Глава 20 (1/1)

Незримый маятник вопреки всем законам физики замер сразу: без длинного размаха, дрожания на нити и мучительной нерешительности в том, куда ему следует качнуться. А вместе с ним замерла и глупая игра в очередность. Если до этого момента Валерка зорко следил за соблюдением им же навязанного принципа, хотя штабс-капитан и не стремился тот хоть сколько-нибудь нарушить, теперь это почему-то перестало быть важным. В Крыму ведь не считался, так и не хотелось, на самом деле не хотелось и сейчас.Они не сговаривались, не обсуждали это, просто Овечкин проводил его скованное движение вилкой по тарелке, окончательно уничтожившее в той какие-либо намеки на художественную композицию, долгим нечитаемым взглядом, а потом легко ввернул что-то о талантах, которым время еще не пришло. Валера ремарку поддержал, он был даже признателен за этот реверанс в сторону, перекрывший собой неловкость от того короткого обсуждения взрыва в бильярдной, которое все же состоялось. Такое же оскольчатое, как и сам взрыв. И разговор потек так, как и должен был изначально – без каменистой насыпи, выстраиваемой изнутри, и политики натужного маневрирования, избираемой извне. Валерка уже не задумывался, промахивается ли своими вопросами мимо действительно важных, просто позволил себе наслаждаться моментом. Полчаса или немногим больше, не так уж много в сопоставлении со временем, уже упущенным волею обстоятельств. Внутри отзывалось что-то ломко, томительно, хотя и с ноткой неясной грусти, пересчитываемой циничной его составляющей на минуты. Собственная практичность была знакома, с той лишь разницей, что в Ялте Валера в какой-то момент знал наверняка, когда счет обнулится, здесь же пребывал в гнетущем неведении, что несколько подтачивало ту беспечность, которая сама наружу просилась. А Петр Сергеевич все пытался донести до Валерки какую-то мысль, ходил по старой военной привычке в разговоре то ли пролеском, то ли болотом, то ли просто окольными тропами, которыми когда-то советовал ходить и Валере... впрочем, то было о другом. ?… Слово ?интеллигент? по нынешним временам становится ругательным... или попросту клеймом бывших. Вам не кажется, что упразднять не классовые тональности, а подобные понятия, подстраивая те под минутные веяния – это несколько чересчур???… Меж тем охранная грамота пролетарского происхождения не слишком сочетается с декларируемым советской властью всеобщим равенством, что добавляет к и без того немалому списку противоречий еще одно?.?… А лидеры носятся каждый со своим видением обновленной России и все никак не договорятся, что собственно, делать, с контрреволюционерами, ну кроме как извести на корню. Впрочем, мы сейчас не об этом: это все обглодано до вас, а потому к обсуждению совершенно неинтересно?. – А что интересно? – невольно переспросил Валерка, запоздало поняв, что среагировал совершенно классически, позволяя без помех втянуть себя в русло диалога, нужное собеседнику. Но направление не угадал даже близко. – Ну вот хотя бы о вашем ближайшем будущем, если позволите, – задумчиво посмотрел на него штабс-капитан. – Мне весьма любопытно, что вы дальше-то будете делать? Презрев опасность, лучшие свои годы таскаться с наганом наперевес, пока всех подозрительных элементов не переловите? Сарказм, который Петр Сергеевич даже не попытался замаскировать за более изящной формулировкой, прошелся по Валере легкой царапиной, стороннему глазу незаметной, а вот для него весьма болезненной. Потому что даже рапорт в управление был им подан скорее от желания изменить в своей жизни хоть что-нибудь, чем с четким пониманием, как, что, и, собственно, на что менять. Он решил, что еще успеет определиться в процессе, главное, начать. Но время не собиралось ждать, и конкретику от Валерки сидящий напротив человек желал получить именно что здесь и сейчас. Да уж, для простого наблюдателя Овечкин оказался на редкость проницателен, даже слишком. И что-то Валере подсказывало, что похожего витка разговора, который весной вышел с Ксанкой, лучше не допускать. Он, растерянно-озадаченный, был готов скорее показаться неучтивым и надменным, чем незрелым юнцом, лезущим в политику и умные диалоги при патологическом неумении разобраться с собственной жизнью. – Вы передергиваете, – ровно заметил Валерка, все же попытавшись избежать полемики. Не получилось. – Бесспорно, причем намеренно, – прямой, ищущий чего-то взгляд его порядком настораживал, как и то, что с ним вновь показательно не спорили. И ведь знал уже эту тактику, а, поди ж ты, запамятовал. Ничего, сейчас Петр Сергеевич живо напомнит: опять вывернет все сикось-накось, и от мнимого согласия там камня на камне не останется. – Не хотелось бы вас разочаровывать, но подобного рода погоня не видится мне ни достойной, ни разумной целью… главным образом потому, что никогда не закончится. А я вовсе не склонен предполагать в вас дурачка, полагающего текущее положение вещей для себя достаточным. Валера отметил эти явно смягченные формулировки, мимоходом подумав, что штабс-капитану бы пошло работать провокатором ОГПУ, с такими-то навыками пополнит золотой фонд образцовых кадров. Впрочем, мысленно покачал он головой, тогда добрую половину управления пришлось бы распустить как образчиков вопиющей бездарности: силы слишком неравны. – Однако вы отчего-то медлите, и ваша лодка, подвластная течению, опрометчиво не выбирает себе ни берега, ни курса. Как бы ее однажды вовсе не разнесло в щепки, пока вы бездействуете, – в противовес предыдущим