Глава 30 (1/1)

*** От автора: выложено вместе с главой 29. ***Погружаться в чужое прошлое было не больно. Интересно, познавательно, самую толику прискорбно: горше все равно уже ничему не сделать. Вот и нашлось, чем занять и мысли, и руки, пока длилось его персональное безвременье между Парижем и Москвой.Петр Сергеевич листал страницы только вперед, старательно не фиксируя в голове количество уже прочтенных и не подсчитывая остающиеся. Запоминал ?с листа? Овечкин всегда сразу, полезное качество для разведки и совершенно излишнее – вне ее. Так и падал Валерий Михайлович ему в руки вместе со всей своей прошлой Юзовкой (разумеется, никакого Петербурга), условно пролетарским происхождением, которое еще и весьма сомнительно по нынешним временам, сиротским настоящим (значит, не показалось тогда, в Ялте), пустой строкой в графе семейного положения (даже странно, вернувшиеся с фронта обыкновенно очень быстро переставали быть одиночками). Был здесь и перечень наград по датам (в том числе и за двадцатый, надо же. Интересно, это за кражу схемы или, может, за него, за диверсию в бильярдной?), и документ о закреплении за московским отделением ОГПУ, датированный ноябрем прошлого года. Петр Сергеевич внимательнейшим образом смотрел в листы. Сухая, но информативная метрика, от учебы одно название, юноша даже языками не владеет. Все, что Овечкин тогда видел – это любовь к книгам в сочетании с природной эрудицией, а не следствие классической гимназии, несколько классов не в счет. Снова вернулся к странице, где никакая спутница жизни у Валерия в биографии не значилась. Царапнул ногтем пустую строку, как провел прочерк на невидимом надгробии. И молча закрыл более ненужную папку.Опальному штабс-капитану с поддельным дипломатическим паспортом, таким же поддельным настоящим и давно изжившим себя прошлым стало совершенно очевидно, что, вопреки затаенным ожиданиям, встречи с Мещеряковым ему лучше не искать. Потому что то время, когда он мог чему-нибудь научить Валерия, прошло. И сейчас Петру Сергеевичу, чья юность давно и безвозвратна отгорела, было совершенно нечего дать человеку, у которого все самое лучшее было впереди. В новом мире, в котором Мещеряков был своим, для Овечкина места не было. Не стоит и привыкать. Штабс-капитан сделает то, что должен, и вернется во Францию, с которой уже свыкся, не худший вариант вне далекой родины. Остальное довершит время, основательно измотав его неизвестностью и непричастностью, но это будет уже потом. – Мои многолетние боли – доколе чрез жизни, миры, мирозданья за мной пробегаете вы?* – невесело прошептал Петр Сергеевич в темноту за окном, перемежавшуюся световыми полосками от станционных фонарей. Темнота, конечно, ничего не ответила, да и лирика была преждевременна. Так, колыхнулось неотгоревшее, строчка пришлась кстати. Штабс-капитан иногда жалел, что уже несколько лет как не складывал рифмы сам. Вроде и рассказать было о чем, и везение в жизни – вечная шутка судьбы (дай бог каждому пройти мимо такого везения), и основами стихосложения он, разумеется, владел, и сыронизировать бы сумел – а вот поди ж ты, не давались ему строчки, как отрезало после восемнадцатого. Может, судьба была такая – отпустить уже наконец навык слагать рифмы вместе с человеком? **Перемена света и тени ночью была одной что в Париже, что в Москве, что в далеком Петербурге. Ночь вообще легко смывала любые различия между городами, а отупевшее от однообразия картин за окном восприятие в этом ей только помогало. Потому, избавившись от бумаг, Петр Сергеевич нашел самый верный способ распорядиться оставшимся временем: забылся неспокойным сном до самой Москвы. И ничего определенного штабс-капитану не снилось, так, витали в голове разрозненные мысли, убаюканные перестуком колес, а потому отрывочные: ?Из Крыма уходили морем, а возвращаться вот довелось поездом...?, ?Уходил никем, и на родину ступит, по сути, тоже никем...?.Петр Сергеевич чутко уловил, когда поезд стал постепенно сбавлять ход перед конечной остановкой, и открыл глаза. Наскоро привел себя в порядок, переоделся, вышел в тамбур. Он прибыл налегке, и выгружать багаж из купе, толкаясь в узком коридоре среди остальных с такими же объемистыми саквояжами, не было нужды. Потому Овечкин с удовольствием курил в открытое окно. И ни чужие суетливые сборы, ни отрывистая ругань штабс-капитана не трогали.