Часть пятая, ?Любить слова. Годами жить без слов?. Глава 28 (1/1)

1924 год, март Жизнь контрразведчика, пускай и протекавшая в последние годы на удивление мирно, без лишних эксцессов и неожиданных поворотов, давно и прочно приучила Петра Сергеевича к двум неизменным вещам. Первая из них диктовала внимательнейшим образом выбирать себе круг доверенных лиц, а, выбрав, дать себе труд сей список перепроверить трижды. Вторая была проще: ничему не удивляться. Когда тебе далеко за тридцать, людская небрежность уже не поражает, а чужая неистребимая глупость достойна разве что снисхождения, приправленного выверенной толикой насмешки. – Поручик, вы неподражаемы, – оценивающе присвистнул Овечкин, приметив свежий рубец на щеке у подсевшего к нему за столик Перова. – Нет, у вас поистине какая-то нездоровая страсть заполучать на лицо подтверждение своей тяги к приключениям… Впрочем, на сей раз, как я могу судить, это не мордобой: ножиком задели. Что, впрочем, от благородного поединка все так же далеко. А так как в Париже все больше в моде мелкие кражи да пьяные драки, что, смею надеяться, больше не ваш профиль, рискну предположить, что вы все же ввязались в ту идиотскую затею, от которой я вас настоятельно отговаривал. Оно хоть того стоило?– Петр Сергеевич, не надо, – Перов, лишь недавно избавившийся от челки, спадавшей на глаза, по привычке тряхнул головой, чтобы отбросить ее назад, но с короткой стрижкой это был пустой номер. Поморщился: рубец затягивался плохо, и живая мимика этому процессу изрядно мешала. – План был хорош и шансы на успех тоже.– Ваши "шансы на успех" доходчиво отражены на лице, – иронически хмыкнул штабс-капитан. – Не понимаю, на что вы рассчитывали, планируя отбить состав на открытой местности, где на много километров – сопки и дюны. Нарвались на группу сопровождения?– Да нет, скорее, на разведку – выскочили чертиками из табакерки, пока суть да дело, состав прошел мимо, мы к нему даже не подобрались. Между прочим, знакомые вам черти. Ножик, оставивший эти художества, например, так и вовсе собственность человека многих талантов, – светло-карие глаза поручика внимательно следили за Овечкиным, чтобы не упустить реакцию на следующую фразу. – Не все же ему по бильярдным идейных врагов взрывать. Вот он и клинки метает не хуже вас, я чуть без глаза не остался. На какую бы реакцию Перов не рассчитывал, он был вынужден признать, что просчитался: штабс-капитан только лениво поднял бровь, предлагая собеседнику продолжить свой рассказ. Самоконтролю Овечкина можно было только позавидовать… впрочем, любой самоконтроль при желании не столь уж трудно пробить, если знать, как, и уметь ждать. А пока что Перов протянул Петру Сергеевичу добытый трофей – разумеется, исключительно как ценителю холодного оружия: – Кстати, вот и он, взгляните. Нож удобно лег в руку. Овечкин на пробу покачал его за лезвие, но то, что ножик добротный, было видно и без того. – Хороший клинок, заказной, – все же заметил он вслух, возвращая оружие поручику, хотя на секунду по неясной самому Овечкину причине ему захотелось прибрать чужой трофей к рукам. – Это вам не кухонный тесак и не охотничья сталь. – Не то, что когда-то, в цирке, – кивнул Перов, но нож не убрал, положил рядом на столешницу, лезвием от себя. Проследил короткий взгляд собеседника, заметил небрежно. – Как вы цыганскими-то умудрились тогда, в двадцатом, муку выиграть, которую мы потом по очереди тащили – до сих пор ума не приложу.– Вспомните, поручик, главное – правильно представлять себе мишень, а там пусть хоть картонный трафарет выставляют, – рассеянно заметил Петр Сергеевич, не заметив подвоха. И напрасно. – Мишень, говорите, – цепко посмотрел на штабс-капитана Перов. – Стало быть, и без игр воображения вы в него ножик бы всадили, доведись вам встретиться вновь?