обтекаемым фразам, заметил Петр Сергеевич прямее некуда. – Валерий Михайлович, вы бы направили свой недюжинный энтузиазм в другое русло, где ему найдется лучшее применение, работа в полях не для вас. И о фундаментальном образовании задумались, вряд ли для этого настанет время более благоприятное, чем сейчас. Сомневаюсь, что вам откажут при том впечатляющем перечне боевых заслуг и уставных наград, который за вами тянется, – губы Овечкина искривила какая-то странная усмешка, – Уж по этой причине точно нет. – А вам про то откуда известно? – нейтрально поинтересовался Валерка, внутренне напрягшись: про награды было не вопросом, а безапелляционным утверждением. Оставил в покое столовые приборы и скрестил руки на груди, за холодным безразличием на самом деле маскируя возможность частично снять зуд от дурацкого свитера, который он уже просто ненавидел. И ведь предплечья даже не почесать нормально: и за столом не принято, и вообще невежливо. – Вы же теперь фигура, – нехорошо ухмыльнулся Петр Сергеевич, заметил многозначительно, – На вас и досье имеется, – и неясные подозрения, возникшие в голове Валеры уже давно, окончательно перестали быть подозрениями.– Тогда зачем этот цирк? – усмехнулся он непослушными губами, резко хватанув воздух. Скованно повел рукой от штабс-капитана к себе, потерявшись между злостью и бессилием и не найдя лучших слов. – Если ничего нового вы не узнали.На самом деле, Валера негодовал. В душе. Руки оставались спокойными, взгляд был твердым, а пожары, полыхавшие внутри, были сугубо его личным делом. Но каков Овечкин! Вот же гад белогвардейский, что там штабс-капитан давеча говорил об абстрактной ненависти, на которую Валерка не способен? У него она сейчас была весьма и весьма конкретной. И было отчего: Петр Сергеевич, известный игрок, затеял этот разговор, притворился, что и в самом деле отвечает вопросом на вопрос, а информацией – на информацию, а сам загодя изучил дело комиссара Мещерякова и проверял, как с листа читал, что из рассказа будет соответствовать действительности! Да еще посмеивался, небось, в усы, с нетерпением ожидая, когда он сочтет вопрос слишком личным и примется сочинять с три короба... – Валерий Михайлович, вы же умный человек, не надо меня разочаровывать, – отпил штабс-капитан вина, и на подлеца, наслаждавшегося хорошо сыгранным спектаклем, он сейчас был похож еще меньше, чем на предателя, готового упорхнуть за границу с первым попутным ветром – в Крыму. – Как не следует равнять метрику и личное наблюдение. Что до нового, я, положим, еще в Ялте был уверен, что вас не ждет уже никто ни в Констанце, ни где-либо еще, но вот почему вы, Валерий с Зелениной, были так неуверенны с Петербургом, узнал только сейчас. Разница, думаю, очевидна, как и то, что является предпочтительным… с точки зрения информации, разумеется.Позабытое прозвище тоскливо отозвалось в груди: теплое, уютное какое-то, хотя и до обидного поддельное тем, что как и прежде не имело к реальному Валерке Мещерякову никакого отношения. Зато вот отрезвляющий эффект оно определенно оказало, хоть на это помимо ностальгии сгодилось. Он еще удивился отстраненно, как Овечкину так легко удается разворачивать его эмоции? Не впервые ведь: раньше, в Крыму, когда Валера все о счастье допытывался, штабс-капитан то его завидное упрямство тоже погасил довольно быстро. Вот и сейчас злость сбившейся стрелкой компаса сместилась к равнодушию с легкой примесью профессиональной зависти: в управлении на господ-белогвардейцев информацию явно второпях собирали, халатно, небрежно. С метрикой же на самого Мещерякова явно обошлись куда скрупулезнее, это даже в какой-то мере льстило. – Так что там с образованием? – вперил Петр Сергеевич в него изучающий взгляд, будто напоминая, что ответа так и не получил. – Почивать на былых лаврах вечно не получится, они поблекнут за давностью лет, память о подвигах всегда неизбежно коротка. Пока же слава неуловимой четверки еще гремит, вам сделают скидку на послевоенное время, неоконченную гимназию и прочее, протянете – спросят как со всех. Воспользовались бы. Валере стало и смешно, и грустно одновременно. Грустно оттого, что Овечкин был прав: образования ему действительно не хватало, и понял он это не вчера, там еще, в Ялте, когда дал самому себе обещание с этим разобраться. А смешно потому, что рапорт-то, вымученный за лето и все же написанный, отклонили как раз перед текущим заданием. Предложить, что ли, штабс-капитану подставиться побыстрее, раз тот так за его образование ратует?– Впрочем, есть тут и еще один вариант, – посмотрел Овечкин сквозь него, будто видел перед собой не ресторан и не Валерку, а что-то куда основательнее. – Я, Валерий Михайлович, имею простительную привычку читать прессу. Уж не обессудьте, эмигрантскую, ибо не питаю нежных чувств к советской ?Правде?, правды там маловато будет. Так вот, тревожная это пресса, скажу я вам. Например, такое незначительное событие в газетах два года назад фигурировало: в Петербурге ВУЗы как-то разом освободили от незанимающихся студентов. Во всяком случае, так легитимно назвали это действо в Главпрофоброме, тогда как на деле контрреволюционное студенчество проредили, документов не испросив, а если и испросив, так у тех, кто никаких рекомендаций от коммунистической партии предоставить не мог. Таких вот неуспевающих за один только двадцать второй год набралось шестьдесят пять тысяч, буквально каждый третий, какая преступно низкая мотивация у молодого поколения, представьте себе, откуда что берется? А ведь революция так ратовала за доступное образование для всех, за политику уравнения в правах, однако некоторые категории студентов равнее прочих вышли: оканчивающие рабфак, партийные, комсомольцы, ?