Поймет ли он, едва ступив на платформу, сколько всего изменилось? Что-то подсказывало: не поймет. Обманет Москва, ой, обманет, поманит призраками прошлого, закружит знакомыми названиями, подмену сразу и не различишь. Хорошо, что ехал Овечкин все же не в Петербург, ?чахоточный, замерзший и небритый? – и такой родной, до сладко тянущей боли в предсердии. В этом городе жил – и остался один человек, научивший другого за копотью видеть весну **.Нет, в самом деле, хорошо, что Россия встретит его не Петербургом: Москва была не настолько ?своей?, с ее переменами примириться будет легче.Состав плавно тормозил, но пока еще не причалил к платформе, и эти несколько переходных минут Овечкин с неким позабытым душевным трепетом вдыхал доносившийся через открытое окно вместе с ветром особенный запах, присущий только России. Никаких легких цветочных ароматов, витавших в воздухе, и дурмана Парижа: дорожная пыль, гуталин и почему-то сено. А также немного сладкого узнавания, немного выдержанной печали. И какие-то незримые нити, казалось, давно и безнадежно разошедшиеся, натягивались вновь. Впрочем, внешне штабс-капитан оставался беспечным и уверенным в себе. Ни к чему было остальным знать, что пустота у него в душе, до того заброшенная ельником и казавшаяся проходимой, неуклонно раздвигала свои границы и прекратила шириться только с гудком поезда, приветственным и прощальным одновременно, с замолчавшим перестуком колес. Позвольте вас поздравить, штабс-капитан, ваш поезд приехал. На платформу он спрыгнул человеком, застрявшим между двумя странами и не принадлежавшим до конца ни одной из них. Москва действительно обманывала прямо с перрона, не дожидаясь реверансов, пряталась за ширмой повседневности: суета, толчея, радостные возгласы встречающих, натужное сопение кого-то, тащившего слишком много поклажи разом... Но было среди этой суеты вокзала и то, чего здесь быть не должно, свербевшее в районе затылка и такое же знакомое по былым временам. И пока Овечкин помогал выгрузить на платформу немаленький багаж даме, упражнявшейся с ним в легком флирте – не всерьез, скорее, для поддержания формы – безошибочно чувствовал, что в спину ему смотрят, не отрываясь. Это ощущение сложно с чем-то спутать, даже если твоя война закончилась несколько лет назад, а последние годы были полны обычной штатской жизни. Это был почти рефлекс. Наконец, багаж оказался выгружен, и с дамой к своему удовольствию штабс-капитан распрощался как раз на нарочито легком вопросе, проездом ли он или по делам. Разумеется, по делам. И дела уже пришли к нему сами. У выхода с перрона стояли двое. Цыганенок с колким взглядом, о котором рассказывал Перов… тот мог бы быть просто цыганом, мало ли на вокзале всякой шантрапы ошивается, если бы рядом не маялся Валерий, очаровательно считавший ворон вместо того, чтобы осматривать пассажиров поезда. В груди Овечкина вдруг затеплилось, нарастая, неожиданное, непрошенное чувство, которому не находилось названия. Да и невольная улыбка, скользнувшая по губам, так и просилась задержаться подольше. Вытянулся Валерий Михайлович, еще тоньше стал. А вот кудри такие же легкие, как помнилось, и ветер давно уже соорудил юному комиссару на голове хаотичную прическу...Все прежние размышления Овечкина о том, что им бы лучше не встречаться, смела болезненная сосредоточенность, с которой он вглядывался в переминавшуюся с ноги на ногу фигурку на перроне. Стоял Валерий серьезно, руки на груди скрестив, только вряд ли в жесте неприступности, если ладони при этом прятались в рукава. Да и цыган на месте пританцовывал, явно чтобы согреться. Не иначе как с ночи караулили, правильное Перов допущение сделал, что ждать эмигрантов будет именно что неуловимый эскорт. Даже лестно: Овечкин-то, когда закончил изучать собранное досье и по настоянию поручика разорвал бумаги в купе, прекрасно выспался, пока бравый караул в предрассветных сумерках глаз не смыкал. Свидание с родиной выходило интереснее, чем казалось поначалу – глотком родниковой воды в маетный знойный день. В самом деле, старые враги, незакрытые