Глава 21 (1/1)

Пока поднимались наверх, хранили молчание, почти равнозначное установившемуся при спуске в ресторан. О чем размышлял идущий рядом Петр Сергеевич и размышлял ли вообще, а не просто бездумно считал ступени после насыщенного и событиями, и разговорами ужина, Валерка не знал. У него же в голове вертелась до странности упрямая мысль о том, что диалог не окончен. Логических предпосылок к ней не было никаких: неотвеченным остался, по сути, только один вопрос, а то, что жадному до информации Мещерякову промелькнувшего часа к вящей досаде оказалось мало, было сугубо его проблемой, которой придется остаться на печально неразрешенной стадии. Знакомый широкий подоконник, с которого без следа исчез привнесенный уют, равнодушно дожидался Валерку. Безликий, стерильный: кофейно-художественное безобразие, более никем не охраняемое, милейшая горничная просто и без затей ликвидировала. Он тоскливо вздохнул: придется обживать территорию заново, что ж, не привыкать. – Валерий Михайлович, – задумчиво окликнул его штабс-капитан, приоткрыв дверь номера, но оставшись пока что тут, в коридоре. – Вам все еще интересен тот вопрос, на который я не ответил? Валерка метнул в сторону Овечкина короткий подозрительный взгляд, хотя читать мысли тот определенно не мог, просто подловил удачно, но и без того нашлось, на что посмотреть: лицо штабс-капитана выражало причудливое сочетание неуверенности с некой внутренней борьбой, а сам Петр Сергеевич терпеливо дожидался ответа, утопив ручку входной двери до упора и, кажется, даже не замечая этого. Он почувствовал, что в достаточной степени заинтригован, но недоумение пока что перевешивало.– Мне казалось, вы четко дали понять, что и не ответите.– Думаю, досрочно отказать вам в понимании было несколько… недальновидно с моей стороны, – нашелся с определением штабс-капитан, хотя короткая заминка и подсказывала, что изначально выбор слов был другим. – Учитывая, что даже в прошлом в вашей лжи правды было преступно много, да и разумные мысли встречались, хотя, бесспорно, далеко не все из них озвучивались, – удивленному Валерке достался еще один оценивающий взгляд и насмешливый кивок за спину, на опустевший подоконник. – Впрочем, как угодно, можете вернуться в засаду.?Да уж, хороша засада, когда никуда дальше подоконника все равно не уйдешь, а объект наблюдения об этом самом наблюдении более чем осведомлен?. И все же что-то не складывалось. Валера ведь уверен был, что Петр Сергеевич сейчас прежде всего жаждет оказаться в одиночестве, а вовсе не в компании комиссара Мещерякова. Он бы вот точно захотел, чтобы собственная уязвимость в чужих глазах если не забылась, то хотя бы притупилась, позволив времени изрядно приглушить краски. А еще Валерка уловил недоговоренное: пусть не знал почему, но вот когда именно штабс-капитан передумал, не подозревал даже, просто знал. И, учитывая категоричность предыдущего отказа, последствия его пересмотра казались слегка несоразмерны причине. Хотелось съязвить, что способность к сопереживанию и человечность еще не делают из него ни чуткого собеседника, ни слушателя с заранее оправданным займом доверия, который может и не вернуться… но куда больше, чем упражняться в остроумии, Валера желал получить свой ответ.– Так что, проходите, уходите? – живо поинтересовался Овечкин, в ожидании побарабанив пальцами по косяку двери и ненавязчиво поторапливая с ответом. Он в бессилии сжал кулаки на эту откровенную издевку. Потом припомнил, что когда-то у них уже состоялся похожий диалог, только вот сейчас все наоборот вывернулось, ну так и не у одного штабс-капитана хорошая память и привычка вворачивать знакомые фразы по поводу и без оного имелась. – Уже не ухожу. Должен же у вас был достойный соперник, и соперник привычный.– Растете, – Петр Сергеевич, бесспорно, узнав собственные слова, посмотрел на него со значением. – Но вы, конечно, хотели сказать ?собеседник?, просто оговорились.– Конечно, – с такой же полуулыбкой ответил Валерка, и пикировка на этом закончилась. В номере Овечкин кивком указал на гостевой диван, сам устроился напротив, на стуле, притом довольно вольготно. Валера же маялся на слишком мягком диване, стараясь ерзать незаметнее, и кто только такие неудобные конструкции придумывает? Обстановку номера не разглядывал, что ему эти детали сейчас, а вот на жильца смотрел с выжидательным интересом. Но штабс-капитан начинать рассказ почему-то не спешил, не сводя с Валерки странного пронизывающего взгляда, под которым становилось неуютно. Что он там разглядеть надеялся, интересно, проблески нетерпения? – Я ведь не рассказывал вам прежде о генерал-лейтенанте генштаба Маркове, – наконец, отрешенно проронил Петр Сергеевич и сам же оборвал повествование. – Нет, не рассказывал, да и вы бы не оценили: вы же как истинный красноармеец тогда белогвардейцев за людей старательно пытались не считать. Потому такой разговор оказался бы или вовсе технически невозможен, или насквозь фальшив, что, в общем-то, суть одно. – Почему в прошедшем времени? Советская власть и сейчас не жалует контрреволюционеров. – Сколько пафоса, – штабс-капитан насмешливо приподнял бровь, возражению ничуть не удивившись, будто допустил оговорку намеренно. – Но это позиция ЧК, впрочем, теперь уже управления, по отношению к классовым врагам, говоря проще, победителей к проигравшим. Мне казалось, вы на противоборствующий лагерь все же смотрели несколько шире, чем на недобитых офицеров да дворян, даже если и в конкретных лицах. Так ведь?Так, к своему стыду признал Валера. Хорошо хоть ребята этого не знали, а более всего – товарищ Смирнов. Иначе его лояльность и благонадежность бы подверглись сомнению: времена и тогда, и сейчас такие, что белогвардейских недобитков принято выслеживать, а не сочувствовать им и уж конечно не пытаться их понять. Хотя дальше мыслей его сомнения никогда не заходили. ?Ой ли? А кто ассигнации из заначки вытаскивал да к аптекарю в Ялте бегал? Ну и что, что безрезультатно. Было ведь? Было. И, дай тебе возможность эпизод переиграть, это бы не изменилось, разве что Кошкина навестил бы раньше, когда у него еще оставалось, чем поживиться?. – Так вот, о Маркове, – как ни в чем не бывало продолжил Петр Сергеевич, озадачивший Валерку вопросом и притом совершенно не нуждающийся в ответе. Мещеряков же, предчувствуя длинную историю, сделал вид, что вдумчиво поправляет рукава, хотя на деле молча боролся с желанием всласть расчесать руки: надоедливый зуд, от которого столь удачно отвлекся в ресторане, так никуда и не делся, затаившись лишь на время и теперь добирая свое сполна. – Это была наша первая и, вынужден признать, во всех отношениях неудачная попытка взять Екатеринодар. Казалось бы, одной обезглавленной Добровольческой армии уже достаточно: только что погиб Корнилов, а Деникин успел вывести армию из-под фланговых ударов в последний момент, нас не разгромили только чудом. И чтобы спасти пехотную бригаду, а не уложить ее окончательно под Екатеринодаром, требовался грамотный отход, потому в сторону ближайшей станицы отправили только разведку. Близ железнодорожной сторожки у переезда, за которую тоже пришлось побороться, расположили уцелевшие части бригады Маркова и штаб, а через просматриваемые издалека железнодорожные пути спешно организовали переправку обоза и раненных. Рассчитывали уложиться до рассвета, но не успели: слишком были заняты переправкой, и красноармейский бронепоезд с подкреплением заметили только на подходе. Овечкин прервался и неуловимо перешел с умеренно-увлеченных интонаций рассказчика на сдержанный сухой тон, каким в управлении обыкновенно давали вводные: – Таким образом, расклад прост и незатейлив: наша малочисленная группа в виде довеска с носилками с одной стороны, поезд с боеприпасами и вооруженной группой сопровождения – с другой. Причем там по обыкновению человек тридцать, не меньше, которых вряд ли только что выдернули из окопов, равно как и продираться впотьмах всю ночь через лес им не пришлось, и спали они за последние сутки явно больше двух часов. Ситуация довольно отчаянная, решение не терпит отлагательств, помощи ждать неоткуда, самих бы не положили тут же, где стоим, но очень хочется, чтобы наступило завтра. Ваши действия? Валера, отбросив первичное желание промолчать – все равно это уже дело прошлое, в действительности он своими рассуждениями никому хуже не сделает – думал недолго, воспринимая рассказ как теоретическую задачку: – Организовать засаду и отстреливаться из укрытия. Штабс-капитан покачал головой, не принимая ответ, и бесстрастно пояснил: – Местность не располагает. Там пустырь и железнодорожные пути, больше ничего: ни ельника, ни кустарной поросли, камней – и тех почти нет. С поезда же все как на ладони.