командировочные?, сельсоветские… Те же, кто родственниками не вышел, враз оказались за бортом. Сейчас Валера как никогда проклинал свое увлечение газетами, потому что он все это знал. И то, что на этот раз никаких передергиваний нет, знал тоже. – Два года прошло, и история повторяется дословно. Как там сейчас это подается в указах? Дифференцированная классово-обусловленная проверка знаний, которую отчего-то проходят исключительно политически грамотные товарищи? Барчукам же и белоподкладочникам в коммунистическом обществе места не находится, пролетариат ведь поднимается до ведущего класса нации, и на всем этом пути ему всячески способствуют, – Петр Сергеевич оставил в покое бокал, который до того служил прекрасной декорацией, подходящей околополитическим рассуждениям, и это красноречивее прочего убедило Валерку, что те были большим, нежели просто общим экскурсом в сомнительные директивы. – А вот кому еще не найдется места при новом строе, Валерий Михайлович, весьма вероятно предстоит узнать вам. Не уверен, что ваше происхождение сочтут достаточно пролетарским, особенно для гуманитарных направлений в университетах и, собственно, вашей службы в управлении, коль скоро вы ее вознамеритесь продолжить. Классово чуждыми социальными элементами нынче и по дальним родственникам становятся, а уж по прямым, пусть и покойным…Он от неожиданности моргнул: это было попросту нелепо. Гражданскую прошел, в ключевых операциях участвовал, ранения, в том числе на службе уже в управлении, имелись, комиссации избежал чудом или волевым упорством, неважно, но Валера отдал своей стране не так уж мало и готов был продолжать и впредь.В лице штабс-капитана он усмотрел непрошенное сочувствие то ли факту собственного сиротства, то ли неудачной биографии и предсказуемо заспорил, нарочно опуская прошедшее время, будто строки метрики зачитывал: – Мать – повар при академии в Петербурге, самый что ни на есть рабочий класс, – однако Валеркин скептический тон не хуже мифической лодки разбился о чужую уверенность в том, что обсуждаемое – не пустой звук. – Зато отец – из военных инженеров и в профсоюзе не числился в первую волну революций. Дед в гвардейских саперах* царской армии, опять-таки, проходил, а дед со стороны матери, если не ошибаюсь, владел небольшой типографией, которую оперативно реквизировали за долги, стоило тому промешкать с выплатами, но факт остается фактом: вы не вписываетесь по происхождению с такой червоточиной в биографии при всей вашей службе в РККА. Прискорбно, прискорбно. Валерка, против ожиданий, на этот раз спокойно проглотил излишнюю осведомленность штабс-капитана, хотя детальностью она его порядком впечатлила. И это Овечкин еще про старшего брата матери не раскопал, которого отец никогда не одобрял, его вообще старались не упоминать в разговорах как человека, трусливо убравшегося за границу еще в девятьсот пятом году, с началом революций. Кажется, в Константинополь, но он бы за это не поручился: Валера дядю и не видел-то никогда. А ведь тоже, если подумать, не лучшая строка метрики в данное время. – И даже без родственников сами вы слишком интеллигенты, этого из вас никакая революция не выбьет, – продолжил Петр Сергеевич, грамотно отследив, когда Валера обдумает сказанное и будет готов слушать дальше. – Манера держаться, внешность, имущество по месту прописки в этой вашей Юзовке, хоть и захудалый деревенский дом – все это далеко не гарант социальной доброкачественности в вашем новом прогрессивном мире, совсем другой коленкор. А значит, образ нового человека социалистического общества может оказаться от вас бесконечно далек. Повезет, хотя я не слишком в это верю, если доблестная служба в военные годы и поствоенные заслуги нейтрализуют печальные факты биографии… Что вероятнее всего случится, только если вам должным образом помогут справить документы и не захотят нажиться на этом дважды, слышал, доносы нынче в моде. В противном случае, вы окажетесь в довольно печальном положении и весьма скоро. Валерка решительно отказывался верить, что все действительно будет именно так. Хотя умом понимал, что данный вариант исключать нельзя: кто его за глаза только гимназией ни называл, не просто же так прозвище прицепилось. Профессором еще, когда комиссар Мещеряков в коридорах управления с умным видом поправлял очки и делился своими соображениями: в основном с ребятами, но бывали и случайные слушатели. И все же – неужели это могло перевесить все остальное? Да нет, наверняка Овечкин преувеличивает, что там в эмигрантской прессе еще могут писать, уж явно не хвалебные оды обновленной России. – Я уважаю вашу точку зрения, но не разделяю ее, – вежливо склонил он голову, чем заработал себе недоуменный взгляд с почти упреком.– Ваш идеализм неистребим. Как и ваша безукоризненная вежливость. Или это неисчерпаемая вера в новый политический строй, рожденный фениксом из пепла? Так родился уже, хорошо начался – с террора как системы власти. Дальше куда заведет? Валера открыл был рот, готовый все же втянуться в виток разговора, который ни к чему не приведет, потому что они друг друга не поймут, но осекся, услышав торопливое, но жесткое уточнение: – Только без бездумных лозунгов. Мне не нужен слепой в своей категоричности ответ.