счеты, новые интриги, еще теплящиеся привязанности. Даже поступь, кажется, стала свободнее. Появилось и странное, смутное ощущение невыразимой легкости, но вдумчиво поразмышлять о сюрпризах подсознания Овечкин не успел: в него на полном ходу врезался какой-то мальчонка. Штабс-капитан машинально извинился по-французски, не успев перестроиться, и подумал, что вот же казус, однако, получится, если вдруг вести его будет цыган, а Валерий так и останется дожидаться полковника, пока не станет очевидно, что тот не прибудет. Кто их разберет, как неуловимые господ эмигрантов меж собой делили на закуску. Хотя если бы Овечкину выдали их четверку и наказали следить за кем-то одним, он бы ни секунды не колебался, кого выбрать. Петр Сергеевич запретил себе оглядываться, лениво отмечая дома, мимо которых следовала ползущая к отелю повозка. А в ?Савое?, дожидаясь очереди на регистрацию, боковым зрением отметил пополнение в фойе, в этот час почти пустом. Раскрытая газета, узкие ладони и предательски торчащие пшеничные вихры над разворотом. Очаровательно. Не хватало только дырки в газете, а так Валерию приходилось боковое зрение напрягать. С его близорукостью, то еще эффективное средство. К новоявленному чекисту подплыл портье, скорее всего, со стандартным предложением оплатить раннее заселение и не маяться в ожидании комнаты после долгой дороги. Вовремя, надо отметить, подплыл, у Петра Сергеевича как раз оказались на руках ключи, а в голове образовался план. Не план даже, так, мелкая мстительная забава. Следите, комиссар Мещеряков? Ну, следите, следите. Посмотрим, как вам понравится собственная растерянность, когда станет очевидно, что объект вы проморгали. Нервничающий Валерий Мещеряков был прекрасен. Как он бегло осматривал фойе и лестницу, как отчаянно раз за разом возвращался взглядом к колонне, у которой до того стоял Овечкин, будто подозревал штабс-капитана в умении становиться невидимым! Одно загляденье. ?Нет, милейший Валерий Михайлович, – подумал Петр Сергеевич, подходя к нервничающему чекисту со спины и кладя руку ему на плечо, – все куда прозаичнее?.Чужое плечо, напрягшееся в первый момент, расслабилось, и Овечкин понял, почувствовал, что его признали – узнали даже без слов, не оборачиваясь. Все же странная реакция на прикосновения была у юного Валерия, неразгаданная еще с Крыма, любопытная.Памятуя о Ялте, Петр Сергеевич вновь акцентировал внимание на списке допущенных огрехов, иронизировал, поддевал, даже ерничал. Потом легко откланялся и направился в номер, твердо уверенный в том, что комиссар Мещеряков последует за ним, как только переварит отповедь. Тот и вправду пришел через комендантские пятнадцать минут. Осмотрел штабс-капитана при этом так, будто намечал штрихи для портрета или вылавливал детали для собственноручно заполняемого на врага Советов досье, и увиденное ему одновременно и нравилось, и не нравилось. Что же, Овечкин вполне понимал эту смесь разочарования и неверия: Валерий Михайлович вот тоже вырос сам по себе, у Петра Сергеевича не было шанса наблюдать этот процесс. Но если с наблюдением у юного комиссара дела обстояли неплохо, то диалог застопорился сразу. А уж когда Мещеряков вознамерился, глотая слова, извиниться за Ялту, это оказалось уже чересчур. Извиняются, юноша, когда наступают на ногу, а когда бомба взрывается перед тобой, повинуясь летящему в биток шару, направляемому уверенной рукой, слова уже ничего не решают: ни до, ни после. Не решали и сейчас. Про набережную Овечкин напомнил вполне сознательно. Стыд увидеть и не надеялся, куда там: согласно неистлевшей агитации, он же белая моль, а не человек, а вот смущение вызвать получилось. Славно, славно. А вспыхивал Валерий Михайлович мгновенно, даже не прикрытыми форменной фуражкой ушами. Совсем как раньше. Это зрелище было последним, что Петр Сергеевич увидел, прежде чем самолично захлопнул перед Мещеряковым дверь. Пусть охолонется и придет с чем-нибудь кроме натужных извинений, которые даже выдавить из себя не может. А пока что, раз нет сведений от Перова, можно дать волю маленьким традициям, от перемены города не менявшимся. Завтрак с газетами стал привычкой, приобретенной в Париже. Если подумать, ничего удивительного – страсть к публицистике, хоть и была нова, составляла немалую часть его теперешней жизни. В советских газетах, против ожиданий, Петр Сергеевич не нашел ничего интересного. В ?