– Тогда напролом, – он прикинул в голове картинку и выдал расстановку, далекую от идеальной, ну так и условия теперь были хуже некуда. – Разделиться и наступать с разных сторон. Всех сразу не заметят, это даст выигрыш по времени. в– Вы забываете о численном перевесе противника, и зря. Смею заметить, у тех, кто в бронепоезде, огневая точка куда выгоднее, да и обзор сверху лучше. Фактор внезапности упущен, перегруппировываться поздно, тяжелой артиллерии на изготовке нет. Да вас всех перестреляют прежде, чем до поезда доберется хоть кто-то. Впрочем, будете медлить или кинетесь врассыпную, тоже ничего хорошего: до относительно частой рощи, петляя, еще надо суметь добраться, а ранней весной лес не слишком подходит для укрытия, одни голые ветви и топкая прелая листва. – Вы намеренно усложняете задачу до невозможной? – Валерка, не в силах придумать что-то достойное, еще и добавил про себя парочку витиеватых ругательств. Легче не стало. – Всего лишь рассказываю, как оно было на самом деле. Ну же, еще варианты? – Их нет, – ожесточение вышло почти физическим, аж самого передернуло. – Прорываться вперед, прикрывая командный состав. Тогда есть шанс добраться до поезда, – насмешливый взгляд штабс-капитана подсказывал, что ответ неверный, но он упрямо договорил, спешно добавив веское. – Не для всех, конечно. – И остаться на поле брани вместе с частично, лишь частично уничтоженным противником… – выверенная пауза явно намекала на действительную глубину проигрыша при таком раскладе. Валера бы вполне понял разочарование от собственной бестолковости, отразись оно у Петра Сергеевича на лице, но там была лишь вежливая снисходительность более опытного игрока. – Ваша повторяющаяся ошибка в том, что нет в вас резвости, Валерий Михайлович, тонкости нет, и думаете все в одном ключе, уж извините за прямоту, лобовом. Я, помнится, вас знакомил с трактатом об искусстве войны, неужто запамятовали? Есть ведь еще вариант военной хитрости.Валерка честно подумал пару минут, когда его осенило, так что впору было выругать себя за медлительность. Задачка-то просто решалась, смущала только реализация. – Притвориться красноармейцами? Да кто бы в это поверил, особенно когда бронепоезд направлен в место предположительной локации противника? – А это вторая часть уловки, – по губам Овечкина скользнула быстрая улыбка: то ли все же сетовал на недогадливость собеседника, то ли вспоминал нечто забавное. – Навстречу бронепоезду, которому до переезда остается меньше пятидесяти метров, бросается один человек: в рваной рубахе, весь то ли в грязи, то ли в копоти и вообще изможденный до крайности. При этом экспрессивно размахивает руками, сигналя остановиться, и ругается такой площадной бранью, что уши закладывает. Момент, – штабс-капитан откашлялся, перестраиваясь, и Валера коротко улыбнулся: больно живописно у того получалось. – ?Так вас раз этак, сволочи! Дожили: своих уже давят почем зря! На каком-таком перегоне, товарищи, вы глаза свои окаянные похерили, что остатки бригады, недобитые белякам, самолично сейчас треклятым паровозом снесете? Вот же остолопы надзорные, за что мы кровь только проливали…? Словом, он был крайне убедителен. Поезд стал сбавлять ход: там, видимо, посовещались и решили уцелевших забрать к ним же, в сопровождение. Впрочем, не уверен, что дело обстояло именно так. Генерал-лейтенант, пользуясь возникшей заминкой, разнес вагон машиниста гранатой, а сохранившаяся артиллерия залпом повредила составу цилиндры, окончательно обездвижив цель, в результате чего завязалась лихая перестрелка, и нам стало несколько не до оценки чужих мотивов.?Какая подлость?, – хотел возмутиться Валера, но, к счастью, вовремя прикусил язык. В самом деле, он-то чем был лучше? ?Если так посмотреть, еще и на порядок хуже?, – услужливо подсказал внутренний голос, в последнее время все меньше склонный его оправдывать. – ?Марков-то этот, каким бы он там ни был, метил в незнакомых людей, тогда как ты, Валерочка, подрывал вполне конкретного человека?. – И как это связано с Ялтой? – мрачно поинтересовался он, проглотив так и не прозвучавшее резюме выбранной тактике белогвардейского генерала. Угрюмости пополам с раздражением добавляло и просто ужасно навязчивое желание почесать запястья, но, в самом деле, сколько можно-то? – Так самым прямым образом, Валерий Михайлович. Вы, кроме некоторой, скажем так, нечестности в методах еще что-то уловили? У Маркова были очень небольшие шансы на успех. Патрульные могли ему попросту не поверить и за подозрительную эксцентричность, не напрягаясь, снять выстрелом. Или еще проще: на полном ходу снести поездом, что им один человек в военное время. Несмотря на то, что ни формы, ни знаков отличия на генерал-лейтенанте не было – и вообще изображал тот человека простодушного, оскорбленного в лучших чувствах, а потому искренне и без разбора костерившего патрульных – вероятность убедить группу сопровождения была невелика… и все же оправдалась.Валерка поймал чужой взгляд, долгий и странно задумчивый. Предчувствие, что ответ уже совсем близко, заставляло столь же оценочно вслушиваться в ответ, боясь пропустись что-то важное. – Это, Валерий, называется ставкой. Отчаянной, безрассудной и столь же глупой, сколь и наглой. И смысл она имеет только тогда, когда ожидаемый успех операции выше предполагаемых потерь. А вот во имя чего делается подобного рода ставка, так это у каждого свое. На смену напряженному ожиданию пришло опустошение сродни тому, которое обыкновенно сопровождает загадки, если те слишком долго остаются неразрешенными. Что ж, он неплохо умел строить параллели и вполне оценил аналогию. Валерка прекрасно понял и зачем Овечкин в целом ему не препятствовал в бильярдной, и, в частности, почему под конец встал напротив: пусть сбоку траекторию удара было бы видно лучше, зато рокировка позволяла без помех смотреть в лицо партнеру по игре. Что в свете открывшихся обстоятельств более чем обрело смысл: прикинуть, сколько же в нем на самом деле от лазутчика, сколько – от Валеры с Зелениной, которого он старательно изображал, и сколько от того, кем в действительности являлся. Все так, вот только чужие мотивы, наконец разгаданные, ему радости не доставили, скорее, принесли горечь: как-то нелестно оказалось узнать, что его банальнейшим образом проверяли, и проверку эту Мещеряков со всей основательностью запорол. – Это там вы контузию заработали? – Валера, вторично почувствовавший себя разобранным на составляющие, не нашел ничего лучше, чем уцепиться за намеренно болезненное для собеседника воспоминание, интуитивно желая пробить этот менторский тон, который иногда – да и сейчас тоже – бесил просто до умопомрачения. Потом уже, спустя долгую секунду нехорошей тишины, мысленно отвесил себе затрещину, разом вспомнив представление внизу, да вот только поздно было. Он не умел вовремя останавливаться. Не с этим человеком. Штабс-капитан невесело усмехнулся, будто бы чужая бестактность нисколько его не задела, даже лицо не дрогнуло: – Мне вполне понятно ваше злорадство, однако нет, не там. Но, дабы удовлетворить вашу жажду справедливости, замечу, что там мне прострелили плечо. Что до контузии… Помните ли вы, что я говорил когда-то о мощи человека, скатывающего круглый камень с горы в тысячу саженей*, которая заставляет других идти вслед за ним в бой, не раздумывая? – Валерка осторожно кивнул. – Я, пожалуй, расскажу вам одну историю. Времен германской, так что вам будет проще: не придется отвлекаться на праведное негодование, классовые мотивы и идеологические противоречия. Был такой человек, полковник Судравский. А, впрочем, нет, не с этого. Помолчав, Овечкин прикрыл глаза, словно припоминая. А Валера не дышал, боясь спугнуть невиданную картину: человек напротив раньше никогда не утопал в воспоминаниях настолько, чтобы позволить себе эту отрешенную меланхолию. В Ялте, понятное дело, обстановка не располагала, но даже за ужином Петр Сергеевич был куда сдержаннее. – Мы отбивали стратегическую высоту. С попеременным успехом: немец теснил днем и возвращал себе высоту к вечеру, и так продолжалось несколько дней подряд. Снарядов не хватало, о продовольствии с отдыхом и вовсе умолчу. Тогда мне вздумалось погеройствовать, уж не судите строго, но подставился я сам, по глупости, вот и попал под взрывную волну. Повезло еще, что отбросило обратно, к своим в окопы. Знаете, как оно тогда было? – штабс-капитан передернул плечами, явно вспомнив нечто неприятное, но упрямо продолжил. – Откопали, живой, радуешься. Вдохнуть полной грудью можешь, радуешься: значит, здесь, а не под завалом земли. Небо видишь, радуешься: коптишь еще. А что руки ходуном ходят или там шея дергается – это, право слово, такая ерунда, страшнее всего другое: голоса нет... Улыбка Овечкина ощущалась какой-то оголенной, беззащитной