Wochentags (1/1)

Маша быстро и очень скрытно, как самый настоящий ниндзя, пробирается на кухню, где к одному из высоких шкафов ставит табуретку, потому что роста очень не хватает для того, чтобы добраться до верхней полки. Уже семь с половиной утра, и она хочет позавтракать быстро, а потом приготовиться к поездке. Сегодня много дел, их и было много, но с появлением малышей их стало ещё больше и в целом будет ещё интереснее. Магазины, магазины, магазины; ещё нужно как-то сделать так, чтобы у младенцев появились врачебные карточки, как у Маши. Очень интересно. Она не знает, как это делается, и ей очень любопытно.— Вроде мелкая, как мышь, а топаешь как русский солдат-недоросль в 58-ом, — раздаётся сбоку, отчего девочка на табурете подскакивает, едва не падая с него на пол. — Херовый был год.— Дядя Гилберт! — она упирает руки в бока, выглядя при этом взъерошенным воробушком. Ей не нравится нецензурная лексика: это плохо. И очень прилипает к человеку, усугубляя его речь.— И тебе утра, мелочь, — зевает экс-Пруссия, подходя к кофемашине. Достать из навесного шкафчика пакет с кофейными зёрнами, засыпать некую долю, закрыть, включить — просто, как пять копеек. — Чего не спим?— А ты почему не спишь? — задаёт встречный вопрос Мария, получая в ответ прусский фырк. Ему смешно. Девочка умна для своих годов, поумнее многих взрослых даже, а задаёт такие странные вопросы.— Бессонница, утро, есть хочу. Примерно тоже, что и у тебя. Помощь нужна?— Я сама.Гилберт снова фыркает, как-то случайно вспомнив, что Людвиг тоже в детстве делал всё сам. Ну, если быть точнее, пытался — некоторые вещи ему не давались, в особенности чистка ружья брата, которое ему совершенно не давалось и даже однажды несильно прищемило пальцы. Германия потом целый месяц шугался огнестрельной ?палки?.— Только не упади, а то мне потом голову снесут. А оно мне надо? — Маша кивает, всё же успешно достав с полки упаковку хлопьев, которые она больше любит называть ?хрумки? — более подходящее название, по её мнению. — О, американский шедевр. Русского производства.— М? А почему американский?— Да изобретены они были там двумя идиотами, которые хотели приготовить что-то новое и купили испорченную муку, — экс-Пруссия прерывается, но племянница его очень внимательно слушает, взглядом выказывая желание продолжения. — Приготовили чёрт-те что с комками и хлопьями, хлопья вытащили, на сковороде поджарили, съели и поняли, что это можно есть. Правда, вкус был никакой, это сейчас туда до черта химии напихали, а раньше это было нестерпимая питательная гадость.— Ты их пробовал?— Как и все, любопытно же, — честно признать, Гилберту нравится такой интерес девочки. Большую часть жизни хотелось кому-то что-то да рассказать, наверное, он всё же стареет, приобретя режим дедушки: рассказать, как было раньше мелким несмышлёнышам под удивлённые вдохи и ахи. Точно стареет, хотя ему позволительно.— Расскажи, пожалуйста, что-нибудь ещё. Мне интересно, ты самый-самый старший здесь.— Старший? А как же австрийская морда? Чем тебе его истории не нравятся? — область знает ответ. Нудные, долгие, безэмоциональные и почти все связаны с музыкой, медициной и бе-бе-бе, далее по списку. Они хороши как сказки на ночь, но это лучше самому Родериху не говорить, а то он спокойный лишь до поры до времени. На деле же, он бешеный зверь, который способен выцарапать глаза и откусить нос. В детстве так и было: с драками, обидами, синяками и после слезами извинения перед мамой. На последнюю мысль Гилберт меняется в лице, позволяя печальной ухмылке скользнуть по губам. Да...— Он... скучный. Не в обиду дяде Родериху, но его просто невозможно слушать: спать хочется. И эти люди, которых он упоминает. Я их не знаю, а он не объясняет. У тебя рассказы интереснее, и ты на все-все вопросы отвечаешь.