог просто купить себе вибратор какой-нибудь. Или тебе понравились дополнительные функции? Ну, готовка там, уборка и всякое такое.— Вполне неплохие возможности, согласись, — отвечает Людвиг.— Meine Liebe... — пытается начать Брагинский. Но его прерывают:— Помолчи, улучшенный самотык, тут взрослые говорят.— Ну ни хрена ж себе, — эмоционально отвечает на это Россия. — Это с каких пор я стал самотыком, а?— С тех пор, как покусился на девственность моего брата, — на такое негодующе на экс-Пруссию смотрит его брат. — Сам виноват.— Гил, ты, кажется, переигрываешь. Пошутили и хватит. И на мою девственность он не покушался, это я покушался на него, чтобы он покусился на неё.— Чего? — лёгкие истеричные нотки, как занимательно.— Ваня очень даже хороший, очень долго таскался со мной как с ребёнком, несмотря на небольшую разницу в возрасте. Вы оба пытаетесь обо мне заботиться. Почему мне так везёт? — вопрос он обращает в никуда, не требуя на него ответа. То брат о нём заботится, то его русский, то некоторые хорошие люди. Удивительно.— Э? — всё ещё недоумевает Гилберт. — Серьёзно?— У Вани очень доброе сердце.— Ты моё сердце, — напоминает Иван, на что экс-Пруссия кривится. Розовые сопли, бе.— Он очень мил, если, конечно, не начинает домогаться, но тут первое, что мне нравится, ему помогает.— Всё-всё-всё, противное началось. Помолчи. Пока ты соглашался, что он тот ещё ирод, всё было замечательно, но потом ты перешёл на тёмную сторону, я тобой недоволен.Германия улыбается на это. Он знает, что нужно начать говорить, чтобы брат перестал вести себя как противный человек. На самом деле, он просто очень заботливый, настолько, что вполне может олицетворять всех гиперзаботливых родителей Европы. Родительский инстинкт, может быть. По крайней мере, Людвиг некой частью себя воспринимает брата как немного странную смесь отца и матери. Последней, кстати, чуть больше.— Ты просто всё же ревнуешь, — немец наблюдает за меняющимся лицом области, который после недовольно сжимает губы. — Признай же. Хотя бы немного.— Ладно, — бурчит Гилберт, — Совсем немного. И я продолжаю считать, что можно было бы найти вариант получше, чем вот этот дылда.Россия на это улыбается, принимая это даже за некую форму извинений.— Отец, тут телефон запиликал, — Маша вбегает на кухню, протягивая Брагинскому телефон. — Там что-то.Русский быстро открывает пришедшее сообщение, быстро вчитывается в текст, а после всё же удерживается от того, чтобы кинуть телефон в стену.Смс коротко сообщает о том, что родителей Максима и Софии нашли, и эти двое алкашей решили быстро подать в суд. Правда, указали, как можно решить всё без него, и именно это выводит из равновесия, заставляя желать двух смертей. Отдать обоих детей и за каждого заплатить десять тысяч рублей, и тогда заявление исчезнет. Твари.— Что случилось? — в ответ Иван протягивает Германии телефон, позволяя увидеть сообщение. Передать он не решается, всё же немец тоже может эмоционально отреагировать и сложить бедную технику в маленький комок металла, пластика и резины. Людвиг быстро проходится глазами по строчкам, вчитываясь в них, а после сжимая пальцы до едва заметных кровавых пятнышек на ладонях в местах соприкосновения с ногтями. — Это... Они серьёзно?— Более чем. Макс и Софа останутся с нами, а это смс можно использовать как свидетельство шантажа. Они же точно напишут, что мы украли их детей, а тут такое, — Брагинский криво ухмыляется. Ему нравится такой план, хотя встретить этих нелюдей хочется сильнее, чем унизить, чтобы вбить в их тупые пустые головы одну важную вещь:...то, что любит Россия, трогать опасно. В особенности, если рядом Людвиг.Людвиг точно убьёт всех, кто будет покушаться на то, что ему принадлежит.— И что делать будете? — спрашивает Гилберт, глядя на недовольных. — После Англии домой?— Ага. После придётся машину транспорт из Москвы в Екатеринбург, чтобы привезти адвоката. Ещё и чёртов юбилей... — Чё за юбилей?— Ваню правительство пригласило, он согласился. Как видишь, он не очень этому рад. Я тоже. Раньше они более добрыми были, сейчас же это крысиное гнездо, в которое соваться без надобности опасно.— Это норма для него. Так что дальше?— Суд, второй суд, потом ездить заявлять кучу документов на усыновление, что опять обозначает кучу злых женщин, которые жрут одного русского глазами, а после пытаются его уговорить начать отношения с ними, у них ведь есть дети, которым богатый отец будет очень кстати, — звучит как достаточно явный недовольный упрёк, но не в сторону Ивана. Таковы проблемы российской системы усыновления, работающие там женщины всегда попытаются впихнуть себя, вместо бедных детей, а если им откажут, то и они откажут в доступе к детям. Противно.— Добро пожаловать! — нерадостно тянет экс-Пруссия. — Это Россия. У кого-то воды нет тридцать лет и из кранов вываливаются мыши***, у других денег, а третьи счастливы тому, что у них пятнадцать голодных пастей по лавкам и они пьют, как не в себя. Средневековье! — ехидничает он, глядя на Брагинского. Тот мысленно с этим согласен, но это не в его власти. В президенты его не возьмут, в думу тоже, просто потому что взгляды на то, какой должна быть сверхдержава сильно разнятся. Им больше нравится старый вариант, где русские пропитаны водкой и пьяно орут на весь мир о разваливающемся могуществе. Такими... проще управлять.— Ты тоже часть России, Гил.— Я всё ещё Европа, ты до меня дотянутся не можешь, другие страны мешают. То что на карте я выделен рядом с ним ничего не значит, я — кусок Литвы и Польши.Людвиг на это фыркает, поворачиваясь лицом, опираясь о кухонную тумбу бёдрами. Хорошая тактика, но не действенная.— Я думаю, это лучше не говорить, когда эти двое будут рядом, а то станется с них очень тонко тебя аннексировать. Окончательно, — на последнее слово Германия делает акцент, потому что только Иван защищает область от полного растворения, оставив от былого Величия Пруссии хоть что-то, на чём можно жить, а многие другие просто перелопатят всё, оставив ничтожные руины. — Мне не нравится всё это, Вань, — отводит немец нить разговора в сторону. — Они вспоминают о тебе лишь во время каких-нибудь праздников, чтобы показать тебя миру, и всё. Такого раньше не было.— Ну, значит, они что-то задумали. Что полностью объясняет намёк о моей "спутнице жизни", которой нет, и они это знают, я уверен.— Выдать тебя хотят за хорошую мадам с большим кошельком и нравами злой суки ротвейлера. Или за какую-нибудь бохатую Страну.— Тогда такой облом у них будет, — улыбается Брагинский. Это радует на самом деле. Хочешь-не хочешь, а всё равно по многим законам мира при действующем браке второй устроить нельзя, как не крутись.— Да с тобой одни обломы, ты всё портишь.— Если ты снова завёл ту же шарманку, то напомню, что на тот бал Людвига привёз ты.Германия на это закатывает глаза, поняв, что они снова начнут старую беседу, так что со вполне спокойной душой он их покидает, решая проведать Машу и проверить, накормила ли она Сашу. Занятый такими маленькими целями, он не замечает, что его руки достаточно сильно и заметно трясутся.