даже. Валерка по тону распознал, что то был очень личный и тщательно оберегаемый эпизод, несмотря на все, уже рассказанное штабс-капитаном в ресторане, потому молчал, не желая сбивать с мысли такого непривычного Петра Сергеевича. – Так вот, о полковнике Судравском. В тот день наш батальон потерял почти весь офицерский состав, в объединенной роте – семьдесят гренадер. Семьдесят – из трех тысяч. Контуженные, истощенные, с разной степенью ранений, в перевязочном только самые тяжелые. А теперь представьте... У полковника – два пулевых в живот плюс осколком разорвавшегося снаряда зацепило, да у него содержимое брюшной полости сейчас по траве разлетится, а он приказывает продолжать наступление. И запевает не что-нибудь, а нашу, гренадерскую. И если он прямо сейчас умирать не планирует, разве можем себе это позволить мы? Вокруг подхватили полковой марш, кто как мог, как умел, слова-то каждый знал… И голос вернулся тогда же, в наступлении, когда запел вместе со всеми. Сначала молча, потом уже нет. Валера не знал, что и сказать. Он слышал, конечно, что контузия или проходит сразу, или остается с тобой навсегда, это уж как повезет. Слышал и нелепые россказни, что может и вовсе исчезнуть с повторным взрывом, да вот только смельчаков проверять не нашлось. Но то, о чем поведал штабс-капитан, было куда сильнее неподтвержденных домыслов. Зуд продолжал планомерно добивать, мешая сосредоточиться на рассказе. Он как можно незаметнее провел руками по обивке дивана, вроде как вперед от неудобной позы потянулся, взгляд на секунду метнулся к Овечкину: да нет, не заметил, слишком поглощен рассказом. – Добили полковника только на гребне неприятельского окопа. Пулей в горло, был там такой резвый молодчик у немцев… недолго он радовался, правда, – кривая усмешка не оставила Валерке никаких сомнений в печальной судьбе германского стрелка. – Так и избавился от последствий контузии. Со второй, которую организовали мне вы, оказалось уже не столь интересно, само прошло, – он отметил у Овечкина этот короткий, почти незаметный взгляд на руки, выдавшие там, внизу, что ничего не прошло. – Почти. Не сразу, конечно, но... Штабс-капитан посмотрел прямо на Валеру, явно больше не бродя мыслями ни по германским окопам, ни по развороченной бильярдной: – Я, Валерий Михайлович, искренне желаю вам хотя бы раз в жизни повстречать такого вот знакового для себя человека, пусть даже и ненадолго. Он сдавленно молчал. Не потому, что находил совет странным или же не понимал его подоплеки – потому что точно знал, что уже повстречал. Вот только избавиться от своей избирательной контузии так и не смог. Она, кажется, навсегда отрезала Валерке навык просто идти сквозь свой выбор, не оглядываясь и оправдывая непростые решения нуждами революции. Да и по умению жить в целом тоже прошлась основательно: за четыре года не раз ведь ловил себя на том, что не помнит, каким был до Ялты, да уже и не надеется воскресить. Это однозначное понимание непрошенным откровением сжало горло. Разговор непременно требовалось выровнять, пока тот не свернул не туда. К тому же, про германскую вышло удачно – слышал однажды Валера от Андрея Званцева, с которым после Ялты их уже не пересекала жизнь, странную историю, но уточнить интригующую подоплеку не смог, потому что рассказывалась она не ему. Разобрал тогда, на фелюге, застыв у неплотно прикрытой двери трюма, совсем немногое из того, что грекам говорилось, а сейчас напротив сидел человек, который мог знать наверняка.– Петр Сергеевич, а что за байки о светлом Рождестве девятьсот четырнадцатого** времен начала войны? – поинтересовался он с неподдельным любопытством. – Говорят, немцы с англичанами чуть ли не братались между брустверами. – А это не байки, – неожиданно разуверил Овечкин. – Вполне реальный прецедент, но по понятным причинам не получивший широкого освещения. На тот момент никто еще не верил, что война, которая должна была продлиться два-три месяца, тянуться будет уже без малого полгода без особой надежды на скорое окончание. К тому же, под Рождество перебоя с продовольствием пока что не наблюдалось: исправно прибыли гостинцы из дома, просто памятные посылки или же весточки, способные скрасить окопный быт. Неизвестно, кто приложил к этому руку первым, но очевидцы упоминали о наряженных елях над немецкими брустверами и поочередном распевании рождественских гимнов. Потом последовал обмен продуктами и товарами первой необходимости: папиросы шли за консервы, сладости – за домашнее печенье, не говоря уже о неумолкающих шотландских волынках и любительском футбольном матче. Впрочем, про матч скорее всего выдумка: откуда бы там взялся мяч, разве что консервная банка из-под тушенки. Погибших также закапывали вместе на нейтральной территории, и никому не приходило в голову открыть стрельбу. Вот такая фландрийская история Западного фронта. Из тех, что вряд ли войдут в учебники, но уже почти десятилетие пересказываются в лицах, коль скоро молва дошла даже до вас.Валерка покосился на штабс-капитана, который выглядел слишком осведомленным для человека, просто повествующего о событиях десятилетней давности. Слог был прекрасен, легкая ироничность стороннего рассказчика тоже, но чутье все же подсказывало ему, что и эта история не была обезличенной.– А где в это время были вы? – Северо-Западный фронт, – Петр Сергеевич точно уловил, что стояло за вопросом, потому как понимающе усмехнулся и лениво перечислил. – Никаких елок и уж, конечно, никаких футбольных матчей. Но в католическое Рождество мы все как один пели ?Cicha noc? на ломаном польском и, помнится, столь ужасно перевирали произношение, что немцы на нашем фоне казались настоящими грамотеями. На польском, потому что не первый день стояли под Варшавой и хотя бы так могли уважить память этого места. Еще устроили негласное соревнование по песнопению, в котором я позорно проиграл немецкому рядовому лет на десять меня младше и скормил ему пять сигар за утешительную плитку горького шоколада, ни разу о том не пожалев. Павших в ту ночь мы тоже хоронили бок о бок без опасений повернуться друг к другу спиной.Овечкин помолчал, смерив Валеру долгим нечитаемым взглядом, где на самом дне все же плескалась неуверенность. Будто тот не рассчитывал, что его поймут, но не попытаться все же не мог. – Знаете, я не пропустил бы это странное Рождество ради чего бы то ни было. Тогда казалось, что будет время, когда закончатся наступления, что до конца войны – всего-то сто метров по перерытой свежими захоронениями и артиллерийскими налетами ничейной земле. Не думаю, что видел с тех пор многое прекраснее этого. Или штабс-капитан оказался хорошим рассказчиком, или же тот просто знал, как подобрать правильные слова. Валерке казалось, что он и сам перенесся под Варшаву, где по морозному воздуху далеко-далеко разносились картавые напевы ?Тихой, дивной ночи? на непривычном языке, а немецкий шоколад таял в ладонях, смешиваясь с медленно падающим снегом. Вокруг толпились люди, изъяснявшиеся все больше жестами, чем словами, возникающее непонимание сглаживал язык твердой валюты, но сам обмен носил больше личный, чем практичный характер, а окопы по обе стороны нейтральной полосы были вызывающе пусты. Полнота момента оглушала. – Потом наступил девятьсот пятнадцатый, и в новогоднюю ночь боевых действий почему-то не велось, – негромкий голос вплетался в стоявшую перед глазами Валеры картину, органично ее дополняя. – На удивление тихо прошло и наше Рождество, полагаю, то была ответная нота вежливости. Меж тем командованию, наконец, доложили о творящемся на передовой произволе, те сочли это недопустимым и немедля отправили нас в стратегически важное наступление, – неожиданно резко заметил Петр Сергеевич, и очарование момента ушло. – Под покровом ночи немецкая дивизия соорудила понтонный мост, чтобы перейти Бзуру, которая еще не успела замерзнуть, и обосновалась на ее восточном берегу. Мы окружили их с трех сторон, с четвертой отрезав рекой. Вернуться прежним путем немцы уже не могли: лодок плавучего моста лишились в первую очередь, а перейти реку вброд в потемках да в ледяной воде с быстрым течением... Они понимали, что обречены, и если вы можете себе представить отчаяние обреченного человека, сможете вообразить и вид берега, который открылся нам с рассветом после этой отнюдь не увеселительной прогулки. Скотобойня, пожалуй, самое мягкое слово. Живое воображение работало против Валерки: это он тоже увидел. Мог даже вообразить рядового, которого упоминал Овечкин, раскинувшегося навзничь на мерзлой земле с выигрышем, припрятанным во внутреннем кармане кителя, который ему никогда уже не раскурить. – Тот случай был далеко не единственным. Годом позже, во избежание повторного рецидива со стихийным проявлением гуманности, высшему руководству крайне невыгодной, по всей линии фронта в Сочельник специально приказывали усилить огонь по вражеским позициям. А также производили упредительные артобстрелы ничейной земли, чтобы больше туда никто не сунулся ни с елками, ни с временным перемирием, ни с прочими вольностями, раз и навсегда приравненными к пособничеству врагу. Жестко, но эффективно, – штабс-капитан задумчиво повертел в пальцах сигару, которую извлек из портсигара довольно давно, вот только закурить так и не сподобился. – Дивизии тоже перебрасывали, чтобы не успевали привыкать к противнику и смотреть дальше различий форменной экипировки, хотя это имело смысл в основном для Европы. Страны на континенте сильно связаны, люди там друг другу не чужие и никогда не были: кто знаком заочно, кто лично, кто – совсем отдаленно по светской жизни, тогда казавшейся скорее миражом… Обычные люди с передовой, которым однажды удалось то, чего не вышло добиться официальными призывами: орудия все же замолчали хотя бы в ночь, когда поют ангелы.