– Это вера в людей, – серьезно произнес Валерка через добрую минуту, потраченную скорее на подбор корректных формулировок, чем на само обдумывание. – В обычных людей, которые не станут обесценивать сделанного во имя общей цели, что бы там у человека в метриках о происхождении ни значилось. Тем более у тех, кто самолично прошел фронт, а не сидел в кабинетах в тепле да безопасности. Это было бы… низко. Штабс-капитан заметно потемнел лицом и криво усмехнулся:– Или вы мне столь убежденно лжете, или же в самом деле так считаете. Право, школа жизни, наконец научившая вас лицемерию, была бы предпочтительнее столь недальновидного заблуждения. Валера покачал головой: неискренним он сейчас не был. У Петра Сергеевича сделался очень странный вид, будто бы тот предпочел, чтобы Мещеряков ему все же солгал. Во всяком случае, у штабс-капитана болезненно дернулась щека, словно тот проглотил молчаливое ругательство, но ожидаемой отповеди о беспросветной глупости отдельно взятых комиссаров не последовало. Она вообще оказалась скорее сочувствующей, чем уничижительной. – Молодость, – непередаваемым тоном заметил Овечкин почти скучающе, вот только смотрел в противовес проницательно, будто силясь хоть так донести до Валерки его неправоту. – В целом хорошее качество, но в текущих реалиях, надо признать, далеко не лучшее. Это вы и шайка таких же юнцов думает только о мировой революции, благах угнетенных классов и светлом будущем. Остальные же ваши сподвижники в перерывах от мыслей о торжестве пролетариата о ширине лацкана пиджака и тугости собственного набитого кошелька подумать не побрезгуют. Это вы видите кальку социально острых вопросов в печати, а о том, что за ними на самом деле стоит, не имеете и понятия. Проблемы просвещения не решаются кавалерийским наскоком, а та же детская беспризорность, что столь явно сейчас на слуху, не упразднится парой построенных приютов, зато многие на этом наживутся... Простота вырождается в лицемерное однообразие, за котором позже не окажется ничего достойного. Жаль, что до этого дойдет, но, видимо, некоторые ошибки для вас все же неизбежны. Как бы мне ни претило, что ваша история пополнит ряды тысяч таких же, которых ничему в итоге не научат – или научат слишком поздно. Валерка, чутко прислушивающийся к получающимся выводам, чтобы уже даже не возразить, а по возможности сменить тупиковый разговор другим, невольно прокрутил последнюю фразу в голове. Потом еще одну, про лицемерное однообразие, что ровно теми же словами где-то слышал совсем недавно. И еще, саркастичную ремарку об интеллигенции, которую до того не слышал, но вот тон показался подозрительно созвучным. Вспомнил и язвительность Овечкина, и его же неоднозначные провокационные заявления, подталкивающие к размышлениям что в Ялте, что сейчас… что в одной эмигрантской газете, к которой рука тянулась при каждом удобном случае. Валера наконец понял то неясное, точившее его чувство, которое не давало покоя с момента начала их обмена вопросами. Свербело надоедливым комаром, что он что-то упускает, что-то явно знакомое. То был не позабытый азарт и не желание во что бы то ни стало выведать как можно больше, нет. Это было узнавание.В человеке напротив изумленный до крайности Валерка безошибочно опознал Каверзника, с которым был односторонне знаком последние полгода по милюковским ?Новостям?. И про однообразие, и про тысячи историй, которые ничему не научат... все это ведь было в той разгромной заметке о кино, которую зачитывала ему Ксанка в госпитале Бузулука. Валера не мог бы сказать, почему был в этом так железно уверен, мало ли людей похожим образом выражают свои мысли, но он просто знал. И многое отдал бы сейчас за небьющееся сердце, которое вместе с озарившим его осознанием в секунду разошлось до галопа. Еще мысль странная мелькнула, неуклюжая какая-то: если человеком уже восхищался, да и, что греха таить, восхищаешься до сих пор, как это вообще возможно повторно, будто заново узнал? – Это ведь вы, – выдохнул он пораженно, – вы пишете в ?Последние новости?. Точно с января, более ранняя периодика мне не попадалась. Второй и третий разворот, не в каждый выпуск, скорее всего потому, что сдаете заметки и в другое издание, не пересекая публикации. Не жалуете и, как следствие, не публикуете экономические обзоры, не считая заметок, пишете все больше о культуре, хотя и не всегда. Пользуетесь тремя псевдонимами, во всяком случае, у Милюкова, – Валера сбился, прикинул кое-что, протянул неуверенно. – Или четырьмя, если Тэффи** – тоже ваше творение. Петр Сергеевич, после своей резолюции о неизбежных ошибках переключивший внимание на ужин, поднял на него глаза, посмотрел заинтересованно-оценивающе и вдруг улыбнулся как-то шало: – Тэффи, увы, не мое. Хотя в целях конспирации такой неопределенный псевдоним бы не помешал. Нет, за Тэффи скрывается совершенно потрясающая женщина, и до тонкостей ее юмористично-сатирической подачи что в прозе, что в зарисовках мне далеко. Однако, браво, – заметил Овечкин с совершенно нелогичным ликованием. – Сам Павел Николаевич, точнее, его сотрудницы из учетного отдела не знают, чьи публикации оплачивают, а вы меня рассекретили, просто изучая периодику… хотя и не представляю, зачем вам это понадобилось. – Стиль необычный, из общей канвы выбивается. На малых формах заметнее, хотя у Витуна тоже отличается, но тот пишет и не заметки, – он, все еще под впечатлением от своего открытия, запоздало прикусил язык, поняв, что не надо было о прозвищах. С Петра Сергеевича станется допытываться, как Валерка его успел окрестить, а прозвище-то было незлое совсем. Ласковое даже. – Витун? – штабс-капитан приподнял брови. Пришлось объяснять, подбирая синонимы поизвестнее, он как-то позабыть успел, что слово из обихода вышло. – Прожектер, мечтатель… Хотя ?