— Значит, я хороший рассказчик?Маша несколько раз кивает головой.— Если бы ты был моим дедушкой, ты был бы самым-самым лучшим дедушкой, но ты мой дядя, так что ты самый-самый лучший дядя, — девочка слезает с табуретки, поставив трофейную картонную коробку на тумбу. — А... Дядя Гилберт, а вот... у меня же есть дедушка или бабушка или, ну, оба?— Твой дед с моей линии тот ещё пид—, кхем, гад. Когда он узнал о том, что у него будет третий ребёнок, он свалил в закат, и последнее, что я о нём слышал, было то, что он где-то в Италии был. Я его не встречал, за твоим папой ухаживал вместе с Родерихом.— А бабушка? — Мария видит взгляд своего дяди и понимает, что это очень плохой вопрос. Такие вопросы нельзя задавать, об этом можно узнать лишь тогда, когда тебе скажут, иначе будет слишком больно. Она уже видела такое в детском доме, когда случайно задала такой вопрос другой девочке, которая с ней подружилась. Та расплакалась, когда поняла, о чём её спрашивают, и Маша долго её успокаивала. Она умная, она поняла, что это значит.— Она... — начинает экс-Пруссия, давясь словами. Их слишком много и в то же время слишком мало для того, чтобы описать ту великолепную женщину, которая дала им жизнь и вырастила их с братом. Наверное, если бы... всё было иначе, Людвиг вырос бы немного другим, с полноценной любовью и со знанием, что его любят больше, чем кажется на первый взгляд. Может быть, это изменило бы мир. — Она была самой лучшей. Самой... я не знаю, как это описать. Вот честно, не знаю. Самой... великолепной. Она любила нас с братом всем сердцем. Её первый брак не удался, подонок-муж сбежал, едва узнал, что она беременна, но она нашла второго, который не был против маленького Родериха. Правда, ему потом всё равно дали фамилию первого отца, просто потому что... Я не знаю, она называла его хорошим, несмотря на то что сбежал. Может даже любила его, по крайней мере она видела лучшую часть его в своём старшем сыне.— А ты? Каким было отношение к тебе?— Когда родился я, все были в шоке: белобрысое орущее ультразвуком чудище, —экс-Пруссия улыбается, — которое мама очень любила. Отец тоже, но я его почти не видел, он на фабрике пропадал целыми сутками, так что мама была моим всем. Она заботилась обо мне, отдавая себя целиком и полностью, особенно, когда я болел. Чёрт, я был сопливой мелочью, подцепляющей заразу с первого вдоха, отчего она, бедняжка, паниковала, таская меня по лекарям. Когда я подрос, я стал помогать ей по дому, делая всё, что она попросит. А потом... — он замолкает, прикусывая щёку изнутри и громко выдыхая. Этого было не избежать, чего-то всегда невозможно избежать. — Потом мама забеременела Людвигом и всё было хорошо, но потом, в какой-то момент, она... стала таять на моих глазах. Родериха тогда не было рядом: они с отцом поссорились, и он уехал из дома, купив на заработанные им деньги какую-то халупу, так что я был с мамой считай один. Потом отец свалил, я горбатился на ферме, потом после неё горбатился на той же фабрике, где работал отец, иногда Родерих что-то присылал, но... я старался. Как видишь, недостарался.Маша видит в его глазах застывшие слёзы, которые образуют прозрачную пелену, из которой всё же вытекает маленькая капелька, которую Гилберт панически затирает и спустя минуту он продолжает:— Она умерла во время родов. Слишком большая кровопотеря, затяжная болезнь и... Меня не было рядом в тот момент, я пришёл домой спустя десять минут, и вместо своей матери я обнаружил... труп. Холодное, безжизненное тело, рядом с которым валялся неприметный розовый комочек, — у экс-Пруссии дрожат губы, а слёзы текут полноценными ручейками, которым наплевать на попытки их остановить. — Я сначала подумал, что Людвиг тоже мёртв: он не двигался, не кричал, не подавал никаких