Штабс-капитан примолк, обдумывая ответ, взвешивая слова, будто проверял сбалансированность клинка. Аккуратно, обстоятельно, чтобы не заливаться певчим соловьем, но и не рассказать слишком много. Тогда, в Константинополе, поручика касательно мишени он не просветил и тем счел вопрос закрытым: в конце концов, Перов поверил в то, что придумал сам, реальное же положение дел касалось только Овечкина и более никого. Но теперешний интерес собеседника требовал ответа пообстоятельнее, и замять вопрос, как в Турции, не получилось бы. – Моя стезя все же стрельба из револьвера, как вы тогда верно заметили. С тех пор ничего не переменилось. А что до вашего вопроса… У него когда-то не дрогнула рука, так почему вы считаете, что дрогнет моя? – Впрочем, быть может, вам и не доведется это проверить, – будто и вовсе не слушая штабс-капитана, продолжил Перов, рассеянно поглаживая рукоятку ножа. – Отчего же? – не уловил Петр Сергеевич. От манипуляций поручика лезвие чуть сдвинулось, поймав отблеск солнца, уже почти скрывшегося за горизонтом. А оно в густую тучу садилось, ярко-красную, почти малиновую. К дождю. – Мир большой, а эмигрантские направления давно известны. Сомневаюсь, что чекисты повально осядут в огородах самолично картошку выращивать, чтобы поправить печальное положение дел в стране. Да и мы с вами, поручик, отнюдь не мирными вещами занимаемся. – Так ведь подстрелили юного взрывника, – развел руками Перов, оставив в покое свой трофей. – Я, правда, был уже далеко, так что наверняка сказать не могу, выжил парень или нет. Жаль будет, конечно, если ранения он все же не перенес. Вы ведь, насколько я успел заметить, со своими врагами предпочитаете расправляться сами, а не благодарить за избавление счастливый случай.– Вот как… А вот теперь Овечкина пробрало. Нет, он, разумеется, не выказал и десятой доли беспокойства, присущей нормальному человеку: привычки разведчика мирной жизнью не так-то просто вытравить. Но вот со скучающим выражением лица, как и с безразличным тоном, вышел перебор. Штабс-капитан подобной новости все же должен был обрадоваться вне зависимости от простительных привычек к личной вендетте. Или хотя бы усмехнуться иронично, пусть и с долей сожаления, мол, эк на вас судьба отыгралась-то, Валерий Михайлович, за попытку меня к праотцам отправить. Это ведь в человеческой природе, подчас подлой и крайне злопамятной: испытывать радость, пусть и затаенную, от справедливо свершившейся мести. Если, конечно, нет иных причин, при которых живучесть одного юнца предпочтительнее его смерти. В общем-то, все, что поручик хотел увидеть, он увидел. О том же, что заблаговременно наводил справки, а потому знал доподлинно, что Мещерякова и в этот раз не добили, Перов распространяться не собирался. Петр Сергеевич же не мог дать точного определения тому, что чувствовал. Он знал, что был бы не прочь увидеть Валерия Михайловича еще раз, и, кто знает, возможно, и сыграть с ним партию-другую на иной доске. Знал и то, что советская власть не спускала глаз с эмигрантов, по каким бы Франциям да Англиям те ни прятались, справедливо полагая, что контрреволюционные настроения у сплоченной в чуждых краях русской диаспоры могут вспыхнуть вновь. Допустить, что такие как Мещеряков, молодые и юные герои, при этом по-интеллигентски останутся в сторонке, было и вовсе немыслимо. И все же, вот так вот вскользь, почти случайно узнать, что юного Валерия может уже и нет среди живых, оказалось… неприятно. Однако, как бы ему ни хотелось расспросить поручика подробнее, Овечкин этого делать не стал. Сам, сам разузнает, потом. Перов и без того раскопал уже достаточно, догадывался еще о большем, но выяснять границы осведомленности поручика Петр Сергеевич не спешил, просто принял как факт, что от адъютанта Кудасова можно ожидать неприятных сюрпризов и весьма неплохих догадок на свой счет. Ножик, будто намеренно оставленный на столешнице, в свете поступившей информации притягивал взгляд будто магнитом. Когда штабс-капитан в третий раз поймал себя на том, что нет-нет – да возвращается к нему глазами, то насмешливо произнес, впрочем, все же с вопросительной интонацией: – Эти неуловимые юные да горячие головы вообще на редкость живучи. Сами же говорили: цыган не тонет, чистильщик змеей ускользает, про взрывника и говорить нечего, раз весь гарнизон его положить не сумел. Так что я уже ничему не удивлюсь. А вот ножик, пожалуй, оставлю себе, если вы не возражаете, конечно. Любопытный клинок. – Берите, не жалко, – протянул Перов ему нож вторично. – Я к нему особо теплых чувств не питаю. Хотя зачем вам? Вы же стреляете как дышите. – Это всего лишь вопрос здравого смысла. Находясь с вами рядом, рискуешь угодить в опасный переплет, раз уж туда регулярно попадаете вы. Негоже в такое время ходить с одним револьвером.?