Известиях? разве что промелькнула заметка о готовящейся коронации, слабенькая, неуверенная, докатились и до России последние сплетни. ?Правда? и ?Рабочая Москва? оказались пустышками, относительно новая ?Красная звезда? тоже. Эмигрантские газеты зато вышли куда информативнее. Свобода слова, разумеется, и ранее, и сейчас подчинялась некоторой цензуре, потому что периодические издания, выпускавшиеся во Франции, пусть и на средства торгово-промышленных кругов или вовсе кадетской партии, как ?Последние новости?, все же не могли в открытую критиковать советскую власть. Кроме того, Франция планомерно шла от непринятия к компромиссу с коммунистической Россией, и бюджеты на антибольшевистские издания существенно сокращались. Потому приходилось принимать нетипичный для журналиста тон: излагать факты, точечно обращать внимание аудитории на спорные моменты, иронизировать над нелепыми неудачами, и, конечно, оставлять неопределенным финал. Петр Сергеевич знал это наверняка. В конце концов, и в ?Возрождении?, и ?Последних новостях? было немало его собственных статей. Милюковские ?Новости? вообще в последнее время пестрели интересной информацией: ужесточенный прием в ВУЗы с оглядкой на происхождение будущих студентов и чистка рядов уже обучавшихся, антисовестское движение на Украине, чистка в Риге с увольнением лиц ?нетрудового элемента? и заменой их рабочими, если не требовалась квалификация по роду службы. Повстанчество на Кубани с ликвидацией комсомольских организаций, безработица на Урале. И голодовка, конечно, взвинтившая цены на хлеб. Про три с половиной копейки на десятину для борьбы с сельскохозяйственными вредителями было и вовсе прелестно. Про бесконечную революционную экспроприацию церковных ценностей под нужны голодающих, которые так и продолжат голодать – тоже. Потому что когда золотой запас Российской империи в период начала засухи бездумно тратят на закупку тысячи новых локомотивов вместо того, чтобы починить имеющиеся десять тысяч, при этом получают импортных паровозов вдвое меньше обещанного, даже ребенок сообразит, куда на самом деле утекают деньги – за границу, оседая на личных партийных счетах и просто страховочной соломкой на случай утраты большевиками власти ***. ВЦИК, конечно, чуть позже подсуетился, прибрав в Гохран изъятых церковных и личных ценностей на два с половиной миллиона золотых, чтобы все же потратить средства на закупку продовольствия, но то была капля в море. Капля, даже из которой полтора миллиона ушло в двадцать втором году вовсе не голодающим, а на ?приближение мировой революции?. А вот сегодняшний выпуск ?Новостей? вышел, прямо скажем, достойным, и весьма. Политическую заметку ?Из наших споров?* про социалистов, республиканцев-демократов и монархистов Овечкин изучил с пристальным вниманием. Да уж, ?ощущение биения пульса европейской жизни, иногда – на своей спине? получилось довольно красочным, впрочем, Перов всегда тяготел к образности. Стиль у поручика вообще был хороший, легкий. И догмы им проталкивались в той же очаровательно неповторимой манере прямолинейности и ненавязчивости. ?Русский офицер не может не быть монархистом?, браво, поручик, браво. А загадки психологические и политические, как выяснилось, вообще конек Перова: статья-то написана так, что представители каждого течения решат, что автор склоняется именно к их позиции, даже несмотря на явную ноту в конце в пользу демократов в противовес военной-дворянской монархии. Главным были акценты: русскими офицерами они даже во Франции быть не перестали, да и никому не под силу их этого звания лишить. Штабс-капитан перелистнул страницу и нашел собственную публикацию, одну из тех, что успел занести в редакцию перед отъездом. Пробежал глазами знакомый текст коротенькой, по обыкновению умеренно ернической заметки ?Умилительное? про воспоминания Крупской о встречах Ленина с женщинами-мусульманками: ?