признаков жизни. Моими мыслями тогда было лишь одно — мне нужна верёвка, я должен пойти и найти её, чтобы закончить это, но потом... потом он запищал и я понял, что мне нельзя этого делать, нельзя убивать себя. Я должен был вырастить его, что я и сделал, криво, косо, кое-как, но вырастил. Он очень похож на маму. Первое время я даже почти не мог смотреть на него из-за этого, но всё же мне удалось это переступить, — область делает несколько вдохов и выдохов, успокаиваясь и медленно приходя в норму. — Прости, это, наверное, слишком много для тебя. Что-то разошёлся, да?Племянница со всей силы врезается в него, едва не сбивая, и обнимает, прижимаясь лицом к впалому животу, скрытому под кофтой.— Всё хорошо. Иногда людям нужно выговориться. Нельзя всё держать в себе, это поедает изнутри. Она была очень хорошей и точно бы тобой гордилась. Ты молодец, — Гилберт удерживает себя несколько секунд, а затем опускается на колени, заключая Машу в объятия. Немного неудобно, но это не столь важно, не для него и не сейчас. — Если хочешь, можешь поплакать. Неправильно говорят, что мужчины не плачут, они же тоже люди.— Ты слишком умная девочка, — усмехается прусс. От слёз заложило нос и болит голова, но на душе почему-то стало немного легче. Хотя он ?молодец? — высказал некоторые вещи, которые ещё рано слушать маленьким девочкам шести лет отроду. Нашёл кому выговориться. — Ладно, хватит объятий. Время завтрака. — Хочешь хлопьев? Они вкусные, лучше чем раньше.— Неплохое предложение. Своруем у дылды сок?— Йей! — пищит Маша от радости, не выпуская дядю из полукольца рук — всё же он слишком широкий для неё, — только ближе прижимается. Всё-таки у неё самый-самый лучший дядя.&&&— Ужас, — констатирует Людвиг, входя на кухню. — Вы что тут натворили?— Завтрак! — радостно отвечает Маша, наблюдая за взглядом Германии. Половину канистры сока они потратили на хлопья и питьё, сгрызли все шоколадные батончики в пакете из холодильника, половину кекса к чаю и полтарелки немецких эклеров, на которые могут покуситься лишь самые отчаянные, глупые и смелые. Ну или они, почему бы и нет.— Тотальный трындец, — кивает на это Иван. — Такое чувство, что здесь пробежалась парочка паразитов.— Э! За паразитов сейчас ответишь, мы устроили ночной дожор. Тебе жалко что ли? Для ребёнка!— Ты, вроде, не ребёнок, Гил. Вы куда все вкусности-то дели? Не поверю, что в желудки. Или ты пил грязную воду?— Будешь дальше намекать на паразитов, я кину в тебя табуретку, — угрожает Гилберт, но видно, что ему как-то наплевать на всё. Наелся, теперь можно и поспать, опять-таки, почему бы и нет. — Нам было скучно, мы поговорили и поели. Нельзя?— Гил, ты что, плакал? — меняет тему Людвиг, подходя ближе. У брата он отмечает красноватые глаза, заложенный нос и слегка мокрые ресницы. — Маш, вы что натворили?— Я спросила его про дедушек и бабушек, и он мне рассказал. Про бабушку. Он случайно заплакал. Правда-правда. И мы решили это заесть, — отвечает ребёнок, вставая ближе к своему дяде. Маленькая защитница.— Я бы затронул тему слёз, но не буду, потому что всё понимаю. Что будем делать, Meine Liebe? — Брагинский нежно целует немецкую шею прямо под челюстью, отчего Германия дёргает плечами.— Колючий, не целуй. Пойди побрейся.— Да ну, тебе же нравится моя мужицкая щетина, — экс-Пруссия на это прыскает в кулак, ожидая веселья. Оно точно будет, Людвигу подобное ?мужыцкое*? не нравится. Особенно если на это хоть краем глаза указывают.— У тебя только это мужское? — особая интонация Германии звучит как издёвка с намёком на недовольство. — Я думал, ты весь... мужской.— Так и есть, — довольно отвечает Иван, обнимая своего немца. Ему всё нравится, если, конечно, не считать небольшой погром и разорение на кухне.