Ну конечно, – не без ехидства подумал поручик. – Разумеется, Петр Сергеевич, разумеется. Как вам будет угодно?. Зато теперь Перов был определенно уверен, что мсье Дюка можно аккуратно свести с Овечкиным по одному весьма любопытному делу, о котором у поручика пока имелось весьма туманное представление. Зато намеки были многообещающи, мол, им, белогвардейским офицерам, в таком поучаствовать будет интересно и прибыльно, и нос советской власти тоже можно будет утереть. У уважаемых господ офицеров ведь остались незакрытые счеты к Советам, не обнулились за давностью лет?Да, Петр Сергеевич Овечкин явно не откажется лично посетить Россию, теперь Перов в этом не сомневался. *** 1924 год, первая декада июля – А скажите, поручик, – поднял бокал Овечкин, пригубив вина. Урожай оказался роскошным, впрочем, вино ведь было местным, выдержанным, из французских виноделен. Не та кислятина, которую пили в России в военные годы, к тому же, щедро разбавленная водой из-за нехватки запасов в погребах. Были, были в Париже поистине прекрасные моменты. – Помните ли вы некий сейф в кабинете полковника Кудасова? Перов, нахмурившись, читал газету, что забавно, не сегодняшнюю, и на обращение отреагировал не сразу. – Простите. Жуткая история с циклоном в Америке**, вы не находите? Из-за урагана обвалился муниципальный театр в Лорэне, погребя под собой людей. В общей сложности по штату семь тысяч остались в прямом смысле без крова, три с половиной ранены, убитых еще подсчитывают. И полоса перерытой земли шириной в пятьдесят миль вдоль всего озера Эри, а это далеко не крохотное мелководье. – Лорэн не такой уж большой город. Прямо скажем, совсем незаметный по сравнению с соседними. Им повезло. Еще вчера они были никому не известны, а сегодня украшают заголовки первой полосы. Что вы так смотрите, поручик? Сначала правительство направит туда миссию Красного Креста с гуманитарной помощью, потом выделит финансирование на восстановление театра, позже найдется еще пара расходных статей, где городу тоже нужно что-нибудь подремонтировать, и не факт, что вообще пострадавшее. На фоне всеобщего шума вокруг жертв циклона кто станет проверять целевое использование средств? – Да вы временами жуткий циник, Петр Сергеевич. ?Гораздо реже, чем стоило бы. А хорошо быть циником: мир тебя уже не удивляет. Ни разочарований, ни иллюзий, ни несбыточных мечтаний, ни выборочной человечности?.– Временами, – эхом отозвался Овечкин, хотя и с некой саднящей горечью. – Однако, сейф. Так помните? – Как ни помнить, – покосился в ответ Перов, изрядно удивленный переменой темы: только обсуждали предложение мсье Дюка здесь же, в "Корнилове", и вдруг – о сейфе. Будь у него сейчас в руках извечная спутница – гитара вместо газеты – и та притихла бы озадаченно. – Пуленепробиваемый, вместительный, с четырехзначным шифром. Известным. – И все? – картинно изумился штабс-капитан, подавшись вперед и с ухмылкой уставившись на недоумевающего поручика, которому образ вежливой, но не обремененной интеллектом институтки удавался на редкость хорошо. – Стало быть, про некие секции за фальшь-панелью, вмонтированные в потолок основного сейфа, вы мне ничего не расскажете? Перов, надо отдать ему должное, даже не переменился в лице, спросил только: – Зачем вам? Вы ведь уже знаете о самом их наличии. А я полагал, что кроме полковника и меня об этом больше никто не осведомлен.Поручик все же протянул руку за гитарой, вроде как настраивая инструмент, осторожно перебирая струны, и это вернее прочего выдавало знающему человеку некое волнение адъютанта. За ним в их теперь уже мирной жизни так и водилась эта привычка: в минуты душевного неспокойствия и замешательства перемежать гитарные переборы, будто придумывая мотив. Что примечательно, играть для завсегдатаев питейных заведений Перов так и не бросил. Впрочем, ресторан "Корнилов", кусочек русской земли, слава богу, ничем не напоминал тот грязный подвальный кабак в Константинополе. – Не скажите, поручик, – покачал головой Петр Сергеевич. Хождения кругами вокруг интересующего его вопроса, хоть и порядком раздражали, воспринимались Овечкиным как неизбежная необходимость, ибо вопрос был довольно деликатного свойства. – Насколько я знаю, это весьма занятная вещица и не менее любопытный механизм. Видите ли, если не перевести имеющиеся на внутренней стенке рычажки в правильное положение или попробовать открыть секцию, просто повернув ручку, то можно получить весьма неприятный эффект. Полковник когда-то не уточнил, какой именно, но рискну предположить, что довольно жаркий.Если быть совсем точным, Кудасов тогда в чрезвычайно интеллигентной манере сообщил ему что-то вроде ?