Валера зацепился за явно чужую цитату, чтобы не думать о намеке, который был донельзя прозрачен: вряд ли европейцы были связаны сильнее, чем они, семь лет назад разделившиеся на противоборствующие лагеря, и все же представить подобное рождественское перемирие в их случае почему-то оказалось невозможным. – Возвращаясь к истории о Судравском, которая случилась спустя полгода после этого памятного Рождества, кажется, тогда я малость погорячился, когда мне вместе с орденами показания к комиссации зачитали, – неожиданно легко для человека, чьему хладнокровию, как и образованию, он всегда немножко завидовал, признался Овечкин. – Впрочем, не орал, а, как говорят, цивилизованно безостановочно язвил. Доязвился до разведки. Не надо так смотреть, это было не наградой, а тоже военной хитростью, просто другого порядка... Потом наш полк расформировали, ну а Февральская, а затем и Октябрьская революция снова призвала на службу. Не буду утомлять вас рассказами о гражданской, которые не только ничему вас не научат, но произведут гнетущее впечатление. Да и не о чем там, а о Маркове я уже рассказал. Прошло несколько лет, и в апреле двадцатого в числе немногих уцелевших еще с германской меня перебросили в Крым. Ну а дальше вы знаете.Конечно, он знал. Валерка вообще узнал за этот вечер больше, чем когда-либо рассчитывал, и все равно подспудно чувствовал себя скорее незаконно проникшим за кулисы мальчишкой, чем сознательно выбранным слушателем. Однако кулисы или почетный первый ряд, но на сей раз история выглядела всецело завершенной.Он заерзал беспокойно, хотя ему пока что никто не указывал на дверь, и в который раз попытался украдкой почесать запястья. Чувство, будто кусают сотни комаров одновременно, не отпускало, сил терпеть зуд уже не было никаких, а высиживание с независимым видом приравнивалось к особо изощренной пытке. Хуже был только взгляд штабс-капитана, цепкий, проницательный, и его же кивок на скрещенные руки:– Что у вас там? Весь вечер дергаетесь.– Да ничего, – было глупо и весьма самонадеянно надеяться, что Овечкин и вправду не заметит. Валерка равнодушно пожал плечами и, как надеялся, невозмутимо продолжил разговор, прерванный сущей ерундой. – А что же с апреля по конец лета? Мы ведь в Ялту только в августе… – Оставьте вы Ялту уже в покое, – Петр Сергеевич, все также не сводивший взгляда с его рук, решительно оборвал вопрос о крымских событиях до прибытия неуловимой четверки. Валера хотел было все же его закончить, но опешил, когда услышал. – Рукава лучше закатайте. – Зачем? – возражение скорее от замешательства вырвалось, уж больно неожиданным переход от прошлого к настоящему получился. – Валерий Михайлович, не будем пререкаться на пустом месте, у нас и без того достаточно противоречий. Ну же, – Овечкин смотрел в ответ с легким ожиданием, что в этой странной просьбе ему уступят. Податливость не была Валеркиной добродетелью, но чужая настойчивость подсказывала, что у Петра Сергеевича уже имелась некая весьма уверенная догадка, тогда как у него обескураживающе не имелось никакой. Попытка подвернуть рукава аккуратными слоями под ожидающим взглядом выглядела нелепо, потому он плюнул на неряшливость и в самом деле разом ткань до локтей закатал, все лучше, чем дальше возиться. Однако… Выглядело довольно паршиво. За свои руки – красные, расчесанные, до того надежно скрытые свитером от посторонних глаз – стало неловко, впрочем, неловкость быстро вызовом сменилась: что, не нравится? Так нечего было настаивать. Диван скрипнул, прогнувшись под чужим весом, когда штабс-капитан спокойно присел рядом. Он посмотрел искоса, подспудно ожидая комментариев, привычной язвительности, просто брезгливости, может быть. Однако никакого недовольства нелицеприятным видом Валеркиных рук тот не выказал: изучил на ощупь сбористую ткань и коротко кивнул самому себе, будто и не сомневался ни в чем: – Овечья шерсть и не самой лучшей выработки, впрочем, это же советский свитер, а не вещица от французских кутюрье… Раньше не надевали, как я понимаю? Валера только головой покачал то ли растерянно, то ли неверяще. Об остальном уже догадался, конечно, хотя и полная нелепица выходила, будто именно со свитером он неосознанно боролся, будто в сегодняшних мучениях более и не виновато ничто. Так просто, слишком просто. ?А ты уже поверил в возмездие – за прошлые грехи, преданное доверие и, образно выражаясь, ворованные яблоки. Чуть ли не базу научную подвел, что так совесть знать о себе дает, словно одного засевшего осколка ей мало. Красивая сказка, только вот от реальности весьма далекая. Нет никакого возмездия, и Бога нет, намеренно карать некому?. – Так я и думал, – спокойно заметил Овечкин, ничуть не удивленный. – Снимайте, легче станет. Не стоит смотреть на меня столь подозрительно, Валерий Михайлович: у вас обычная аллергия на шерсть. Можете страдать и дальше, если вам угодно, но разумнее было бы последовать моему совету. Смысла упрямиться не было – спор ради спора всегда казался ему сомнительным развлечением, тем более когда в чужой прозорливости уже успел убедиться – однако Валерке казалось, что он стаскивал с себя сейчас куда большее, нежели дурацкий подарок, в чужих глазах его полным дураком выставивший. Впрочем, ощущение вполне могло оказаться ошибочным, потому что первое место по праву отводилось неловкости: свитер потянул со спины, но напрочь забыл о засученных рукавах, в которых предсказуемо застрял и из которых мучительно долго выбирался. Вывернул снятое с изнанки на лицевую, в процессе углядев, что манжеты рубашки замяться успели. Пригладил их и уже без удивления отметил, что кожа под рубашкой чистая, никаких покраснений. Еще и волосы зачем-то на макушке взъерошил, что было совершенно излишне: близкое знакомство с шерстяной тканью им на пользу не пошло, и вместо аккуратной прически на голове образовалось нечто, хаотично торчавшее во все стороны. Кажется, Ксанка в шутку называла подобный бардак на голове ?полевой одуванчик под ветром?. Ну просто красавец.Деликатное молчание рядом настораживало. Он хотел было чинно сложить раздражающую вещицу на коленях, чтобы тем компенсировать нервозность от собственных неуклюжих действий и наверняка нелепого вида, но такой возможности ему не дали, аккуратно перехватив свитер за рукава. Валера машинально потянулся вперед, не столь желая удержать предмет так и не случившегося спора, сколь упорядочить хоть что-то, и диспозиция поменялась. – Что и требовалось доказать, – взгляд штабс-капитана, какой-то ожидающий и напряженный одновременно, не отпускал его, как не отпускали и теплые ладони, нашедшие себе трофей получше свитера. – Если вам так дорога эта вещь, носите впредь на рубашку с длинным рукавом, чтобы шерсть не прилегала к открытой коже. В противном случае эта картина, – пальцы Овечкина, ненавязчиво акцентируя внимание, легонько постукивали по тыльной стороне его запястий, расчесанной особенно яро, – будет постоянной. Тишина сгущалась меж ними, долгая и вязкая, перебиваемая лишь частыми ударами сердца, особенно отчетливо различимыми за отсутствием непрерывного диалога. Номер внезапно показался совсем маленьким, не говоря уже о диване, где сидели почти вплотную. Слишком близко, почти как когда-то, пусть и несколько иначе. Валерка не думал об этом, когда в ресторане практически выцарапывал штабс-капитана из спровоцированного извне акустического приступа. До того, когда там же, внизу, заговорили о Ялте, осколках и местах их хранения, напротив, очень даже думал, но весьма кстати переменил тему: и Овечкина отвлек от опасного поворота разговора, и себя заодно. Сейчас же отвлечь было нечему. Ему вообще следовало уйти раньше, после истории о Судравском… или о Маркове… а вернее всего – вторично оккупировать