— Знаешь ли, щетина имеет один минус, — Людвиг разворачивается, выпутывает руку, приставляя указательный палец к губам России, чуть наклоняется, и едва различимо шепчет, — оральные ласки не очень приятны: кожу жжёт.— Ммм... — завороженно тянет русский, вслушиваясь.— Хотя минет в твоём исполнении великолепен, не рушь столь прекрасную вещь своей ленью, — заканчивает немец, легко выбираясь из чужих рук. Нокаут. Хотя ладно, на самом деле лёгкая щетина не портит его русского, даже подчёркивает его маскулинность, да и поцелуи приобретают некую пикантность, но Брагинскому об этом знать незачем. Иначе ещё придумает себе отрастить бороду, как у своего отца, брр.— А я и не испорчу. По глазам твоим хитрющим всё видно, ящерица, — Россия подхватывает своё сокровище под тихий немецкий ?ох?, после чего прижимает к себе. — Нравится тебе всё, провоцируешь только.— Не тьмокай! — это игнорируют нежно касаясь губами щеки, а после и губ. — Уйди, колючий.Маша тихо смеётся на эту картину, а затем подходит к отцу, протянув руки:— Я тоже хочу тьмок! — она взвизгивает, когда Брагинский, осторожно сменив своему немцу позу, свободной рукой поднял дочь, целуя и её в щеку. — Ты и правда колючий!— Мда... — тянет спокойно пьющий кофе Гилберт, наблюдая столь удивительную картину. Он знал, что это двухметровое нечто способно танки на спине нести, но вот знать и видеть — это разные вещи. — Картина Соловьёва ?Монахи не туда заехали?**.— Тебя тоже тьмокнуть, Гил? — смеётся Россия, из-за чего экс-Пруссия просто закатывает глаза. А что он собственно ожидал? Чего-то умного? Увольте.— Нет, спасибо, откажусь. Вы лучше план на день скажите, чтоб я смог выделить время для отдыха от вас всех. Кроме Маши.— Сейчас позавтракаем, детей накормим, соберёмся и поедем за массовыми покупками. Коляски, переноски, пелёнки, подгузники — много чего. Я вот думаю, может какой-нибудь крупный автомобиль купить? Чтоб всё помещалось.— Эх, ещё и гараж на три автомобиля перестраивать, — горько-мечтательно тянет Людвиг. — Этот дом не был создан для большой семьи.— Это не так уж и плохо, Meine Liebe. Вон, видишь, твой брат перестал притворяться чертополохом и стал похож на нормального человека, — Гилберт на это кидает небольшой шарик из обёрток батончиков русскому в живот. Это не вредит, но полностью показывает его недовольство. — О, снова злой. Маш, а давай-ка ты его пойдёшь тьмокнешь?— Угу, — девочку спускают на пол, и она подходит к своему дяде, обнимая его за шею и просясь на колени. Может залезть и сама, но так же не интересно и не слишком уж и весело. Область всё же немую просьбу выполняет, театрально искажая лицо в гримасе неприязни, когда его целуют в щёку. — Не злись. Хочешь обнимания?— Какой катарсис, — качает головой экс-Пруссия, но ребёнка обнимает, — я ведусь на детские предложения. Ты во всём виноват, Запад.— Это магия поцелуйчиков, — пожимает плечами Людвиг, улыбаясь на всё происходящее. — Ой, ну не тьмокай, Вань. Хватит уже, — немец ладонью накрывает чужое лицо, вытягиваясь. Всё же колючая щетина для его кожи это слишком, слишком щекотно и мило. Хотя последний пункт под вопросом.— Нет, не хватит. Тебе же нравится.— Не нравится. Прекращай уже. Как маленький себя ведёшь, а тебе вообще-то уже слишком много, чтобы быть маленьким.— Снова бухтишь, — фыркает Иван, не отказывая себе от очередного поцелуя. То ли смешное название, которое подцепил в интернете Германия, в этом виновато, то ли просто сама атмосфера, то ли ещё что-то, это не так уж и важно. Неопасные препирания веселят наблюдающих за этим Марию и Гилберта, которые уже давно перестали обниматься и принялись за более интересные вещи: доедание оставшихся вкусностей, пока хозяева этого не видят. А потом можно будет разбежаться. Очень быстро.Всё же до Людвига достаточно поздно дойдёт, что на его эклеры очень грубо покусились.