и думать не смейте лезть в сейф без моего ведома, господин штабс-капитан, не то вдобавок к давнему нервному тику словите что-нибудь еще, столь же трудноизлечимое?. В общем, это было весьма вежливо и крайне убедительно.– А мне бы не хотелось лишиться ни кисти руки, ни собранных бумаг, да и очередную контузию я тоже заработать не спешу: не люблю, знаете ли, взрывы, даже если они любят меня, – рука при этом сама собой к шее скользнула, вроде как воротник поправить, на самом же деле – проследить сетку тонких шрамов, так и не сошедших до конца. Перов сообразил довольно быстро:– Так наш наниматель на самом деле хочет не корону?Овечкин рассмеялся. Негромко, но открыто, почти мальчишески. Все же поручику, при всей его искушенности, до больших интриг еще расти и расти. Перов бы и не заподозрил под операцией, обставленной с такой помпой, другую, филигранно замаскированную, если бы штабс-капитан об этом не сказал напрямую. Петр Сергеевич бы и не сказал, пожалуй, но поручик был ему нужен, чтобы разжиться ключевыми сведениями до отбытия в Россию. Приходилось рисковать.– Ну что вы, как можно. Мсье Дюк хочет и корону, и бумаги, и дискредитацию советской власти в глазах иностранной прессы, и общественный резонанс с обвинением большевиков в расхищении народного достояния… У него весьма неуемный аппетит, который удовлетворить надо или весь сразу – или же не браться вовсе. Недоумение на лице поручика обозначилось явственнее, впрочем, вопросы тот задавал правильные: – Но ведь вы едете в Москву, а не в Ялту.– Как любезно сообщил мсье Дюк, ему доподлинно известно, что бывший штаб контрразведки красноармейцы растащили на сувениры сразу, как в ноябре двадцатого сплавили всех неугодных из Крыма. Кого на виселицу, кого по ближним странам – на рейде постоять, с голоду помереть, впрочем, вы и сами помните эти веселые времена, – штабс-капитан прикрыл глаза, отгоняя куда подальше призраки Константинополя, сочетавшие в себе в равной мере как бесцветные дни впроголодь, так и недобитые надежды, подпитываемые лирикой Вертинского. – А сейф из кабинета Кудасова вместе с оружием и, кажется, коллекцией серебряных клинков, перевезли в Москву... Впрочем, насчет клинков не поручусь, вам виднее, что там собирал полковник. Судя по тому, что сейф до сих пор цел, тайник либо не нашли, либо как раз нашли, но трогать не стали, догадавшись, что рычажки там не просто для красоты приделаны. И сейф этот находится где-то в здании на Лубянке, подведомственном небезызвестному Смирнову, далеко не последнему человеку в ЧК. Причем вроде бы даже не в кабинете. – Теперь уже в ОГПУ, ЧК ведь упразднили пару лет назад, – машинально поправил его Перов. – Да, интересный субъект. За ним хороший шлейф тянется: и сибирская каторга, и Бутырка. Зато после Февральской быстро пошел вверх. Автор и вдохновитель большинства карательных мер и политических репрессий в нашей с вами загубленной стране. К слову, он же боролся против детской беспризорности сразу после войны, дескать, дети вне политических разногласий и должны получить достойное образование, питание и возможность дальнейшей самореализации.– Опять ломают быстрее, чем строят? – хмыкнул штабс-капитан. В резюме на Смирнова не обнаружилось для него ничего нового, хотя, конечно, руководить красным террором одной рукой, а другой – подгребать к себе сирот, вследствие этого самого террора становившихся беспризорниками... Прямо-таки рыцарь революции, спаситель молодого поколения России, не иначе.– Это, Петр Сергеевич, называется адаптацией и перестройкой под меняющиеся реалии... Но, позвольте, сейф – и не на квартире, даже не в кабинете за семью замками? Вы уверены? – Довольно беспечно, не находите? Совершенно никакого понятия о том, где надобно хранить подобные артефакты, особенно если полагаешь их взрывоопасными, – кивнул Овечкин с ехидной усмешкой. – Впрочем, тем лучше для нас. Так что мне нужна последовательность этих рычажков, уж не сочтите за труд. И еще не помешал бы человек на месте, у которого можно быстро и без вопросов достать взрывчатку на случай непредвиденных осложнений и с сейфом, и с короной. Отстреливаться может оказаться недальновидным, а встрять на досмотре через границу с такой поклажей крайне нежелательно. Разузнайте, кто мог бы с этим подсобить.