рыцарь печального образа? ему подошло бы больше. Автор любопытных политических обзоров на последних разворотах газеты, написанных довольно... поэтично, – с серьезным видом обронил Валера и тут же сообразил, кем оказался этот романтик, коль скоро был у Милюкова таким же неизменным, как и Овечкин. – Поручик Перов, полагаю. – Он самый. Ну а мне вы какое прозвище придумали? – пытливо заглядывая в глаза, поинтересовался Петр Сергеевич. Валерка отвел взгляд. Не скажет он. Ни за что не скажет. – Не поверю, что никакого, раз уж даже Перову расщедрились, а проникнуться его публикациями может далеко не каждый, – с проницательной полуулыбкой поторапливал Овечкин. Насмешливое понимание в глубине смеющихся глаз подсказывало, что штабс-капитана эта несуразная ситуация более чем забавляет. Или же тот перебирал возможные варианты один другого нелепее. Или Петру Сергеевичу просто хотелось посмотреть, как Валера будет выкручиваться. Отмолчаться был не вариант, хотя он честно раздумывал об этом целых пять секунд. А за следующие пять решил, что минута позора стоит той непринужденной атмосферы, которая сама вернулась. Не военную же тайну выбалтывает и не стратегические сведения, так, шутку, которую никогда не предполагалась озвучивать адресату. Хотя и было неловко за свое неудачное остроумие: глупо же взрослого и опытного разведчика в лицо называть… – Каверзник. – Очаровательно, – заметил Овечкин с глухим смешком, и уголки его губ предательски дрогнули. В глазах что-то тоже такое промелькнуло, смутное, невыразимое, и Валерка о своей вынужденной откровенности мигом жалеть перестал. – И образно. Угадали, польщен, весьма. В том же ключе прошло еще минут десять. Они интуитивно обсуждали вещи, не вызывавшие политических разногласий, по молчаливому соглашению не желая тратить время на непродуктивные споры. Нашлось место и журналистике, которую Валера применительно к себе все же не выкинул из головы, и кино, хотя здесь Мещеряков выступал больше слушателем, чем активным собеседником: некогда ему было по кинотеатрам расхаживать. А меж тем оставался еще один вопрос, который Валерка не смел, но очень хотел задать. Вопрос, беспокоящий с того момента, как перед ним закрыли дверь гостиничного номера, обрекая на маетное ожидание и мучение в неведении. Но ужин заканчивался, а с ним и возможность говорить вот так – просто, почти обо всем. Еще немного, и они вернутся к своим ролям, где простым вопросам и простым ответам уже не будет места. Потому надо было успеть как в погоне – догнать, не упустить, достать противника метко брошенным лассо… впрочем, это больше к Яшке, Валера вот хорошо метал ножи. Со словами иной раз управляться получалось куда хуже.– И все-таки, Петр Сергеевич, – натянуто спросил он, не позволяя себе отвлекаться ни на зуд от свитера, ни на застрявшее в ладони стекло, которое теперь действительно глупостью показалось: Валерка об этом и так рисковал помнить всегда. – Зачем вы под бомбу-то полезли? Ответный взгляд Овечкина был нечитаем. Штабс-капитан обстоятельно изучил то, что осталось в бокале, на просвет, впрочем, там на было донышке, и спокойно, но непреклонно резюмировал: – На этот вопрос, Валерий Михайлович, я не отвечу. Не поймете. Он и не рассчитывал, все же такая попытка дознаться была бесцеремонной, но все равно разочарованно перевел взгляд на собственный бокал. Пустой. Иногда казалось, что и хорошо, что в Овечкине всегда останется что-то, чего он не мог постичь, но сейчас был явно не тот случай. На удивление, Петр Сергеевич продолжил говорить, словно и не прерывался: – Зато могу поделиться одним воспоминанием про Касторского в ставке Кудасова, ваш чистильщик застал далеко не все, да и ему было несколько не до оценок талантов многоуважаемого артиста, а это весьма достойный эпизод. Будете слушать? От напоминания о Бубе накатила привычная светлая грусть. Валера помнил, что тогда, в Ялте, прочно связал эти две смерти – Касторского, которого они за неимением лучшего варианта втянули в свои подпольные игры, и Овечкина. И гибель артиста казалась странно правильной, будто его личным наказанием за предательство. Ворошить это лишний раз не хотелось, зачем? Впрочем, Петр Сергеевич же сказал – достойный эпизод. Валерка кивнул, обозначив согласие. И Овечкин в лицах пересказал, как Буба планомерно доводил полковника, из задержанного лихо перевоплощаясь в вербующегося агента. Одесский колорит ему передать не удалось, но у Валерки было богатое воображение. Он следил за рассказом, затаив дыхание, прошлое по знаковым штрихам легко представляя. Тихо фыркнул на словах о ?хозяине ночного кабаре? – представить Касторского в злачном заведении получилось на удивление легко, тот бы и среди фривольных танцовщиц был центром внимания. А вот пароль, почти дословно повторявший тогдашний код к карусельщику – кроме смешанной испанско-одесской тарабарщины, конечно – неприятно удивил. И зачем было так рисковать? Понятно, что после расстрела Сердюка шифровку должны были сменить, но – а если бы не успели?