подоконник и усмирить свое любопытство, мало ли в жизни нерешенных загадок было, пережил бы еще одну. – Спасибо, – пауза тревожно затянулась, и благодарность, нарочито-ровная, прозвучала натянуто, сбито. Еще и глаза выдавали отсутствие внутреннего спокойствия, Валере даже зеркало не требовалось, чтобы за это поручиться. По счастью, другая сторона зрительного контакта не поддерживала, и прочитать царившее в них смятение было некому. Со словами проще выходило – те были не о том, но и они себя исчерпали. Петр Сергеевич несильно сжал его запястья там, где кожа стала слишком чувствительной, и погладил большими пальцами, легко, почти невесомо, как только Овечкин и умел, наверное. Валера вздрогнул, но не оттого, что ощущение было неприятным. Наоборот, совсем наоборот. По совокупности, для одного дня это, определенно, был уже перебор. Сначала – появление на вокзале, всколыхнувшее почти забытое, и позорно заваленная слежка. Потом – неловкий разговор, где в каждую фразу врезаешься, как в стенку, одиночный кофе с мыслями и, в противовес, разделенный ужин с дурацким вытребованным принципом игры на равных, в котором он все равно не преуспел. Под конец – личные истории одна другой честнее, на которые он не имел никакого права и на которые ответить было нечем, теперь еще и это… не забыть сказать Ксанке, чтобы больше такую дрянь не брала, а то еще подарит своему благоверному, то-то Яшке радости будет. Сам Валера этот свитер точно выкинет без зазрения совести сразу же, как вернется в общежитие… Он сбился с мысли, потому что уплотнению в основании кисти, незаметному со стороны и отныне прекрасно известному Овечкину вместе со всей стоявшей за ним историей, вновь досталось внимание, на этот раз далеко не мимолетное. Мягкий, намеренно неторопливый жест, но колыбель теплых ладоней не несла успокоения, не обещала тихой гавани, поднимая на поверхность совсем другие эмоции. И прерывистый вздох, который Валерка безуспешно пытался задавить, все же вырвался. Тишина расползалась необратимо, худой пряжей под складным ножом, которому не нужно филигранной изящности или тонкого лезвия, достаточно неаккуратной петли или необрезанной нитки, чтобы проступила изнанка. Штабс-капитан вскинул голову, как от сухого выстрела, вглядываясь недоверчиво-пытливо, выискивая что-то важное. Военные привычки, неистребимые, наверное, у них обоих, никуда не делись: Валера четко увидел, как Петр Сергеевич отметил эту невольную реакцию, как считал по глазам все, что тому нужно и не нужно было знать. Он и сам настороженно смотрел в ответ в лицо, где намешано было слишком много всего, только вот затаенное ожидание там лучше прочего угадывалось. Но среагировать, когда личное пространство окончательно перестало быть личным, все равно не успел: Овечкин, качнувшись вперед, коснулся его губ своими. Просто прикоснулся, не целуя по-настоящему, давая время взвесить ощущения, отстраниться, передумать. Весьма тактично, учитывая, что в прошлый раз такой деликатности штабс-капитан не проявлял. Но тогда все было проще и честнее одновременно, сейчас же между ними стояла Ялта, Валеркино предательство да наблюдательность одного белогвардейца, позволившая тому выжить. И четыре года, в которые красноармейцу, а потом и комиссару Мещерякову было откровенно, выматывающе никак. Валера получил вполне наглядное представление о спрятанной в секунде вечности, хотя о том и не просил. Конечно, перед ним не успела пронестись вся их недолгая история, но вот одному воспоминанию вполне нашлось и время, и место. ?Или человек постоянно с тобой, даже когда он на самом деле далеко, или нет, тогда и говорить не о чем… Глупость не грызёт несколько лет подряд, да и говорить о мертвом как о живом она тоже не подталкивает… Ничьи слова ты не запоминал так хорошо, ничья гибель тебя так не выламывала, и, думаю, ничьи насмешки ты не воспринимал так болезненно...? Ксанка, конечно, многое преувеличила, но она же была права в одном: Петр Сергеевич с момента их знакомства был рядом всегда, выступая то внутренним голосом, то повторяющимся кошмаром, то несуществующими воспоминаниями, в которых диалоги продолжались все в той же живой, подкупающей манере сочетания чужого опыта, насмешки и вполне искреннего интереса к мнению другой стороны. Пережеванное, скомканное прошлое, поставленное на повтор. Сожаление о случившемся в бильярдной. Сожаление о неслучившемся ранее, которое Валерка с отчаянностью человека, летящего в пропасть, за собой не признавал. Глупость или нет, он не уйдет. Всегда ведь скорее был из тех, кто делает и жалеет, чем не делает, время лишь скорректировало привычку сомневаться слишком долго. Хотя бы на это оно оказалось способно, в остальном проиграв и точившему с Крыма ощущению незавершенности, и тянущей тоске, выходившей на новый, изнуряющий виток. Губы невольно дрогнули, приоткрывшись. И это засчитали за ответ, мягко притянув его за запястья еще ближе. Свитер, более не нужный, отправился на спинку кресла, отброшенный небрежно, как исчерпавший себя предлог. Кажется, Валера так и не повзрослел за четыре года, потому что реагировал точно также, как и тогда, вспыхивая от искры сухой соломой. Четыре года – слишком долго, чтобы помнить в деталях каждую мелочь: все должно было остаться сухими фактами, затертыми отголосками, но он помнил. Захлебнулся ощущениями, когда ладонь, коротко пробежавшись по локтевому сгибу, застыла между лопатками, уверенная, горячая, как тогда, как всегда. От того, как жизнь вплавлялась в него, выгоревшего после Ялты, насильно впихивая в руки все и сразу, будто задолжала: бери, с процентами. Оттого, что Валерка только сейчас понимал, что ему не хватало чего-то важного, обретаемого, находимого. Пальцы Овечкина перебирали по его шее, кадыку, плечам, будто зажимали струны, узнавали отклик, вспоминали свою тональность. Немного погодя ключевые точки маршрута повторились, но уже торопливо, влажно, резонируя в такт рваным выдохам. Место, где шея переходит в плечо, изучили особенно обстоятельно, хотя что там такого необычного, кроме короткого вертикального шрама, оставшегося в детстве после напуганной кошки, спикировавшей с дерева прямо на загривок, а оттуда – на растопленную дождями дорогу… Переход, более не нежничая, прикусили, Валера дернулся от неожиданности – и позвоночник прошило горячим, сразу, весь. Усмешку штабс-капитана, пока, зажмурившись, ловил губами воздух, скорее почувствовал кожей, чем услышал, но она была не смертельна и скорее довольная, чем язвительная. Отстраненно, будто не своя, пришла мысль: а ведь книги и вполовину не давали представления, что между двумя людьми вообще может быть настолько… сильно, да и что они могли, простые слова на бумаге. Следом, столь же буднично, пришла и вторая – что проверять это с кем-то другим за минувшие четыре года ему и в голову не пришло. Будто часть Валерки всегда знала, что Петр Сергеевич в бильярдной не погиб, и их дорогам суждено пересечься вновь. Двойственность собственных ощущений же, напротив, воспринималась очень живо: Валера одновременно чувствовал себя разобранным на кусочки и бесповоротно, необратимо, невозможно целым.Он заново узнавал этого человека, потому что хотел узнать. На пробу зарылся пальцами в волосы на затылке короче и жестче своих: помнил прекрасно, что это незатейливое движение довольно приятно. Потом чуть сместил ладонь, спустившись к загривку, и безошибочно уловил легкий поворот головы вслед за ней, чтобы продлить контакт. Тихое, сытое удовлетворение грудину затопило, вытеснив все остальное, беглой улыбкой на губах распустившись: снова захотелось такой неосознанный отклик вызвать. Любопытство и неизведанность вперед вели, смелости пополам с робостью придавая, ладони по лицу Овечкина прошлись, фрагментами выхватывая тонкую переносицу, выдающийся нос, избороздившие лоб морщины, на ощупь явнее различимые, претерпевшую изменение форму усов, знакомую еще по Ялте носогубную складку, ставшую куда четче. Ее интуитивно хотелось выправить, разгладить как источник диссонанса ко всему остальному. Странное, настойчивое ощущение, почти болезненная потребность. Валерка знал, что не получится и что не он тому причиной, но все равно попытался, раз уж убрать иной причиненный ущерб был не в силах. Теплые ладони мягко обрамили лицо, легонько потянув вверх, и застыли там сложенными крыльями, будто ожидая чего-то. Он разомкнул ресницы, невольно моргнув, на свет прищурился – аж оторопью с колкой неловкостью пополам пробрало: Овечкин и не думал закрывать глаза. Нарушать установившуюся тишину, дробить ее словами, ломкими, лишними, не хотелось, но Валера, вглядевшись в лицо напротив, вдруг доподлинно понял, почему тот смотрит чуть ли не упоенно, что на самом деле видит, и, поборов смущение, констатировал без удивления, даже голос не дрогнул:– Вам это нравится.