– Но отчего не спросить о сейфе самого Кудасова? – пристально посмотрел на штабс-капитана Перов, тяжело так, с намеком. Будто ждал, что ему напомнят о чем-то. И Петр Сергеевич даже догадывался, о чем. Поручик все еще чувствовал себя обязанным за ту проявленную им дурость в Турции, когда количество выпитой водки повлекло за собой страсть к коллекционированию чужой одежды и такую же идиотскую стычку с эмигрантом из своих же. На взгляд штабс-капитана, счеты меж ними давно были закрыты, потому что он не терпел долгов – ни своих, ни чужих. Тем более что уже тут, только-только прибыв в чуждый неприветливый Париж, Перов, будто одной организации переезда во Францию было мало, снова помог Овечкину, не позволив совершить импульсивную ошибку, вступив в ?самый прекрасный полк Иностранного легиона?*, плакаты которого смотрели на тосковавшего по активным действиям штабс-капитана с каждого забора. Петр Сергеевич тогда за несколько месяцев французской жизни сделал печальный вывод, что к мирному времени категорически непригоден, а тут эти плакаты, с синим морем да лазурным солнцем. Воодушевление Овечкина малость сбил Перов, сухо посоветовав повременить со вступлением, а лучше вообще обходить легион десятой дорогой, хватит уже с них. И штабс-капитан, в отличие от самого поручика позже, благоразумно к совету прислушался. О том, что стояло за призывом в легион, узнал уже потом, и судорожно перекрестился, благодаря небеса за то, что подобной участи избежал. Интуиция подсказывала, что пять лет под палящим мадагаскарским солнцем он бы не протянул. Потому Перова хоть чем-нибудь обязанным себе он не считал. Поручик же полагал иначе, и такой взгляд – выжидающий, настороженный и одновременно нетерпеливый, мол, мочи нет, развязаться бы с этим поскорее, – за минувшие несколько лет Петр Сергеевич ловил на себе не раз. И не оправдывать опасения Перова оказалось столь же приятно, как идти вразрез чужим ожиданиям в германскую, дорвавшись до разведки. – Потому что там мои бумаги, которые перед памятными событиями были размещены в этой потайной секции по совершенно иным причинам. Плоды нескольких лет сбора информации, по крупицам, по ниточкам: то там нужного человечка приметишь, то здесь. Досье, если угодно, столь необходимые здесь и сейчас... Полковник ведь тоже мечтает о возрождении России? А для этого названные документы имеют определяющее значение, – штабс-капитан прервался, потому что эмоциональные убедительные спичи были не в его характере, и закончил куда спокойнее. – Убирал их в сейф сам Кудасов, допуск к ним мы обсудить не успели, так что я не знаю ни кода, ни механизма. И у меня нет никакого желания лишний раз доказывать, что они мои.Овечкин был до нелепости честен: бумаги действительно были его, и им по первоначальному плану полагалось соседствовать с картой Перекопского перешейка в основном отделении сейфа, чтобы позже вместе со схемой отбыть в ставку Врангеля. Это уже потом штабс-капитан настоял, чтобы бумаги перепрятали в место понадежнее, на этой почве с Кудасовым еще раз и поцапался. Да вот только не учел, что без полковника до бумаг будет не добраться. Поэтому поплатились они в Ялте каждый своим и за свое: Овечкин – за недальновидность, из-за которой теперь приходилось упрашивать Перова, Кудасов – за собственную беспечность. Если бы полковник также убрал карту в секцию с дополнительной защитой, никакой четырехзначный код, пусть даже начертанный на полу при входе в штаб контрразведки, красным лазутчикам бы не помог. А еще вернее оставил бы без рук, если вообще не без головы.Петр Сергеевич оставался реалистом: он не верил в возрождение царской России: невозможно, уже невозможно. Эта часть агитационного настроения поддерживалась им скорее по привычке: ярлык монархиста тянулся за ним давно и прочно, было вернее не открещиваться показательно от пережитых ценностей, а там пускай окружающие домысливают что им будет угодно. Нет, царскую Россию уже не вернуть: слишком многое упущено, слишком многое – не ко времени. Но вот свергнуть советскую власть попытаться стоило. Поправить печальное положение дел в стране по мере возможностей, не играя в д’Артаньянов, со шпагой наголо бросавшихся восстанавливать справедливость. Нет, действовать стоило тоньше, филиграннее, чтобы Россия, в которой переделили уже все, что только можно, совершив где просто глупые, а где намеренно расчетливые шаги, получила шанс на второй вдох. Россия, где тысячи людей разом оказались бывшими, хуже прокаженных, а трудовой народ, совершенно не разбирающийся в управлении, собирался резво вершить суд и справедливость, отстраивая мир с нуля. За этим он и ехал на родину. Бумаги. На протяжении всей истории человечества судьбу страны или отдельно взятой личности всегда решали бумаги: документы, доносы, вскрытая переписка, фривольные записки, шифрованные послания, и, конечно, досье, к которым все это прикладывалось... Менялись только декорации.