Это поднимаются самые низы. Если нас поняли самые отсталые и самые порабощенные слои трудящихся – мы на верном пути?. Коммунизм можно было осмеивать и так, чужими словами в правильной дозировке. Он пролистал газету дальше, и заметка о Петрограде оказалась, пожалуй, последней каплей. Многострадальный Большой проспект на Васильевском переживал не лучшие времена, наглядно отражая сиюминутные симпатии большевиков. Будучи переименованным с начала прихода Советов к власти в улицу Фридриха Адлера, теперь он как-то незаметно дорос до улицы Пролетарской победы, когда Адлер обособился и стал выступать против коммунистического движения. Завтра власть имущим придет в голову очередная блажь – и проспект переименуют снова, и так без конца. Внизу полосы дожидался Овечкина неизменный Бальмонт: ?И мы придем, чтоб ткать живую нить, и светлая возникнет вереница, чтоб приласкать, одеть и накормить, сказать, что не погибла правда Божья, что мудрый может путь прямой пробить там, где сейчас – лишь пыль и бездорожье? ****. Петр Сергеевич не в первый раз подумал, что стоило бы практиковать гадание не на картах, а на эмигрантских газетах. Да, ничего еще не было кончено. И прорубать этот путь все же ему, затем он и прибыл в Россию. Овечкин закрыл газету и подошел к окну. Вид во внутренний двор был скучен и пресен, но номера по другую сторону, окнами выходящие на Рождественку, для задуманного категорически не годились. Поэтому оставалось довольствоваться видом на дуб. А жаль, Рождественка, скорее всего, оживала быстро, как и любая проходная улица: цоканьем копыт, торопливыми окриками извозчиков, смехом опаздывающих куда-нибудь молодых пар. Признаться, Петр Сергеевич ожидал, что поручик поскорее управится с вопросом. Очевидно, надеялся он зря.Штабс-капитан лениво прошелся по номеру, переоделся, потом и вздремнул с дороги. К четырем пополудни стало очевидно, что Перову понадобилось куда больше времени, чем планировалось. Или задерживался посыльный, неважно. Сидеть в номере и дальше Овечкин смысла не видел.Петр Сергеевич телефонировал на стойку регистрации, что будет внизу, в ресторане, и чтобы письмо, если оно прибудет, ему передали незамедлительно. Потом вышел в коридор, тут же наткнувшись на настороженный взгляд. Оценил неестественно бодрый вид Валерия Михайловича и батарею из чашек кофе за его спиной. Ну, конечно, разведка не дремала, пусть и такими варварскими методами. Петр Сергеевич еще помнил по Константинополю, что искусственное бодрствование, подпитываемое кофе, так разжигает аппетит, что с тарелки потом сметаешь все, не глядя, даже когда сметать там особо нечего. Поэтому в Париже он так и не смог перестроиться на размеренное распитие этого напитка удовольствия ради. Хотя кофе там был совсем иной, не тот крепкий, турецкий.Промелькнувшая мысль о совместном ужине на удивление показалась вполне уместной. Почему бы и нет. Тем более что комиссар Мещеряков, неловко расположившийся на подоконнике, невольно вызвал снисходительную улыбку: сложновато часами нести неусыпную вахту. Если это станет милой традицией, посадит сердце. Да и возражения у Овечкина имелись только против кофе, но никак не против наблюдения за собственной персоной, пусть и в рамках служебного задания. И ему было вполне по силам превратить скучнейшую вахту в увлекательный диалог._________________________________________________________________________________________* Андрей Белый ?Самосознание?, 1914 год. ?… Докучно внимаю, как плачется бездна: старинная бездна лазури; и — огненный, солнечный круг. Мои многолетние боли — доколе? Чрез жизни, миры, мирозданья за мной пробегаете вы??** Намек на ?За копотью видеть весну?: https://ficbook.net/readfic/9503088*** Паровозный заказ за границей (паровозная афера) — сделка по закупке импортных паровозов правительством Советской России, на которую была истрачена четверть доставшегося большевикам золотого запаса Российской империи — 240 миллионов золотых рублей.**** ?Последние новости? под редакцией Милюкова, выпуск 1299 от 20 июля 1924 года, стихотворение К.Бальмонта ?Когда же?? и заметка ?Из наших споров?. Интересно, что стихотворение с этими строками не знает ни один портал, а под таким названием идет совсем другой контент. http://elib.shpl.ru/ru/nodes/9975-1233-1318#mode/inspect/page/303/zoom/9Трек: S. Carey, "Fire-scene" (?All I want is honesty?).