От новой усмешки, за границами привычной классификации, уже знакомого прикосновения – к воздуху у щеки – и короткого, с глухим смешком: – ?Безмерно?, – легче не стало, а к щекам все же прилил непрошенный румянец. Справляться с ним Валерка умел только делом, неумелость пасовала перед упрямством, а перед глазами виднелись ключицы, скрытые воротом чужой рубашки. Пуговицы на ней определенно были классовыми врагами – раздражающе мелкие, лукаво выскальзывающие и торопливой осаде не сдающиеся. Его мягко прервали, вовлекая в долгий, умопомрачительный поцелуй, умело показывая, как можно иначе, когда – медленно, не торопясь, запоминая, наверстывая. Целовали уверенно, но нежно, так упоительно, долго, тягуче, что в животе скручивался тугой узел желания, а пальцы подрагивали, лихорадочно хватая то, до чего могли дотянуться. Досталось все же рубашке. Вспышкой пронеслось в голове воспоминание – плеск волн, шумное дыхание, лацкан пиджака в неловких пальцах – и Валерка решительно вознамерился выпростать штабс-капитана из мешающейся одежды, в нетерпении пропуская пуговицы у воротника и тут же возвращаясь к ним. Добровольную подмогу в борьбе с нижней частью рубашки, оставшейся без присмотра, встретил молчаливым одобрением, пока сам он неумело возился с манжетами. Полы сдавшейся совместным усилиям рубашки, наконец, разомкнулись, и Валера стянул ее, сместившись вправо, за спину Овечкина. Потому что даже сильнее, чем падать в манящую, оглушающую тишину, ему сейчас хотелось другого. Шрамы переплетались, расходясь сетью косых линий: где-то были грубее, где-то и вовсе зарубцевалось почти незаметно, если должным образом не присматриваться. Он же подмечал все, будто читал карту. Площадь довольно обширной оказалась: лопатки, правое плечо с захлестом вперед, загривок, и кольнуло непреложным узнаванием, хотя пока даже не дотронулся, только взглядом прослеживал. Ближе к пояснице тоже были следы, но слишком ровные, как ножом полоснули. Не его. Не те, что выше. Валерке даже спрашивать не надо было, он просто это знал. Некрасивые, несимметричные отметины, рубцы все же притягивали взгляд, вызывая странное чувство одновременно сожаления – будто сам оставил следы на коже, что, в сущности, так и было, – и какой-то запоздалой нежности. Очевидный дефект, но шрамы не делали Овечкина хуже: просто часть прошлого, неуклонно переплетенного с настоящим. У самого Валерки тоже были такие вот отметины, поворотные точки, без которых он не стал бы тем, кем является. Что до эстетики... Как там говорил Петр Сергеевич, ?экскурсии по местам чужих поражений?? Действительно, подобное занятие только для тех, кому важно знать и об этом тоже, а не только о привлекательных сторонах. Ему вот, как выяснилось, исключительно важно. Валера провел по вязи рубцов подушечками пальцев, проследив излом линий, потом, не задумавшись даже, и губами, точно зная, что видит перед собой именно его: штабс-капитана врангелевской армии, белогвардейца, уверенного игрока, язвительного эмигранта, просто ставшего когда-то нужным человека. У Овечкина было много лиц и регалий, слишком много для одного Валерки, но он хотел сейчас видеть одного – того, открытого, как вечером в Ялте, делившегося личным, оживавшего рядом с ним. Хотелось вообще совершенно противоположного. Чтобы интонациями этими своими, ласкающими почти физически. Чтобы смотрел пронизывающе, до мурашек. Чтобы не смотрел вовсе, особенно так, будто знает все наперед. Чтобы губами – крепко, остро. Как на набережной, чтобы не думать, просто принимать, хотелось тоже. Подрагивающие пальцы рвано выводили на спине штабс-капитана знаки, не принадлежавшие ни русскому, ни французскому алфавиту, они оказались вообще вне формы письменности: длинные восьмерки, перетекающие в морские гребни. Валера не знал за собой раньше этой боязливой нежности, выплескивающейся через край, и не мог определить ее границ. Петр Сергеевич, до того молча поощрявший перенятую инициативу, обернулся через плечо и потянулся к его лицу. Очки соскользнули, мазнув напоследок переносицу нагретым металлом, и картинка потеряла четкость. Он рефлекторно вскинул руки, чтобы вернуть окуляры на место, и скорее почувствовал, чем увидел отрицательное качание головой. Замешкался. Не из страха не видеть, парализующего еще с войны, когда стекла заляпывали комья грязи от рванувшего рядом снаряда, просто без очков было неуютно, будто обнаженный сидишь: ни прикрыться, ни защититься. Валерка и спал-то в них всю гражданскую, чтобы в случае чего не тратить драгоценное время, которое легло могло стоить жизни, на рассеянные полусонные поиски очков, только в последнее время отвыкать начал. Старая привычка брала свое, но в то же время отсутствие знакомой тяжести на переносице смущало и будоражило одновременно, и второе почему-то больше. Он, сомкнув ресницы в молчаливом согласии, позволил Овечкину и это. Момент, когда его избавили от рубашки, Валерка пропустил, увлеченно водя по столь разному рельефу широких плеч: гладкому левому и рубцовому правому. Теперь, лицом к лицу, он уже не видел летописи шрамов, среди которых, помимо отметин от взрыва в бильярдной, конечно, были и другие, зато различил справа след от застарелого пулевого в плечо, почти зеркальный его собственному. Правда, под Бузулуком стреляли со спины и не навылет, здесь же было сквозное. То самое, значит, от перестрелки у бронепоезда. Его тоже изучали, не менее увлеченно и куда более раскованно. У Валеры вообще оказалось неожиданно много чувствительных мест, о чем он никогда не подозревал: левое плечо, особенно со стороны спины, на границе пулевого, и дальше наискось к груди, подбородок, мочка уха, аж сводило внутри все сладким спазмом от окутывающего там влажного тепла. Дыхание, сиплое и частое, скрыть уже не пытался, на бережливое прикосновение пальцев к взмокшему виску одновременно с поцелуем под линией челюсти и вовсе глухо застонал куда-то штабс-капитану в плечо, хотя глаза Овечкина, в которые посмотрел украдкой, подсказывали, что тот будет совсем не против, если Мещеряков станет вести себя громче. И что Валеркины попытки сдерживаться Петра Сергеевича порядком забавляют. Но это словно был внутренний барьер, перешагнуть который он пока не мог. Вместо этого Валера плыл в каком-то неведомом море, обжигающе теплом, накатывавшем волнами. Наверное, ялтинском, других все равно не ведал. Руки штабс-капитана, казалось, знали о нем больше, чем он сам: где приласкать, где провести с нажимом, где, напротив, едва ощутимо коснуться, а где кожа для рук и вовсе слишком нежная, лучше сразу – губами. Заминка возникла, когда Петр Сергеевич, хмыкнув, обнаружил табельное. Валерка напрягся едва уловимо, но не потому, что маузер, без особого пиетета извлеченный из кармана брюк, оказался у штабс-капитана в руках. Чтобы Овечкин – и прибыл в Москву безоружным, не пряча револьвер в своем саквояже? Это был бы не Овечкин, а, значит, сам по себе маузер для него особой ценности не представлял. В проснувшееся именно сейчас желание пострелять по живым мишеням Валера как-то тоже не особо верил, хотя вышло бы… забавно и самую малость нелепо. Отвлекать себя такими мыслями, поверхностными и не задерживающимися в голове надолго, было проще. Иронизировать было проще, чем признать: просто это столь явно напомнило о реальности за пределами гостиничного номера – о границах, к которым придется вернуться, о дне, которого могло не быть вовсе, если бы жеребьевку по-другому раскинули – что вызвало почти досаду, отравляя текущее украденное время, которое и так уже почти вышло все. Были бы оба штатскими, не смотрели бы сейчас на маузер, подаренный лично товарищем Буденновым: он – отчужденно, штабс-капитан – до странного понимающе.