– Полковник весьма импульсивен, равно как и жаден, и желание присвоить себе кусок побольше может сыграть с ним дурную шутку. Я, смею заверить, тоже люблю пошутить, но, боюсь, в чувстве юмора мы не сойдемся, – резюмировал Петр Сергеевич, потому что вслед за оплошностями полковника в прошлом пришли собственные пустые надежды в настоящем, сознательно гонимые в шею. Увы, логика пасовала перед эмоциональной составляющей, под гнетом прожитых лет так и не отмершей окончательно. И все же, все же… Валерий Михайлович из кабинета Кудасова ушел целым и невредимым, и даже из Ялты отбыл в составе этой своей четверки дьяволят. И что с того? Если бы не карта, они бы и вовсе не познакомились. Других пересечений не было и быть не могло. Если эмигрантов все же пустят обратно по въездным визам, дело следует провернуть как можно быстрее. У него не будет ни времени, ни возможности разыскать конкретного человека. Да и зачем? Посмотреть, каким тот стал? Что не погиб под Бузулуком, уже ведь окольными путями выяснил. Разве этого недостаточно? Странно, но достаточно не было. Поручик вежливо кашлянул, и Овечкин вернулся к обсуждению сейфа:– Но, если вы настаиваете, я обращусь к полковнику. Правда, в этом случае уже не берусь гарантировать, что искомые бумаги будут доставлены нужным людям. – Что же... – понимающе протянул Перов. Ожила гитара, поручик перестал сверлить Петра Сергеевича испытующим взглядом, и дышать тому разом стало легче: все, что штабс-капитан мог, он сделал, решение было за Перовым. – Петр Сергеевич, в этом сейфе три секции, к каждой из которых рычажки выставляются по-своему, – после нескольких тактов импровизированной мелодии начал поручик, и Овечкин мысленно поздравил себя с победой. – Чтобы комбинация сработала к конкретному отсеку, его дверцу нужно сначала ?утопить? в корпус буквально на несколько миллиметров – вы почувствуете, там особой силы прикладывать не требуется. Центральная секция – полковника, комбинацию я вам все равно не скажу. Крайняя правая – моя. Код у вас будет, – Перов прервался и с небольшой запинкой договорил. – Так вот, я бы хотел, чтобы содержимое моей секции вы также изъяли.– Что-то конкретное или все, что там будет? – сухо уточнил Овечкин.Поручик замялся и чуть заметно покраснел.– Письма в серых конвертах, их нужно уничтожить. Остальное значения не имеет. Насколько я помню, там только адъютантские бумаги, за давностью лет уже неактуальные. Но можете спалить и их. Мысленно Петр Сергеевич присвистнул: надо же, романтик Перов оказался человеком расторопным и в Ялте успел обрасти романом с эпистолярной подоплекой. Вслух же спросил только:– Боитесь, что всплывут компрометирующие данные? – Будет лучше, если они никогда не всплывут, ни случайно, ни намеренно, – поручик неопределенно пожал плечами.– Занятно, – исподлобья взглянул Овечкин на смущенного Перова. Смущать людей обыкновенно было приятно, особенно таких вот щедрых на эмоции, но сейчас почему-то не хотелось. Потому и получалось вполсилы, как вынужденная дань неистребимой привычке. – Вы отчего-то уверены, что я сам при этом к письмам не притронусь. Я же разведчик, их, как известно, бывших не бывает, так с чего такое доверие? – Вам это не нужно, – невозмутимо отозвался поручик. Уверенно, не сомневаясь нисколько. Это даже польстило, что кто-то был уверен в Овечкине больше, чем он сам. – Хотя, подозреваю, что выбор использованной там любовной лирики вы бы подвергли критике. Ну так для этого письма и не нужны. А необоснованная подлость вам самому поперек сердца будет.