– Что-то вы побледнели, Валерий Михайлович, – прервался штабс-капитан, и продолжения об амурных делах Касторского с женой мясника под уроки геометрии Валера так и не узнал. Петр Сергеевич прищурился, оценив уже рассказанное, и безошибочно нашел причину перемены красок в лице напротив. – Однако. Ну и артист ваш Касторский, прятать лист в лесу, да еще так дерзко... Неужели и впрямь была этакая безвкусица? – Почти, – дипломатично обошел вопрос Мещеряков. Привычка: устаревшие пароли или нет, то, о чем былой противник не знает доподлинно, никому не повредит. – А Данька вас у Кудасова не видел. Только полковника с адъютантом. – Немудрено. Я прятался за портьерой, как и всякий уважающий себя разведчик, – доверительно сообщил Овечкин, и Валерка мельком улыбнулся. Со штабс-капитаном – таким, открытым, иронизирующим то ли над собой, то ли над ситуацией, – вообще было удивительно легко. И на рассказанную историю хотелось ответить аналогичной, уже безо всякой латыни и поочередных вопросов, счет которым давно был нарушен. Так что Валера не смог удержаться, заметив:– Знаете, в Збруевке он тоже отличился. Вам, как ценителю музицирования, понравится. – Ах, да, – прикрыл глаза Петр Сергеевич, – это было в степях Херсонщины... Ну-с, поведайте, поведайте. Теперь уже Валерка рассказывал об импровизированном исполнении романса ?Очи черные, очи жгучие? под удары бурнашей грифом гитары для усиления эффекта. Снова поймал улыбку Овечкина – честную, настоящую, словно штабс-капитан махом скинул половину прожитых лет, даже жесткая носогубная складка, казалось, на миг разгладилась. В который раз задумался, а ну как и впрямь удалось бы переманить Петра Сергеевича – с его-то опытом и интуицией, сколько операций прошло бы и быстрее, и слаженнее. Потом вспомнил и то, за что корил себя уже не раз: штабс-капитан – человек принципов и чести, никогда бы тот на такое не пошел.– Да, стоящий был артист, – кивнул штабс-капитан, когда Валера умолк. – Жаль, что был. Он натянуто кивнул в ответ, хотя в искренности Овечкина не сомневался. Странное ощущение, но Буба Касторский, давно мертвый, даже не похороненный по-человечески и нашедший последнее пристанище в морских водах, будто прокидывал сейчас между двумя столь разными людьми небрежный мостик, которому не было названия. Показалось как наяву, что он подошел к этому мостику достаточно близко, чтобы не просто заглянуть на ту сторону, но поставить на перекладину ногу. И Валерка не боялся сделать этот шаг. Резкий звук, больше похожий на грохот, вынудил его оглянуться, стирая из богатого воображения мостики, веревочные лестницы и кто знает, что еще. Валера окинул взглядом зал, силясь понять, что произошло. Официант, обслуживавший их столик, видимо, выходил в зал с металлическим подносом, на котором стояли тарелки, когда его окликнули со стороны кухни. Неясно, то ли тот отвлекся, то ли запнулся обо что-то, но ему однозначно не повезло: мало того, что уничтожил заказ, так еще и вызвал переполох. Сейчас в сторону неуклюже поднимающегося официанта не смотрел только ленивый: еще бы, когда поднос по инерции все продолжал греметь по каменному полу, то ли на бок упал, то ли официант его пнуть умудрился в попытке удержаться. Да когда ж этот грохот замолкнет, наконец?Валерка повернулся обратно к штабс-капитану, удивленный отсутствием комментариев о чужой нерасторопности, и в первый момент не понял даже, что не так и почему ощутимо шатается столик. Петр Сергеевич сидел убийственно прямо и смотрел в упор, но мимо его лица. Потом уже Валера отметил и испарину, и дыхание с присвистом, и то, что нож в правой руке Овечкин стискивал столь сильно, будто от этого зависела его жизнь. Хватка была судорожной, а рука, предплечьем которой тот опирался на край стола, дрожала так, что раскачивался столик, по счастью, без истошного скрипа, на который бы непременно оборачивались. Внимания они пока что не привлекли, все были заняты недотепой-официантом и учиненным им ущербом, да и угловое расположение столика сказывалось. Но Валера во все глаза смотрел на человека, который был ему сейчас куда важнее мельтешащих где-то там людей, полных гневных возмущений, пока в голове его звучал отстраненный вопрос: ?А вот этот ущерб – кто возместит?? Симптомы он признал сразу: догадался, вспомнил, сопоставил. Но, будь оно все проклято, понятия не имел, что в таком случае делать. Личного опыта не имелось, обезличенные понятия с привкусом чужих медицинских карт и небрежных показаний к комиссации ?акустическая травма?, ?контузия?, ?накопительный эффект? казались сейчас далекими и бесполезными. А вот ремарки условно знакомых сослуживцев – напротив, очень живыми, хотя и звучали искаженными голосами, будто эхом: ?и стоит примороженный, с улыбкой этой перекошенной, аж до костей пробирает… ?, ?вцепился в ружье на коленях, мы напротив замерли, шелохнуться боимся: а ну как ветка треснет, и положит всех тут же, вот ведь переформированную дивизию лазаретовскими расширили, да только контуженного проглядели… ?, ?вчера брат рассказывал: товарищ, с фронта вернувшийся, за семейным ужином угрожал собственной жене и детям, потом смягчился, попросил передать соль – и без перехода снес себе выстрелом голову… ?. Окопские байки на проверку оказались куда страшнее, чем думалось, потому что смотреть им в лицо приходилось уже не стороннему рассказчику. Валерка аккуратно протянул ладонь через стол и попытался разжать лихорадочную хватку на ноже, но затея потерпела крах: чужой кулак был как каменный. Тогда он положился на ничем не подкрепленную интуицию: мягко обхватил кисть и несильно сжал, пес с ним, с ножом, пусть держит. Досчитал до трех. Повторил. Еще раз. И еще. Пытливо вглядывался в лицо напротив, выражения не переменившее – там застыла какая-то мрачная, истеричная решимость. Валера определенно не хотел знать, что Петр Сергеевич вспоминал сейчас, вряд ли что-то приятное, а потому молча продолжил тактику, отчаянно думая о том, что делать, если это не сработает. Идей не было, в голове царила бестолковая мешанина эмоций и отрывочные мысли ?