Служебное оружие с тихим стуком легло на стол, Валерке под правую руку. В зону видимости и досягаемости, при желании дотянуться – дело нескольких секунд. Он еще в Ялте, помнится, удивлялся, как Петр Сергеевич, знавший его без году неделя, даже не его, а наивного мальчика-гимназиста, в котором от реального Валеры не было и трети, легко умудрялся так хорошо считывать реакции собеседника, что слов не требовалось. Как и сейчас. Приятное качество, в том числе и тем, что не являлось неожиданным, Валерка был к этому готов. А вот к тому, что его руки, до того преспокойно поглаживавшие чужую спину, перехватят в мягкий, но ловкий захват и заведут ему же за голову, готов определенно не был. Валера дернулся протестующе, но от этого только сильнее сполз по дивану вниз. Он мог бы выправить положение и подтянуться выше, ухватившись ладонями за подлокотник, но у штабс-капитана, очевидно, это в планах не значилось: тот умудрялся все так же легко, но настойчиво удерживать его одной рукой, другой проходясь по бокам и чувственно пересчитывая ребра. Восприятие обострилось, Валерка губу изнутри закусил, чтобы утихомирить это темное, тягуче нарастающее напряжение, и едва не прокусил ее насквозь, когда теплые пальцы почти невесомо задели тазовую косточку, от возни на диване располагающуюся теперь над границей брюк, а не под ними. Пульс зачастил уже совершенно сумасшедше, неосознанно он попытался сместиться в сторону, уходя от опьяняюще сильных ощущений и откидывая голову назад, в спасительную безопасность подлокотника, когда сильная ладонь успокаивающе двинулась выше, прочертив полукруг от затылка до ключиц и остановившись на животе, а губы прошлись по обнажившемуся выступу кадыка. Валеру сотрясала крупная дрожь, напряженные плечи сводило спазмом, а от осознания того, каким открытым, взбудораженным и несдержанным он сейчас виделся штабс-капитану, бросило в опаляющий жар: давно себя таким беззащитным не ощущал, может статься, что и вовсе никогда. И ведь умом понимал, что никто его унизить таким образом не пытается, а все равно… То, что его унижение целью Овечкина не являлось, заставило задуматься об истинных мотивах штабс-капитана. Валерка был не дурак: прекрасно видел, что основное… внимание уделялось ему, и на равных здесь не получалось. А вот эгоистом он не являлся и был более чем не против восстановить баланс. Не из чувства равновесия, или благодарности, или еще чего-нибудь, а потому что ему самому это сейчас было донельзя нужно, но руки, все также заведенные за голову, такой возможности не давали. Казалось, что Петру Сергеевичу куда интереснее Валерины реакции, чем собственное удовлетворение. И реакции эти он явно получал в избытке, будто доподлинно изучив партнера за долгие годы, а не узнавая впервые. Валера гитарой в умелых руках себя почувствовал, которая молчать не могла, как не молчал и настоящий инструмент в тот единственный раз в ялтинской бильярдной, когда он застал штабс-капитана за чем-то предельно личным. Впрочем, гитара вряд ли бы так ходила ходуном, но контролировать себя получалось все хуже, а уж когда Овечкин, наконец, прекратил изводить его ожиданием, то замирая на уровне пояса, то дразня будто случайными касаниями через ткань, Валерка готов был вознести молитву, забывая о том, что и слов-то ее не знает. Первое томительно-затяжное движение по всей длине, слишком легкое, слишком медленное, выбило яркую ослепляющую вспышку за закрытыми веками. Валера инстинктивно толкнулся вперед – ближе, сократить дистанцию, усилить контакт: предельно ясная, отчаянная потребность. Последующие чувственные движения в одном ритме, будто выверенные, распаляли своей недостаточностью, и хотелось бессильно заскулить, потому что этого было преступно мало. Ему остро не хватало воздуха, а касания губ в районе кадыка, бережные, короткие, лишали и того, который все еще каким-то образом поступал в организм.Валерка неосознанно поскреб ногтями по ладони, удерживавшей захват, подталкивая Овечкина к чему-то, чего он сам не знал наверняка: то ли не мучить дольше, то ли не бросать на полпути и ускориться. Чужая рука, вряд ли подвластная его немым просьбам, то убыстряла, то замедляла темп, и это было почти непереносимо хорошо. Из-под полуприкрытых век заметил, что Петр Сергеевич смотрит внимательно, малейший отклик улавливая, и от осознания этого потряхивало, как в лихорадке. Он зажмурился, глубже проваливаясь в свои ощущения, чтобы не отвлекаться на этот взгляд, в котором сейчас царила та же мягкая неподкупная теплота, как помнилось по набережной. Вот только в последний раз такое выражение глаз Овечкина отпечаталось в памятном кошмаре и теперь прочно ассоциировалось именно с ним. Валерка не знал, чего опасался сейчас, вряд ли в самом деле того, что штабс-капитан пеплом рассыплется, но слепо ткнулся губами вперед, несколько промахнувшись с назначением и попав в щеку. Ему остро нужна была реальность, а не дурацкие сны, даже если там, только там, помимо колючей метели и печальной концовки случилось и трогательное, теплое, никогда им на самом деле не слышимое…– Валерочка, – безошибочно разобрал он сквозь поцелуй и нарастающий шум в ушах. От этого низкого, задушенного тембра с какой-то особенной интонацией удовлетворенной улыбки, перекрываемой тихой нежностью, перехватило дыхание, а левое запястье штабс-капитана всерьез рисковало стать точной копией его собственного, потому что Валериных рук тот так и не выпустил, а больше никуда было не дотянуться. Оно же стало якорем, за который Валерка пытался удержаться, сметаемый накатываемой волной незнакомых ощущений, но тщетно. Море нашептывало что-то свое, неразборчивое, в голове шумело прибоем, поверхность воды дрожала, готовая вспениться и потом сомкнуться окончательно, утянув за собой куда-то, где ему и надлежит быть… Стук в дверь застал Валеру врасплох, и выплывать на поверхность пришлось резко, без подготовки. Он растерянно взглянул на Овечкина, а в голове хаотично мельтешило отрывочное: ?Может, ошиблись??, ?Ты вроде наблюдать за Петром Сергеевичем сюда направлялся. И как, много ты понаблюдал??, ?Обслуживание номеров, сейчас? Вечер же уже?, ?А он, между прочим, приехал сюда не за этим. Меж тем, с какой целью Овечкин в России ты до сих пор не знаешь, то же мне, разведчик? ... Стук повторился. Штабс-капитан приглушенно выругался, выдав что-то о заливающихся обещаниями соловьях, на деле ползающих со скоростью пришибленной черепахи, хотя Валерка и не прислушивался толком, подстегиваемый противоречивыми мыслями, как и реальностью, вторгнувшейся без приглашения в маленький, вполне существовавший до этого момента мир. Вздрогнул, порываясь выскользнуть, отстраниться, но Петр Сергеевич удержал его неожиданно крепко. И не выпустил, убыстрив движения, теперь уже без былой медлительности, торопливо, резко, разом вышибая все, что Валера там себе надумал или надумать не успел. ?Сумасшедший?, – отрывочно пронеслось в голове, – ?стучат же...?– Спокойно, Валерий, не кипишитесь так, – за спокойную, ленивую легкость в голосе Овечкина хотелось прибить. – Это не по вашу душу, по мою. Подождут.Валерка не смог удержать глаза закрытыми. Потрясенный, расфокусированный взгляд, с головой выдающий бушующие эмоции, столкнулся с ответным изучающим, впитывающим его, казалось, вместе со всеми несовершенствами, изъянами, неуверенностью и прочим ненаносным, оставляя настоящее: без игр, масок и вынужденного притворства. Дальше он уже не думал. Валеру с головой накрыла морская волна и рывками протащила вверх по песчаной отмели, выбросив на берег опустошенного, оглушенного и донельзя счастливого. Море, сдавшись, затихало, наверное, все же не ялтинское, а то, другое, прежде недостижимое, как и Петербург. Сквозь медленно отступающую толщу воды он расслышал, как в дверь снова деликатно постучали, и еще что-то о срочной бумаге. Мысль мелькнула дурацкая, что разыскивают именно его, и ее абсурдность дошла до Валерки не сразу. Да кому в здравом уме придет в голову, что комиссар Мещеряков обосновался в номере субъекта, за которым приставлен следить, и ведет с ним чинные разговоры… и не только разговоры. Так что к Овечкину это, чьей невозмутимости мог бы позавидовать какой-нибудь египетский сфинкс: тот оперативно набросил рубашку, с пуговицами явно не возясь, пригладил волосы и открыл дверь нежданному визитеру, впрочем, скорее приоткрыл.– Оставили на стойке регистрации для вас. Сказали, что срочно. Но посыльный уже ушел, – горничную в коридоре Валера без очков не видел, но по голосу различил, что это все та же, склонная к музицированию. Петр Сергеевич бегло просмотрел записку, вроде бы удивленно фыркнул и заметил сухо:– Благодарю. Ответа не будет. Дверь номера закрылась, а полученный листок Овечкин опустил на маленький не то шкафчик, не то тумбу у входа. Ну да, ему же записка больше не была нужна. Зато вот Валерка нутром чуял, что в ней крылось нечто важное.Петр Сергеевич вдруг повернулся к нему, даже брюки не успевшему застегнуть, не то что рубашку надеть. Застыл на середине движения, посмотрел странно так, обволакивающе. ?Любуется?, – отчетливо понял Валерка, пойманный этим взглядом. В голове было пусто и звонко. Сам он, все еще слишком разморенный, только прищурился, чтобы картинка без очков стала чуть четче. Штабс-капитана ответно рассматривал, переоценивая все, что знал о нем, добавляя то, что узнал за ужином и то, что видел сейчас. И плевать, что видел размыто, насмотреться он успел и в ресторане. В расстегнутой рубашке, не язвительный, не поучавший и не смотревший на него со стылым ожиданием… с таким Овечкиным вполне можно было примириться. ?