Петр Сергеевич с досадой откинулся на спинку стула: крыть было нечем. Освещение в ресторане внезапно показалось слишком ярким, кельнер у барной стойки – слишком угловатым и неловким, вступившая фоном скрипка – фальшивой, наигранной. Перов весьма ловко одной фразой сумел поставить штабс-капитану шах на мысленной доске, о существовании которой и не догадывался. Личное пространство, если не сказать – душа, оберегалось Петром Сергеевичем от таких вот посягательств не то чтобы сознательно… просто остальным всегда хватало поверхностных суждений, глубже и в голову не приходило заглядывать. Зачем? Любитель бильярда, монархист до мозга костей и крайне редко – картежник, куда же мы без мелких грешков. Язвительный и категоричный штабс-капитан Овечкин олицетворял собой образ человека, с которым за рамками служебных контактов совершенно не хочется сближаться. И такое положение дел устраивало всех, в том числе самого штабс-капитана, избавленного от чужой, ненужной прозорливости. Не сказать, чтобы за всю его долгую жизнь рядом не оказалось того, чья наблюдательность проистекала бы из участия, а не праздного интереса. Нашлось, и даже больше одного. Первый давно был мертв и похоронен в шинели Овечкина в мерзлой земле, второй сидел перед ним сейчас, заняв какую-то странную нишу то ли слишком хорошего приятеля, то ли недостаточно близкого друга, третий… о третьем вспоминалось как обычно, с особым привкусом: полынная горечь пополам с неким душевным трепетом. Степень дальности при этом значения не имела, количество прошедших лет – тоже.Перов, сочтя, по-видимому, разговор оконченным, упал в свою гитарную тоску и молчаливый напев. Знал за Петром Сергеевичем, что тот зачастую не выносил его исполнений и просил предаваться душевному раздраю в одиночестве, не вовлекая его в процесс ни слушателем, ни, упаси боже, участником. А Овечкин еще по перебору узнал редко водившееся за поручиком ?Из Петербургской гавани на юг?***, потому что у каждого из них было свое, то, что на разрыв. И неожиданно даже для себя попросил:– Напойте, – на взметнувшиеся в неверии брови Перова со смешком заметил. – Да, вслух, вы не ошиблись.Поручик вторично тронул струны, задумчиво выводя вступление, отрешенную молчаливость сменила мимолетная улыбка. Смотрел прямо перед собой, но определенно не видел уже ничего вокруг.Из Петербургской гавани на югуходит счастье, чтоб не возвратиться.Так поцелуем и пожатьем рукпрощает все холодная столица.В прозрачный сумрак раннего утраприходит час изысканный, как роза,когда ненужной кажется играи всякий смысл утрачивают слезы.Зачем сюжет чужого колдовстварастеребил замерзшие ресницы,зачем ушла та Русь на острова,чтоб больше никогда не возвратиться... В ?Корнилове?, наплывая суровыми невскими водами, выдержанной тоской, родным шпилем адмиралтейства, паутинками улочек, непредсказуемостью тупиков, дворами-колодцами – окнами в небо – и всем тем, для чего в любом языке мира просто нет слов, творилось маленькое рукотворное волшебство. Без показательного восхищения невольных слушателей, без требования признания исполнителем. Те, кому посчастливилось в этот час сидеть в зале, просто невольно замирали на вдохе, слушая убаюкивающие переливы тихой элегии прошлого, навсегда уходящей эпохи, чтобы с финальным аккордом вернуться к своим делам, вот только чувствуя себя при этом отчего-то чуть печальнее, чем раньше. О Петербурге, оставшемся в памяти, допевали уже вместе. Петр Сергеевич и не заметил, когда подключился, хотя и слова-то помнил не все, только те, что слышал украдкой. Да и откуда текст, не знал. Перов покосился на партнера по дуэту и улыбнулся какой-то рассеянно застенчивой улыбкой – не ему. А он живет, не чувствуя вины,чахоточный, замерзший и небритый,пока смертельно пьяный от весныне вскроет вновь каналы-вены бритвой.Закрыв лицо, не уходи сейчас...Ты тоже сын его блестящей пыли.Твой поминальный, в сущности, романсзвучал, когда его еще любили. Завершающий перебор, тоненько затухающий, прозвучал уже не приговором, приговор случился раньше. Здесь было другое – прощание. Окончательное и бесповоротное. – Интересный романс, – заметил Овечкин, странно растроганный, даже впечатленный, и не покривил душой. – И, пожалуй, утонченный. Любопытно было бы взглянуть на автора. Хотя, полагаю, его вполне вероятно можно уже и не найти: какой-нибудь романтик из юнкеров, тонко чувствующий жизнь на острие, а потому слома привычной жизни не переживший, как и эпохи перемен.– Он и не пережил, этот юнкер, – усмехнулся Перов, откладывая гитару, без которой показался почему-то совсем юным и в чем-то беззащитным. Сообщил доверительно. – Вряд ли бы сейчас я смог выразить это... так. Не то, что в семнадцатом, хотя дописывался текст и позже. А о жизни на острие вы ведь и получше меня знаете. Или, думаете, не догадываюсь, что к своей коронной ?