как-то выдернуть из этого состояния?, ?показать, что не один?, ?хорошо, что из-за стола Овечкин не вскочил со своим ножом, та еще картина была бы для всего ресторана: не вечер, а сплошной эпатаж?, ?повезло, что не раньше, в номере, кто бы его там тормошил?... По Валеркиным внутренним ощущениям прежде, чем штабс-капитан перевел на него осмысленный взгляд, прошла вечность. Настенные часы же явно сломались или встали только что, так как упрямо показывали, что пытка вечностью длилась всего лишь две минуты. Он облегченно выдохнул: в любом случае, короткий приступ, повезло. А как часто такие приступы вообще случаются? Валерой руководила не жалость, не сочувствие и уж тем более не неуместное любопытство, а участие. И, наверное, понимание на уровне безусловного знания: характерное подергивание шеей – тоже ведь почти наверняка последствие контузии, но той, давней, а он еще добавил в Крыму, усугубил картину. Смотри, комиссар Мещеряков, да повнимательнее, не отворачивайся, это вот уже твои следы, а не чьи-то еще. – Порядок? – уточнил он сипло, потому что и вправду переживал, а на игры с тем, чтобы спрятать собственную реакцию, не осталось сил: все эмоционально в предыдущие пять минут уложилось. Пусть видит, если вообще вспомнит, хотя Валерка очень надеялся, что Петр Сергеевич ни на тон, ни на его беспокойство внимания не обратит, благо, Овечкину несколько не до того. Другая же Валерина часть, маленькая и неуверенная, но подозрительно часто высовывающая сегодня нос из той норы, где доселе пряталась, жаждала обратного, потому что за это участие не требовалось оправдываться. Обычное ведь качество, человеческое. Он дождался механического кивка, но хотя бы не этого пустого взгляда, и еще несколько секунд как заевшая пластинка продолжал оказавшуюся удачной методику, следя за эмоциями на знакомом лице. Отметил момент, когда неестественная бледность схлынула, сжал напоследок прохладную ладонь ободряющим жестом чуть сильнее, скользнул пальцами по запястью, где все еще лихорадило пульс, и, наконец, убрал руку. Рискнул посмотреть в глаза, но, чего бы Валерка ни ждал, штабс-капитан на него не смотрел: тот аккуратно положил нож на стол, потом методично одернул рукава пиджака и отодвинул бокал подальше от края. Он понятливо проследил эти движения, догадавшись, что ужин для Овечкина закончен, потому что неловким в глазах комиссара Мещерякова тот выглядеть не хочет, гордость не позволит. Еще Валера откуда-то понимал кристально ясно: своей слабости, пусть и невольной, Петр Сергеевич ему не простит, и единственное, что можно предпринять – это сделать вид, что последних минут вообще не было.– Кстати, помните, вы про Андрея Белого рассказывали? Ну, как про человека трагической судьбы, – нарочито легким тоном поинтересовался он и поморщился оттого, насколько топорно получилось, по пятибалльной шкале многоходовых диалогов Валера бы себе и единицы за этот маневр пожалел. Просто ничего лучше не придумалось, а нужно было как угодно перевести тему: спросить о стороннем, возможно, отшутиться, а еще лучше – в самом деле закончить с ужином и дать Овечкину спокойно побыть в номере без оглядки на наблюдателя. Этого любой человек заслуживает, даже самый отъявленный мерзавец, а таких тут уж точно нет. – Разумеется, – очень ровным голосом заметил Петр Сергеевич. Вышло надсажено, будто тот не молчал последние пять минут, а орал без особой надежды докричаться. – Сложные перипетии неудавшихся романов и мнимое спокойствие, обретенное в обоюдном спасении. Вот же человек не тонет: ни пуля, ни любовная лихорадка его не берет. Как там было у Диккенса, ?путь истинной любви – не гладкий рельсовый путь?? Да и грабли у каждого свои, впрочем, это уже не Диккенс. А к чему вы спросили?Валерка стушевался. Он и сам не знал, почему вспомнил именно об этом, вернее, знал. Мещерякову вдруг пришло в голову, что и он, и Овечкин знают много чужих слов, которыми легко разбрасываться: цитаты, стихи, газетные выдержки, формальные директивы, неформальные ярлыки. И стало страшно, будто он уже потерял собственные или же те вовсе не имеют веса.– Любопытно, чем закончилась та история, – он не старался подстроиться под тон собеседника, как учили, само вышло и медленнее, и ровнее. – История с Анной Тургеневой для него действительно закончилась. Еще в двадцать первом, хотя об окончательно поставленной точке можно судить по последнему году. Сейчас Белый сошелся с Клавдией Васильевой. Вряд ли это имя вам о чем-то скажет, равно как и имя ее мужа, в браке с которым она все еще состоит. Борис Николаевич вообще имеет завидную в своем постоянстве привычку создавать вокруг себя любовные треугольники. Однако на этот раз выбор спутницы... удивляет. Впрочем, такие спокойные и кроткие люди обыкновенно помогают скрасить болезненный разрыв. Неплохая заявка на тихую гавань, вот только вряд ли он на самом деле к этому стремится.Где-то Валера подобное уже слышал. Вспомнил даже не по схожему подбору слов, по легкой пренебрежительной интонации – тогда она была точно такой же: ?Есть и путь, бесспорно, стабильный, простой, комфортный, так что при любом раскладе партию можно выиграть и не остаться к старости в дураках, печальным и никому не нужным?