А ведь красивый, зараза?, – пришла отголоском рассеянная мысль, удивив его самого. Штабс-капитан рукой скованно дернул, будто какое-то движение на середине оборвав – и на ковер, звякнув, полетела чашка, до того преспокойно соседствовавшая с кофейником на тумбочке в коридоре, Валерка ее еще в самом начале приметил, разведчик должен быть внимательным к деталям, это им вдолбили накрепко. И, судя по лужице на полу да брызгам, заляпавшим штабс-капитану брюки, кофе в чашке еще оставался. Петр Сергеевич витиевато чертыхнулся себе под нос и раздосадовано скрылся в ванной. Записка... записка осталась на месте. В ванной зашумела вода, а в голове у Валеры зашумело не меньше. Он вслепую потянулся за очками и не сразу нашарил тонкую оправу, разом подобравшись, как перед ударом. Сколько там Овечкин будет замывать брюки, пару минут? Непростительная оплошность для белогвардейца, как и то, что тот позволил Валерке услышать про переданное посыльным послание. Вот сейчас он подойдет, возьмет эту записку – для письма размер маловат – и узнает планы бывшего штабс-капитана врангелевской контрразведки из первых рук. Возможно, Иван Федорович его по-отечески похвалит. Возможно, это ляжет еще одной краткой строкой в характеристику и когда-нибудь зачтется. Неизвестно, с какими вестями к Смирнову завтра придут ребята, а вот у него точно что-то весомое будет, интуиция не врет.Валерка решительно забрал со стола очки и оружие, маузер отправился по прежнему адресу, очки же все никак не садились ровно, от нетерпения он в переносицу-то попал только с третьего раза. Наскоро поправив брюки, схватил рубашку, накинув ее так же, как недавно Овечкин, без запаха, и бросился к входной двери. Все заняло не более полминуты, уж за свое чувство времени он мог поручиться.Вот только рука, протянутая было к коридорной тумбе, дернулась как перебитая. Потом и рациональный анализ подключился, окончательно гася поднявший на ноги порыв. Он не подлец. Мало ли, что там, ну с чего Валера взял, что это то самое, нужное? Кто вообще через горничных стал бы серьезные письма передавать? Это вообще могла быть телеграмма личного характера.Собственное совестливое бессилие раздражало неимоверно. А вот Даня бы не сомневался. ?И вообще, Валера, странная у тебя логика, если так со стороны посмотреть. Значит, подрывать штабс-капитана можно, глупость давешнюю с ним же развивать можно – и в этот раз тебя бы вряд ли отпустили так просто. Да и ты сам не стал бы возражать, вон как Петра Сергеевича в рубашке на голое тело рассматривал, хотя бы себе не ври. А вот выполнять свою прямую задачу ты отчего-то не спешишь. Товарищ Смирнов тебя спросит завтра об Овечкине, и что ты ему ответишь по существу? Для него даже ваши разговоры за ужином ценности не представляют, а уж все остальное – и подавно...? Случайно ли, намеренно ли, записка лежала исчирканной стороной вниз, исключая возможность разобрать текст, даже не притрагиваясь к листу. Белела на тумбе нетронутым секретом, вероятно, важным, может, даже ключевым. Манила своей доступностью, в самом деле – только руку протянуть. Плохой, плохой из Валерки разведчик, если он сознательно упускает это. Вернувшийся Петр Сергеевич, в красках заставший картину непримиримой внутренней борьбы, был того же мнения:– Положительно, вы выбрали не ту профессию. Вам следовало давно прочесть это и сейчас взирать на меня с невозмутимо невинным видом, находясь отсюда в добрых двух метрах, желательно, на диване, будто и не поднимались вовсе. А не стоять в раздумьях с лицом, по которому каждый догадается об одолевающих вас сомнениях. – Я не читаю того, что адресовано не мне, – вышло резко и решительно, хотя – было бы чем гордиться. Излишняя щепетильность для сотрудника ОГПУ неприемлема, знал бы кто – на смех поднял. – Да вы загадка, Валерий Михайлович, – покачал головой Овечкин с кривой усмешкой, будто силился, но не мог увязать в единую картину части головоломки. Он и сам не мог, так что недоумение было вполне взаимным. – Когда я пойму, каким образом в вас сочетается порядочность и подлость, и по какому графику благородные, но ненужные порывы правят бал, придется вас пристрелить. Что до записки, в ней ничего интересного для вас нет. Желаете взглянуть? – Петр Сергеевич легко подцепил лист со столика и любезно протянул ошарашенному Валерке. – Ну же, смелее, товарищ чекист.Валера, отмерев, недоверчиво посмотрел в текст и понял, что над ним только что изощренно поиздевались, причем дважды. Во-первых, у гимназиста Мещерякова от природы была плохая фотографическая память, куда лучше он воспринимал информацию на слух и различал даже намеренно искаженные голоса. Хотя этого, положим, штабс-капитан знать не мог. Во-вторых, текст оказался на французском. Взгляд зацепился за несколько длинных слов, остальные, судя по структуре предложения – предлоги, артикли и местоимения, все не упомнишь. Не хватало карандаша и бумаги. И французского-русского словаря, конечно. – Библиотеки работают до семи, – будто подслушав его мысли, кивнул штабс-капитан в сторону выхода. А, вернее всего, заметил Валерин прикипевший к записке взгляд, отвести который в сторону он просто не мог. – Если поторопитесь, еще успеете. Валерка столкнулся с неподъемной дилеммой. Всенепременно выяснить, что в записке, пока в памяти еще свежи иностранные слова и можно, вооружившись словарем, попытаться понять общий смысл, требовала деятельная натура и еще не подводившее его ни разу ощущение, что он напал на след. В то же время задание было четким: не спускать глаз с Овечкина, а ну как тот скроется от наблюдения и вообще из гостиницы исчезнет? Его метания не остались незамеченными. – Я не могу стоять на пути, когда ваши глаза так сверкают жаждой знаний, – серьезно сказал Петр Сергеевич, при этом оперативно поправив допущенный в рубашке Валеры беспорядок. А он и не заметил, когда пуговицы успел застегнуть, слишком был занят вопросом, поступить как должно или не поступить. Неудивительно, что несколько пропустил. – Да, и вещицу вашу заберите, а то вдобавок к еще не придуманным обвинениям советская власть инкриминирует мне приватизацию, – злосчастный свитер ткнулся колючей шерстью прямо в руки. – Смею заметить, своих грехов на мне достаточно, ни к чему обрастать пустяковыми. Он в который раз не мог сказать наверняка, это просто издевка или же Петр Сергеевич хотел сказать что-то совсем другое. Но тянуть дольше было нельзя, и Валерка пошел к двери, на ходу продумывая план, тем более странный, что предложен был не им. Запросить смену, метнуться в библиотеку, узнать внизу, где тут ближайшая… Мысли приняли деловой, безэмоциональный ряд, и у него появилось чувство, что их уверенной рукой к этому подталкивали. Да нет, просто он всегда подозревает худшее. Просто их время, наконец, закончилось, произошедшее стоит запечатать печатью повернее и всецело сосредоточиться на деле. А записка… да просто очередная издевка в стиле Овечкина, который со скуки решил бросить ему кость, наверное, Валера выглядит особенно забавно, когда играет в игры с соперником, играющим на пару уровней выше его. Быть может, и так, однако оборотной стороной такой расстановки является подстегивающая мотивация переиграть. Посмотрим. – Валерий Михайлович, – он обернулся на оклик в спину, то ли опасаясь ненужного разговора о том, чему был и свидетелем, и соучастником, то ли надеясь непонятно на что. Но Овечкин смотрел на него ровно, без двойного смысла, как на рядового партнера по бильярду. – Утром вы найдете меня здесь же. Слово офицера.Слову офицера Валерка не верил, но аккуратно прикрыл за собой дверь, позволив себе эту неспешность прежде, чем все, произошедшее в номере, на время перестало его волновать: были дела поважнее, которые не терпели отлагательств. _________________________________________________________________________________________* Из ?Искусства войны?: ?… мощь того, кто умеет заставить других идти в бой, есть мощь человека, скатывающего круглый камень с горы в тысячу саженей?.** Про ?светлое Рождество? нет закрепленного словосочетания, мне так захотелось. Известно как рождественское перемирие 1914 года. Все так и было, даже по Восточному фронту есть неподтвержденные сведения, что боевые действия не велись в католическое и православное Рождество как взаимная нота любезности, но такого резонанса, как на Западном, под Ипром в Бельгии, нигде не было. Овечкин зимой 1914-1915 года, будучи переброшенным на Северо-Западный фронт, мог застать только бои под Бзурой и к югу от Сохачева. И резонанс между ?Cicha noc? и последующей операцией за обладание Бзурой, на мой вкус, один из самых показательных. Треклист. Я не оригинальна, в пятом часу утра это все же оказался Chris Isaak с ?Wicked Game?. У ?Wicked game?, на самом деле, есть совершенно потрясающий кавер от Emika, и при прочих равных я бы отдала предпочтение даже ему, а не оригиналу, но… он слишком плавно-нежный, что ли, для этого текста, и не предполагает таких эмоциональных качелей.