Прощальной? руку приложили? Петр Сергеевич вежливо промолчал. Так обыкновенно бывало в моменты, когда поручик выкидывал что-нибудь эдакое. Делился собственными размышлениями, притом весьма недурственными, случайно задевал намеком натянутую струну, или, как сейчас, ронял излишнюю откровенность без всяческого ожидания ответной. Откровенности Овечкин позволить себе не мог. Не с Перовым. Зато мог кое-что другое. – Знаете, поручик, – протянул штабс-капитан, понизив голос и окончательно оставив игры в стороне. Он и в самом деле не полез бы в чужие личные бумаги, так почему бы не пойти по пути благородства дальше? – Что касается писем в сейфе, я также мог бы передать их вам, если они вам дороги или просто памятны. Коротко звякнуло стекло – через три столика от них наполняли бокалы, сквозь смех пробивались экспрессивные тосты на французском. И сидели там не адаптировавшиеся к парижским реалиям эмигранты из тех, что посостоятельнее, а местные, французы. Видимо, зашли оценить колорит этого отвоеванного русскими уголка пространства – обустроенный уют, опять не на родине, опять, как ни крути, временно. Такие вот сытые посетители обыкновенно смотрели на них, потускневших офицеров, и пренебрежительно замечали, что ?эти русские всегда едят, как в последний раз?. Откуда им было знать о том, как оно было там, в двадцатом, когда не до манер и не до изящества?– Не стоит, – эхом откликнулся поручик, будто и впрямь подслушал промелькнувшую мысль. Но, вернее всего, мысли у них с Овечкиным были об одном. – Этой жизни уже не вернуть. А про взрывчатку, Петр Сергеевич, я узнаю._________________________________________________________________________________________* Яркий пример того, как растерянных людей, которым на чужбине нужна была внешняя мотивация, чтобы не мертветь, превращали в пушечное мясо прекрасные и отзывчивые французские службы. О смехотворной гуманитарной помощи беженцам уже было выше, здесь еще интереснее. Еще с момента нахождения в Константинополе, то есть период 1920–1923 годов, Второе бюро Центрального управления французской разведки хорошо так поработало с беженцами, сманив в специальную армию, призванную защищать интересы финансовой олигархии на подотчётных Франции заморских территориях. Звучит красиво, правда? Агитация тоже была красочной и лозунгами, и плакатами: в ?самый прекрасный из всех полков мира? потянулись люди. На деле это оказалась номерная армия контрактной пятилетней службы с исключительно французским командным составом. Ложка меда была, разумеется: недосягаемость для выдачи властям, полиции и суду того государства, откуда происходил такой контрактник, поэтому сюда смело можно было бы вешать переделанный лозунг ?уголовники всех стран – объединяйтесь?. А вот какой была изнанка ?прекрасного полка?: номер и только номер вместо имени-фамилии-звания-прошлого, расстрел за малейшее неповиновение и дисциплина не чета той, которую строил у себя в Галлиполи генерал Кутепов. Ну и самое ?приятное?: место службы – французские колонии тропического пояса. Тех, кого не добили знойные пустыни Северной Африки или наводненные змеями джунгли Мадагаскара, добивали арабы или сенегальцы, верные палочной дисциплине. А оставшиеся всегда могли подхватить какую-нибудь тропическую болезнь, на территории замкнутых лагерей легко разрастающуюся до эпидемии. Напомню, что в Константинополе на тот момент были большие проблемы с продовольствием, и контрактники в основной массе своей на службу отправлялись с уже подорванным здоровьем, остальное делало время. Это пятилетняя контрактная каторга в ?самом прекрасном полку в мире? – едва ли не самое страшное, что могло случиться с растерянными и ошарашенными людьми, вмиг лишившимися всего. ** Выпуск "Последних новостей" за первое июля. Точнее, репортаж датируется 29 июня, задержался публикацией от первоисточника "Нью-Йорк таймс" на два дня. http://elib.shpl.ru/ru/nodes/9975-1233-1318#mode/inspect/page/240/zoom/9*** Олег Погудин ?Из Петербургской гавани на юг?. И автор, и исполнитель.В данный романс невозможно не влюбиться. И, увы, это та лирика, которую Овечкин бы не сотворил. Не смог. А вот Перов – очень даже. Я иногда думаю, каким бы был этот текст, если бы в нем не было ни константинопольской части, ни Перова как прописанного персонажа. Это был бы менее светлый текст, однозначно. Трек к главе. Учитывая выправку да честь Овечкина, а также неявную отсылку к Константинополю и неизбывную тоску по России, лейтмотив главы – ?Романс генерала Чарноты? Розенбаума. Ну и "Гавань", конечно.