– Люди как и прежде выбирают себе спокойные тылы, – меж тем закончил свою мысль Овечкин, невольно дополняя старое воспоминание. – Надежные, – автоматически поправил Валерка устоявшееся словосочетание: неправильность слух резанула.– Спокойные, – не принял Петр Сергеевич этой корректировки. – То есть без всплесков и сюрпризов. Очень удобно, не так ли, особенно в минуты непосильных душевных метаний, когда проще вернуться к началу, если выбранная дорога ведет не туда, куда нужно, чем в самом деле раскрыть глаза. Не уверен, что духовный тупик этим оправдывается, Валерий Михайлович. Не уверен. Хотя это как и прежде лишь мое мнение. Однако, нам пора. Штабс-капитан оперативно достал из пиджака бумажник и, не глядя, положил под салфетницу несколько купюр. Валера прищурился – руки Овечкина уже не дрожали, это хорошо, а вот номинал банкнот явно указывал на то, что счет был оплачен полностью. За двоих. Допускать этого было никак нельзя. Он дотянулся до собственного бумажника, но был остановлен негромким: – Не стоит все опошлять. Уберите это и не портите мне вечер. – Петр Сергеевич... – в другое время категоричность заявления его бы позабавила, но Валерка все порывался объяснить, что так нельзя. И пусть цены в этом ресторане и ударили существенно по карману, он не позволит за себя платить. И вообще нельзя ничем быть обязанным врагу. Ладно, не врагу, давнему неприятелю, которого подозреваешь в неизвестной пока игре против Советов. А еще хотелось мимолетно улыбнуться. ?Не портите мне вечер?. Не он один воспринял их разговор как отсылку к той части прошлого, которая не вызывала ни вопросов, ни сожалений. Не ему одному это было нужно. – Пустое, – покачал головой Овечкин, и Валера интуитивно понял, что того не переспорить. – Завтра будет новый день, и коль скоро вы твердо вознамерились уличить меня в антисоветской деятельности – право слово, не представляю, почему – и из пристального наблюдения выпускать не собираетесь, завтра и оплатите. Quid pro qui, так ведь? Вот и доводите партию до конца, а то за вами покамест лишь серия удачных отыгрышей***. _________________________________________________________________________________________* Лейб-гвардии Саперный батальон – батальон Российской Императорской гвардии, дислоцировавшийся в Петрограде до 1916 года.** Тэффи – Надежда Александровна Лохвицкая, поэтесса, сатирик, автор рассказов, в том числе юмористических, и саркастичных фельетонов из эмигрантской жизни. *** Отыгрыш – технический прием, который позволяет ?своему? шару после удара удалиться от играемых шаров и остановиться в положении, которое очень неудобно для игры соперника. Обыкновенно применяется в тех случаях, когда игрок не уверен, что сможет положить шар. В этом случае действительно лучше сделать отыгрыш, тогда партнеру также придется отыграться, но уже с риском сделать подставку. Применять часто не рекомендуется: он портит у игрока прицел и точность удара при кладке шаров в сетки луз, как говорят, ?сбивает играющего с кия?, к тому же, это разновидность оборонительной, а не наступательной тактики.О непролетарском происхождении вполне коротко: вышибать неугодных героев былых времен и революций отовсюду, откуда можно, равно как и не допускать до университетов, активно начали с двадцать третьего-четвертого года, О. М. Брика (супруга Лили Брик) из ОГПУ попросили аккурат тогда же. Это при Дзержинском-то, который сам пролетарским происхождением похвастаться не мог (alma mater Дзержиново в Белоруссии не захватило волной переименований потому, что оно уже издавна так называлось по своим помещикам). М. Л. Миля, известного конструктора советских вертолетов, в двадцать шестом, уже второкурсником тоже вышибли из института по доносу о происхождении. Двойные стандарты как они есть. Ну и связи, конечно. Общее пояснение к главе: мне очень хочется Петру Сергеевичу Овечкину счастливой и беспроблемной жизни, даже больше, чем вам – было бы ложью сказать, что персонаж не живет внутри головы того, кто его пишет – но это все же не кино. Я не военный врач и доподлинно нейрологическую картину предсказывать не берусь, тем более без детального анамнеза на руках, однако из доступных источников следует, что два взрыва вряд ли проходят бесследно, контузии, увы, имеют кумулятивный эффект, а последствия акустических травм могут проявляться спустя годы отложенным эффектом. Похожий эпизод был в ?Битве за Севастополь?, косвенно отложенную реакцию на контузию можно увидеть и в сериале ?Семнадцать мгновений весны? у Хельмута Кальдера (немецкого солдата войск СС, сторожившего радистку Кэт), по факту контузии непригодного к военной службе и ?списанного? в гестапо. Он, бесспорно, среагировал на зверство сослуживцев по отношению к ребенку во время допроса, убив охрану, но катализатором, если присмотреться, был детский плач. Поведение, опять-таки: выдержанный, сдержанный, гасит эмоции внутри себя, а потом накопившееся прорывается – и даже не дважды за фильм, просто поступками – дважды. После того, как Хельмут забрал свою дочь, тоже характерный момент, когда тот в упор через ветровое расстреливает машины гестапо без всяческой мысли о том, что будет с ним самим и как сделать это с минимальным риском, хотя очевидно, что ?напролом?, сработавшее однажды, не сработает здесь. Все это не отменяет ни человечность его поступка, ни доброе сердце, ни иные границы ?можно-нельзя?, но из песни слов не выкинешь. Трек – Елена Фролова ?Напрасная колыбельная?.